Песнь десятая
Крус
Ты, дружище, прав: не счесть
горестей простого люда.
Смирный ты - и вовсе худо,
смелый - бьешься ты с судьбой,
огрызаешься, покуда
смерть не справится с тобой.
Не всегда душою плох
тот, на ком плоха одежка.
Коль у нас одна дорожка,
знай, в беде не выдаст Крус.
Раскуси,- на вид лепешка,
может, я пирог на вкус.
Сам хлебнул, признаться, тоже
я горячего до слез,
но какой с былого спрос?
Не трусливый, не убогий,
уж не в первый раз я ноги
от погибели унес.
Вывернулся, жив - и ладно,
грусть-тоску гоню я прочь.
Вот до водки я охоч,
как обжора толстопузый
до печеной кукурузы:
мне без выпивки - невмочь.
Я не поддаюсь печали,
радуюсь, что я живой;
коль озноб трясет зимой,
солнышко пригреет летом.
Если ад на свете этом,
не спасешься, ной не ной.
Плачь ли, смейся, будет так,
как судьба распорядится.
Уж на что хитра лисица,
да не век душить курей,
ведь придет пора и ей
с рыжей шкурой распроститься.
Верно, что бедой да горем
начинен у нас пирог,
но тужить-то что за прок?
Разве тем прогонишь горе?
Человек в житейском море
как на волнах поплавок.
Смерть встречалась мне не раз,
только я ей не мирволю,
не ропщу на злую долю.
Ежели ты духом слаб -
смерть не выпустит из лап,
крепок - вырвешься на волю.
Не изгладится вовеки
след пережитых невзгод.
Есть и у меня свой счет,
перенес обид немало.
Что ж! Былое миновало,
завтра новый день придет.
Не бесчувственный я тоже,
не какой-нибудь бирюк;
жил я счастливо сам-друг,
предан был своей голубке,
был пришит я к женской юбке
крепче пуговицы, друг.
На любовную дорогу
каждая тропа ведет,
кто же мимо тут пройдет?
Гаучо под рокот струнный
ясным утром, ночью лунной
песни о любви поет.
Есть ли человек на свете,
чтоб без ласки жизнь прожил?
Коль устал ты, приуныл,
но тебя подруга любит -
пожалеет, приголубит,-
и опять ты полон сил.
Обоймет тебя жена,
и рассеялись, пропали
твои горести-печали:
ты - любимый, нужды нет,
что ни юбки ей, ни шали
не дарил уж сколько лет.
Со своей женой изведал
я такую благодать:
жили мы ни дать ни взять
парой мух у миски с медом.
Да, приятель! Год за годом
шли счастливо: тишь да гладь.
"Ты орлица, что взмывает
выше гордых облаков,
ты нежнее алой зорьки,
предвещающей восход,
ты цветок благоуханный,
что в саду моем расцвел".
Ну, откуда ждать мне худа?
Только с некоторых пор
зачастил ко мне майор,
ополченский наш начальник.
Вижу, неспроста, охальник,
подъезжает. Ох, хитер!
Звал меня своим он другом.
Кто я был? Простолюдин.
Так с чего бы важный чин
с пылкой дружбой набивался?
Ровно клещ, он присосался
к ранчо Круса, вражий сын!
Скоро удалось ему
завести с бабенкой шашни.
И пропал мой мир домашний.
Начал мною с тех времен
помыкать мой друг вчерашний,
будто я его пеон.
Словно был я вестовым,
он давал мне порученья:
то пошлет меня в селенье,
то в эстансию, то в форт.
Сам же к службе, старый черт,
не выказывал он рвенья.
Тягость жизни легче вдвое,
коль нести ее вдвоем;
но подумаешь о том,
что чужак подругу сманит,
и тебе обидно станет:
лучше б жил холостяком.
Перед курочкой моей
кукарекал этот кочет.
Вижу я, меня морочат,
и домой нежданно - шасть!
Так и есть: с ней лясы точит
и милуется он всласть.
И хорош он был, ну как
необлизанный теленок.
Я сказал: "Ты до бабенок,
видно, здорово охоч,
только хватит ли силенок,
может быть, тебе помочь?"
Он за саблю - ой, проткнет,
словно вертелом дичину!
Глянул я на дурачину
и сказал: "Тебе, видать,
с женщиной не совладать!
Что ж ты лезешь на мужчину?"
Ткнул он саблей, но ее
крепко я зажал под мышку;
мыслю: не хватить бы лишку,
как бы мне, себя срамя,
не угробить старичишку.
И вполсилы дал - плашмя.
У начальства в холуях
не бывает недостатка -
был денщик с ним для порядка.
Шум услышал паренек
и, ощерясь, как щенок,
кинулся сюда, где схватка.
Он в меня из леварвера
выпалил почти в упор,
думал, кончен разговор;
но ошибся он в расчете:
пуля хоть быстра в полете,
да и я, брат, тоже скор.
Малый продолжал палить,
я - увертываться; пули
только воздух жиганули,
я же - цел и невредим.
Мне ли тут конец, ему ли?
Раз - и я покончил с ним.
Тут вокруг я огляделся:
где же он, соперник мой,
старикашка удалой?
Я обшарил всю лачугу
и нашел-таки: с испугу
он залез в мешок с золой.
Что в мешок,- влезть можно в петлю
от любви, как говорят.
Только тут... пришлось мне, брат,
нос и рот прикрыть ладонью:
ну и вонь! Кабацкий смрад
был ничто пред этой вонью.
Я сказал: "Вали отсюда!
Пусть прабабка сатаны
отскоблит тебе штаны".
Я чихнул подряд раз десять...
Взять бы всех вас да повесить,
старые потаскуны!
Коль ослица да вздурится,
на убой ее пора:
знать, в работе не спора;
если с женщиной случится,
что вздурится, как ослица,-
от нее не жди добра.
На свое родное ранчо
бросил я последний взгляд
и пустился наугад:
пусть остался бесприютный,
но к бабенке той распутной
я уж не вернусь назад.
Знаю, все они такие,
ничего от них не жду.
Чтоб, да на свою беду,
сызнова дался им в руки?
К женщине да к щенной суке
близко я не подойду.
