Песнь двенадцатая
Подобралась нас ватага
бесприютных горемык;
время шло, уж я привык
прятаться в норе звериной,
голод утолять кониной...
Гнет нас жизнь на свой салтык.
Что тут долго толковать.
Жизнь! Да будь она неладна!
Век свой горько да нескладно
топчешь ты земную твердь
вплоть до дня, когда нещадно
освежует тебя смерть.
Но окончились (конец ведь
есть у всякой колеи)
те скитания мои.
Получил я извещенье:
старый друг один прощенье
схлопотал мне у судьи.
Я в ответ: а что же делать
стану я в родных краях?
Там безлюдье: кто в бегах,
кто вербовщикам попался,
кто уже отвоевался
и земле свой отдал прах.
Но меня к себе однажды
вытребовал сам судья.
Коли завербуюсь я
в полицейскую, мол, стражу,
верной службою заглажу
грех разбойного житья.
Уговаривал: у нас, мол,
храбрецам таким почет.
Ты, мол, честный патривот;
дескать, числиться отныне
буду я в сержантском чине
и отряд он мне дает.
Нацепил я саблю; дали
под начало мне отряд.
Да на кой мне это ляд?
Чтоб гоняться ночью темной
вслед за беднотой бездомной?!
Не по мне все это, брат...
Знаешь ты теперь, кто я.
Так доверься мне, дружище.
Будь у нас врагов хоть тыща,
что с того - ведь мы вдвоем!
Вместе мы себе найдем
потайное становище.
И не сыщет нас с тобой
человеческая злоба.
Беглецы теперь мы оба,
кони и еда - все тут,
на ночь же нам даст приют
тростниковая чащоба.
Если же свою одежу
в лоскуты истреплем мы,
шкуру попрошу взаймы
я у волка-переярка,
в этом пончо будет жарко
даже и среди зимы.
Не стараюсь я оттяпать
кус от жизни пожирней:
мне что шея, что филей.
На чужое я не падкий
и не чванный,- я с лошадки
слезу у любых дверей.
Колеси, беглец, покуда
ты конец свой не нашел.
Бедняка от бед и зол
может только смерть избавить.
Эх! Когда-то будет править
сам своей землей креол?
А у нынешних у наших
заправил мы не в чести,
нас они в своей горсти
жмут до кровяного пота,
им давно уже охота
нас под корень извести.
Ты бы слышал, как начальство
судит-рядит вкривь и вкось.
Мне однажды довелось:
мой судья с другим чинушей
толковали. Вот послушай,
диву дашься ты небось.
Речь они вели о том,
как на землях им нажиться:
дескать, много вдоль границы
есть еще "ничьих" земель;
а людей, что там досель
лили кровь, согнать с землицы.
Тут, мол, проложить железку,
там поселок основать,
гринго для работ нанять.
А ведь это все - деньжищи!
Чтоб собрать такие тыщи,
надо с нас семь шкур содрать...
Только ежели пойдут
так дела, как шли доныне,
не останется в помине
вовсе тут живых людей:
станет весь наш край пустыней,
белой от людских костей.
Не дает судьба-злодейка
передышки ни на миг,
век свой, как в упряжке бык,
ты выкладываешь силы:
глянешь,- кроме как могилы,
ничего ты не достиг.
Городские горлопаны
уверяли сколько раз,
что болеют-де за нас,
не прими тех слов на веру:
голосят, как терутеру,
только для отвода глаз.
Я не ставлю ни во что
эту подлую ораву.
Мне их вопли не по нраву.
Стоном стонет бедный люд,
а они ему дают
не лекарство, а отраву.
