Песнь девятая
Став мятежником, держался
я подальше от жилья.
Если ж подкормиться я
заезжал порой на ранчо,
озирался, как каранчо:
нет ли близко солдатья?
Если гаучо пошел
с горя по худой дороге,
вечно он живет в тревоге
и петляет, как лиса:
унести бы только ноги
от охотничьего пса.
В сумеречный час, когда
ночь близка и все живое
ищет сонного покоя,
вез я долюшку мою
по лугам да по репью
на пристанище ночное.
Ежели ягненок блеет,
откликается овца;
вторит ржанью жеребца
громкое кобылье ржанье;
лишь рыданье беглеца -
безответное рыданье.
Где бы ни был днем, а к ночи
я пускался в путь-дорогу:
может, разделю берлогу
я с каким-нибудь зверьем,
не хотелось к людям в дом
приносить с собой тревогу.
Вдруг полиция нагрянет?
Я для стражников злодей,
стало быть, хватай да бей,-
что ж, мне им живьем сдаваться?
Гаучо не станет драться
среди женщин и детей.
На ночь я искал в степи
логова, как пес бродячий;
ждал, как редкостной удачи,
брошенного шалаша,
а не то - мне хороша
будет и нора вискачи.
Гаучо, как привиденье,
рыщет на своем коне
в полуночной тишине
по равнинам, сном объятым;
но уж в пампе-то солдатам
не накрыть его во сне.
Смелость - вот его надежда,
осторожность - вот закон;
от врагов он защищен
только милосердьем бога,
резвый конь ему - помога,
верный друг ему - факон.
......
Так я думал звездной ночью.
Звезды - утешенье нам,
тем, чью душу по ночам
бередит кручина злая.
Видно, бог, их создавая,
в них искал утеху сам.
И с надеждою глядишь
ты на огоньки живые.
В пампе в ночи грозовые
заплутаешься, по чуть
вдруг проглянут Три Марии,
сразу же найдешь свой путь.
И немногого тут стоят
грамотеи "доктора".
Хоть паука и хитра,
степь ей не дается в руки,
гаучо не по науке
знает пампу,- от нутра.
Ох, и часто грусть-тоска
по ночам меня томила:
хоть бы чья душа делила
одиночество мое!
Рядом-то одно зверье
да небесные светила.
Так и в эту ночь: один
ветру жалобы вверяю,
а вокруг-то тьма без краю,
ночь пустынна и тиха...
Чу!.. Вдали кричит чаха!
Сразу уши навостряю.
Слушаю, к земле приникнув:
пампа вдалеке звенит
под ударами копыт.
Если есть житейский опыт,
то тебе и конский топот
лучше слов все говорит.
Поневоле ты сторожкий,
ежели властям ты враг.
Распластавшись, как червяк,
слушаю. Проходит время...
В топоте копыт вдруг - бряк!
Сабля стукнула о стремя.
Едут молча. Неспроста.
Ищут, стало быть, кого-то.
Может, на меня охота?
Ладно, намотал на ус.
Только гаучо не трус,
удирать мне неохота.
Осенясь крестом, отпил я
водки добрых два глотка:
коль тверда твоя рука,
так на пользу будет чарка.
Мол, согреюсь сам, пока
мне от них не стало жарко.
Шпоры снял, чтоб не мешали,
пояс туже затянул
и штаны я подвернул.
Чтобы испытать факон,
хорошо ли навострен,-
я тростинку резанул.
Лошадь привязал к кусту,
чтоб она мне пособила:
ведь врагов, должно быть, сила!
в схватке прислонясь к коню,
тем себя обороню
я от нападенья с тыла.
Темнота... Но топот близко,
не минуют, жди не жди.
Каюсь, екнуло в груди,
все-таки я крикнул громко:
"Вот он - я. А то в потемках
не заметите, поди".
Я хотел им показать,
с кем они имеют дело:
что мужчина встретит смело
появление врагов,
что душа не оробела,
что к сраженью я готов.
Слышу голос: "Ты преступник:
с форта совершил побег
и убил двух человек.
Больше не бывать разбою,
выслан нынче за тобою
полицейский наш отряд.
Берегись - прихлопнем, брат.
Лучше сдайся-ка без бою".
Я ответил им: "Вы бросьте
толковать о мертвецах,
не тревожьте мертвый прах.
Больно много у вас прыти,
разве я у вас в руках?
Вы меня сперва возьмите".
Спешилась вся их команда.
