Глава 16
Сидя за чаем с Виласом и двумя актерами в заведении Мервана Ирани, Йезад слушал, как они обсуждают сценарий. В ресторане было людно, суетились официанты, звякала посуда, пахло подгорающими пирожками.
Вилас был прав, думал Йезад: для Готама и Бхаскара «проект Капур» — так они его назвали — действительно стал увлекательным театральным экспериментом. Они уверяли, что за все время своих театральных занятий они еще никогда не сталкивались с таким необычным материалом.
В трущобах, узких улочках и тупичках Бомбея они разыгрывали одноактные пьесы, коротенькие скетчи на остросоциальные темы: о сожжении бесприданниц, об опасности религиозной розни, об ужасе алкоголизма, об избиении жен, о трагедии азартных игр. Ставили и юмористические пьесы о политическом цирке, о торговле местами в парламенте, о законодательстве, гарантирующем право студентов жулить на экзаменах, о нелепостях карточной системы.
Они рассказали Виласу и Йезаду об одном из удачнейших представлений — о том, как к министру телекоммуникаций недавно нагрянуло с обыском Центральное бюро расследований. В молитвенной комнате министра нашли два сундука и двадцать три чемодана, битком набитые банкнотами, замаскированные под алтарь Лакшми, богини богатства.
— Мы составили текст целиком из газетных заголовков, — захлебывался Бхаскар, подталкивая к переносице сползающие очочки в стиле Ганди. — От себя мы добавили только оправдания министра. Он у нас говорил, что его безосновательно обвиняют в коррупции, что это богиня богатства сама умножила его жалкий министерский заработок в знак высокой оценки его работы в правительстве.
Они даже показали кое-что: министр телекоммуникаций и Лакшми общаются по сотовому телефону, и богиня дает министру полезные советы по части финансов. А иногда даже возникает на телеэкране в особой спутниковой передаче «Лакшми всегда во все времена».
— Бешеный был успех, — закончил Бхаскар, наслаждаясь смехом Виласа и Йезада. — Но капуровский проект означает перенос уличного действа в закрытое помещение. — Уловив сомнение во взгляде Йезада, заспешил пояснить свою мысль:-Когда мы играем на улицах, действие начинается внезапно. Без объявления. Мы начинаем спорить, ссориться, изображать пьяных, будто это происходит в реальной жизни. Люди останавливаются посмотреть, в чем дело, собирается толпа.
— Все так, но здесь есть и отличие, — возразил ему Готам, — рано или поздно, наш уличный зритель начинает понимать, что именно происходит, что он — зритель, который смотрит и так, представление. У мистера Капура не будет зрителя.
— Не могу согласиться, — взвился Бхаскар. — Хочу подчеркнуть, что он сам будет и зрителем, и актером, отнюдь этого не подозревая.
— Актер, не подозревающий, что он играет, — это деревянная марионетка, — веско произнес Готам, уверенный, что одержал победу.
— В культуре, утверждающей судьбу в качестве верховной силы, мы все марионетки, — столь же веско ответствовал Бхаскар.
Йезад заерзал: хорошо бы они поскорей сошли с этих театральных котурнов. По тому, какой взят тон, они в любую минуту могут принять позу, выпятить грудь, задрать подбородок, выбросить руку с воображаемым мечом и возгласить «берегись!» на манер Чанджибхаи Чичипопо.
— Мы не обсуждаем проблему рока и свободной воли, — парировал Готам, — это за рамками темы.
— Все это взаимосвязано, — не сдавался Бхаскар. — Ты не можешь отрешиться от традиционных идей, таких же ненужных, как арка просцениума.
— Чушь, арка просцениума абсолютно жизненна и сейчас. Она просто превратилась в дорожку просцениума, которая…
— Достаточно, мистер Бхаскар Оливье и мистер Готам Гилгуд, — не выдержал Вилас. — Через пятнадцать минут Йезаду и мне нужно быть на работе!
Вмешательство Виласа дало Йезаду возможность хоть рассказать, что было с Капуром. Йезад очень старался подчеркнуть, что любит Капура и весь их розыгрыш предназначен лишь для того, чтобы подтолкнуть его к тому, чего ему самому всегда хотелось, — к участию в выборах.
— Собственно говоря, это тоже одно из ваших представлений на социальные темы, его даже можно назвать «Угроза Шив Сены».
— Верно, — откликнулся Готам, — по сути, это стимулирование Капура с неявной моралью: кто способен противостоять злу, не должен игнорировать его.
