Песнь шестнадцатая
Захворал мой старикашка,
что стряслось с ним, не пойму,
только хуже все ему:
слег - и ни на шаг из дому.
Страшно с ним мне одному,
знахарку привел к больному.
Покачала головой,
поглядев ему под мышку.
Тут и я увидел шишку,
да большущую, с кулак.
"Эх, осиротит мальчишку,-
деверь вон какой набряк!"
......
Говорят, что в каждом стаде
есть паршивая овца.
Песня всем живит сердца,
но иной - все весит, мерит.
Грубый смех прервал певца:
"Деверь ну и неуч! - веред".
А певец в ответ:- Не слушай,
если песня не мила.
Но в чужие лезть дела
я б не стал, сеньор, по чести.
Да почем мне знать болести?
Знахарка так назвала.
"Не болести, а болезни!
Экий, братец, ты облом.
Ведь не смыслишь ты ни в чем,
кроме стада и трактира",-
снова как огрел хлыстом
этот въедливый придира.
- Хуже нет,- сказал певец,-
есть вдвоем из общей плошки.
Этот умник все оплошки
хочет ставить мне в строку.
Думал я, мы все в рогожке,
ан один из нас в шелку.
Может, слушатель ученый
досказать позволит мне
о моем опекуне?
Только ты войдешь в работу,
как любителей без счету
хаять, стоя в стороне.
Старику, как говорил я,
приходил уже конец.
Я ведь был совсем юнец,
страшно в дни мне было эти,
видел я: на белом свете
опекун мой не жилец.
А еще страшнее было
зимней ночью мне с больным.
Он проклятья слал святым,
церкви, милости господней,
бредил, что из преисподней
дьявол сам пришел за ним.
Понял я: такие люди,
жизнь которых нечиста,
трусят смерти неспроста.
За грехи он ждал расплаты,
корчился, как бесноватый
перед знаменьем креста.
Богохульством запоганил
так он логово свое,
что и пищу и питье
внутрь просовывал я палкой:
хоть больного было жалко,
я не мог войти в жилье.
Прикоснуться к святотатцу -
не к добру наверняка.
И не трогал старика,-
пусть кощунствует, бранится
в одиночестве, пока
смерть к нему не постучится.
Голосом позвать не в силах,
звал он звоном бубенца.
Умирающий с лица
страшен был - распухший, черный.
Так с ним были до конца
псы да ваш слуга покорный.