Загнан зверь и окружен:
гончие со всех сторон.
Душу поручил я богу,
всех святых призвал в подмогу
и схватился за факон.
Я сперва увидел вспышку,
гулко грохнул гарабин.
Промахнулся, чертов сын.
Больше он стрелять не станет,
да и на ноги не встанет.
Так-то. Недурной почин.
А второй расправил болас,
только врешь - кишка тонка:
кончиком ножа слегка
я пощекотал парнюгу,-
он шарахнулся с испугу,
как собака от пинка.
Бестолково (знать, впервой
им сражаться выпал случай)
на меня пошли всей кучей;
в суетне да толкотне
сами помогали мне -
перли на факон колючий.
Отделившись от других,
двое па меня напали;
саблями они махали
вроде бы и половчей,
были в яростном запале
злее гончих кобелей.
Малость отступив для вида,
пончо я с руки сронил;
только на него ступил
новичок в задоре пылком,
дернул я что было сил,
он и грянулся затылком.
А второй, один оставшись,
живо растерял всю прыть;
тут я стал его теснить,
и ему пришлось бы худо,
только понял оп, паскуда,
что разумней отступить.
Глядь, напер еще один
с длинной тростниковой пикой
(знать, от храбрости великой).
Я, перерубив тростник,
крикнул: "Я тебе не бык,
пикой ты меня не тыкай!"
Вижу, зорька заалела.
В мыслях к деве пресвятой
обратился я с мольбой:
"Коль из этой заварухи
нынче вылезу живой,
не обижу впредь и мухи".
И как прыгну прямо в гущу:
не уйдешь ведь от судьбы.
Изготовясь для борьбы,
встав потверже, поплотнее,
круг факоном по земле я
прочертил - из похвальбы.
Только первый замахнулся,
чтобы саблей рубануть,
дал ему я локтем в грудь,
и, припавши на коленки,
я успел ему швырнуть
ком земли с размаху в зенки.
Охнул он и, сквернословя,
начал протирать глаза;
я сказал: "Пусть небеса
упокоят дух твой грешный.
Не посетуй, друг сердешный".
Ну, и дал ему раза.
Но над ухом в этот миг
чья-то сабля просвистела
и концом меня задела.
Хоть царапина, пустяк,
рассердился я: "Ах, так?"
Сердце у меня вскипело.
Живо отскочил назад я
и, пригнувшись, словно кот,
снова кинулся вперед
на ближайшего солдата.
Что поделать, рановато
с жизнью он покончил счет...
Смерти ждал я. Но господь
изменил мою планиду:
стражник - мой земляк по виду
крикнул вдруг: "Да он не трус!
Стойте! Слышите вы? Крус
храбреца не даст в обиду".
И напал со мною вместе
он на собственный отряд.
Худо дело для солдат:
дрался Крус, как волк матерый,
защищающий от своры
логово своих волчат.
Двое на него напали,
одного он - наповал,
а другой и сам удрал.
Больше лезть на нас не смея,
расползлись враги, как змеи.
Догонять я их не стал.
Этот ковылял, ругаясь,
тот стонал лишь, недвижим,
мало кто был невредим.
Крус, перекрестившись хмуро,
крикнул: "Скажете своим,
пусть пришлют команду с фурой".
Я к убитым подошел,
на колени повалился,
об душе их помолился,
крест связал из двух жердей,-
скольких я побил людей,
кабы этот грех простился!
Мы сложили их рядком
да и дернули подале.
То ли мертвых закопали,
то ли нет. Всего верней,
там, на месте, до костей
их стервятники склевали.
Дело ясное, что тут
нам понадобилась фляга.
С кем такая передряга
ни случись, не грех глотнуть,
ну а Крус уж как-нибудь
был не трезвенник, не скряга.
Фляга емкая. Хлебнули -
ехать стало веселей;
так по очереди к ней
мы прикладываться стали,
запрокинувшись, сосали,
словно аист-длинношей.
"Спросишь, друг, куда я еду? -
молвил я.- Куда-нибудь.
Мне судьба укажет путь.
Ну, а если волк двуногий
встанет поперек дороги,-
прочь сумею отшвырнуть.
Я беглец, и нет приюта
для меня в родном краю.
С кем делить печаль мою?
Где укрыться в непогоду?
Только за свою свободу
я еще, брат, постою.
Были у меня до службы
дом, хозяйство и семья,
а когда вернулся я,
бобылем стал неимущим.
Что-то мне сулит в грядущем
горькая судьба моя?"
