Песнь одиннадцатая
Многих я слыхал певцов,
что легко стихи слагали,
песни их ручьем журчали.
Я ж не записной певец
и куплеты как овец
выгоняю из корраля.
Первую-то из загона
вытолкнуть - тяжелый труд,
а за нею как попрут
нескончаемым потоком,
так иной раз ненароком
и ворота разнесут.
Неученым нелегко
слово нужное дается,
но бывает - запоется:
я сложу один куплет,
и уже другой вослед
из груди на волю рвется.
Коль согласен ты послушать,
дальше я тебе спою,
в песне горе изолью,
горя в нашей жизни хватит:
гаучо ведь кровью платит
за бесхитростность свою.
Избегать я стал людей,
прятался, боясь подвоха,
в зарослях чертополоха,
вроде как бродячий зверь.
Знаю хорошо теперь:
без норы и зверю плохо.
И сказал себе тогда я:
"На прошедшем крест клади,
счастье, радость - позади".
От такой надсадной боли
вроде задубело, что ли,
сердце у меня в груди.
Как теленок, что в ненастье
потерял родную мать,
я не знал, куда пристать.
Слышу раз - мол, в пульперии
соберутся поплясать.
Я - туда. Не ждал беды я.
Только званье - пульперия:
так, конурка - срамота.
Вот была там теснота!
Люди что в початке зерна.
Разве может быть просторно,
где гуляет беднота?
Я сплясать не прочь, но тут
танцы были мне не сладки:
в сапогах, вишь, были складки,
и натер я пузыри,
вовсе, черт их подери,
не могу ступить на пятки.
Я гляжу. Сплясали гато,
фандангильо вслед за тем.
Не знаком я был ни с кем,
смирно в стороне держался.
Да нечистый вдруг вмешался,
праздник загубил совсем.
Вышло так, что приглашенный
на танцульку гитарист
был занозист да форсист;
я ж, хотя не забияка,
на дыбы встаю, однако,
ежели почую хлыст.
Перикон был третий танец,
тут и я не усидел.
Гитарист же - он, пострел,
знать, со мной встречался где-то
ухмыльнулся и пропел
мне в насмешку два куплета:
"Все женщины коварны,
не доверяй им, друг!
Ах, женщины коварны,
изловят птичку вдруг,
покуда не ощиплют,
не выпустят из рук.
У гаучо-бедняги
неважные дела.
Ах, женщина беднягу
вкруг пальца обвела.
Он выиграть надеялся,
а все продул дотла".
Зашушукались девчонки.
Я вскипел: "Эй ты, облом!
Петь-то пой, да знай о чем".
И, охвачен злостью ярой,
по струнам его гитары
с маху полоснул ножом.
Тут гляжу я: стражник-гринго,
да с ружьишком. Сгоряча,
не поняв без толмача,
вдруг пристрелит по оплошке?
Сдернул пончо я с плеча
и махнул по сальной плошке.
В два прыжка я был у двери,
в кулаке зажавши нож,
и с порога им: "Не трожь!
Кто полезет - кончит плохо".
Поднялась тут суматоха -
бабьи взвизги и галдеж.
Первым подскочил ко мне
гитарист. Ну, что же, ладно.
Был я выпивши изрядно,
да не слаб я и хмельной,-
насмехаться надо мной
впредь, мол, будет неповадно.
Задирать людей уж больше
он не станет, зубоскал.
Он, видать, потехи ждал,
а ему не смех, а слезы:
я, хотя и нетверезый,
вмиг обидчика прижал.
Женщины засуетились,
как ему вспорол я бок,
только хлопоты - не впрок,
чистая была работа:
струн наделать мог без счета
он из собственных кишок.
Я, вскочивши на коня,
вихрем полетел оттоле.
Коль в бегах ты, поневоле
долюшка твоя тяжка:
век кочуешь в чистом поле,
словно в небе облака.
Ведь судьбу не переспоришь
подчиняйся, рад не рад;
разум, опыт нам велят
потихоньку жить, без форса:
бычью шкуру против ворса
не раскраивают, брат.
Темных гаучо безвинно
гонят, травят, как зверюг;
выслушать нас - недосуг,
жаловаться мы не смеем.
А сеньорам, богатеям,
все злодейства сходят с рук.