— Ты подумай! Так кто лишен гибкости? Какого же ты черта говорил…
— Хватит, хватит! — остановил Бхаскара Вилас. — Мы сейчас говорим о пьесе — о пьесе Йезада.
— Я думаю, это классная идея — использовать налог на Бомбей-Мумбаи, как способ мотивации Капура.
— Спасибо, — ответил Вилас. — Только надо помнить, что речь не идет о простом запугивании. Заставить заплатить легко. Ваше дело — заставить его пойти крестовым походом.
— Ясно, — сказал Готам. — В сущности, Капур должен пережить эпифанию. Следовательно, мы должны донести до него нечто большее, чем просто сиюминутная опасность для него и его магазина. Нам предстоит выйти за пределы здесь и сейчас, миновать мели и мелководья нынешних времен и дать ему узреть ужасы общества, лучшим представителям которого недостает убежденности, в то время как отребье бурлит страстной энергией.
Актеры продолжали забрасывать друг друга цитатами, но все же удалось договориться: визит состоится через три дня, утром, когда Капур будет в магазине один. Йезад пообещал не показываться — уйдет на переговоры со спортивным руководителем школы Дон Боско.
— Позвольте мне подвести итог, — заявил Бхаскар, не желая упускать аудиторию, — наша цель-возродить благородные побуждения мистера Капура. Мы должны продвинуть его за пределы катарсиса, за пределы жалости и ужаса, введя в состояние ангажированности — на арену эпического реализма, где человек действия…
Йезад перестал слушать. У него голова разболелась от этой тарабарщины.
— Вы двое рассуждаете, будто театр относится к точным наукам, — заметил Вилас.
— Ага, Виласова доктрина вечного скепсиса, — немедленно отреагировал Готам. — Поддайся Брехт такого рода пессимизму, где бы мы сегодня были?
— Но почему простые вещи нужно так замысловато излагать? — настаивал Вилас. — Мы всего лишь собираемся обмануть Капура в достойных целях.
— Ладно, — Йезаду хотелось вернуть их к теме. — Я вам рассказал, как должны выглядеть эти шивсеновцы. Я изложил вам их требования. Что еще вам нужно?
Актеры сказали, что уже проработали все мизансцены, но им нужно еще чаю.
Йезад засмеялся и вместе с Виласом вышел из ресторана, отказавшись от чая и оставив актеров продолжать их споры о перспективах театра.
— Здоровы поговорить, а? — Йезад замотал головой, будто стряхивая с волос словеса.
— Вся труппа такая. Сначала занятно, потом становится невыносимо.
Они остановились у входа в «Бомбейский спорт». Йезад уставился себе под ноги.
— Что не так? — спросил Вилас.
— Сам не знаю. Этот заговор с актерами… А у Капура давление…
— Слушай, если у тебя сомнения, я сейчас же скажу Бхаскару с Готамом, что все отменяется!
— Нет. Не надо отменять.
Йезад пинком сбросил пустую сигаретную пачку с тротуара в канаву.
— Хотелось бы надеяться, что эти двое люди ответственные.
— Ответственные-то они ответственные, но только бы их не занесло…
* * *
И на той же неделе, после утренней встречи в школе Дон Боско, Йезад еле удержался, чтобы сразу не ворваться в каморку Капура. Но удержался, сел за свой стол и сделал вид, будто погрузился в работу. Пусть лучше Капур сам подойдет к нему с новостью.
В витрине пульсировали вспышки красной лампочки, поднималась и опускалась бита. Йезаду начало казаться, будто в окне парит крупное доисторическое насекомое, а в оленях обозначилось нечто от троглодитов. Дай им дубины в копыта, и они станут похожи на уличную шпану, окружившую жертву — человека в красном, не подозревающего, что через миг ему выбьют мозги…
Он вздрогнул, когда его тронули за плечо, прервав эти кровавые сны наяву.
— Чем вы так поглощены? — спросил Капур.
— Простите, не заметил, как вы подошли. Я работаю над расценками школы Дон Боско.
— Отлично.
Капур повертел в руках большой конверт из плотной бумаги и бросил его на стол Йезада.
— Что это?
— Утром заходили двое ваших друзей.
— Друзей?
— Наших с вами друзей — приходили эти ублюдки, Баладжи и Гопинатх со своими тоненькими усишками. — Он оглянулся и понизил голос: — Я их сразу увел к себе, чтобы не пугать Хусайна. Это для них, — Капур постучал по конверту. — Тридцать пять тысяч. Я взял их из кейса.
Йезад заглянул в конверт. Выражения изумления, ужаса и отчаяния, сменяя одно другое, пробежали по его лицу.
— Я тоже изумился, — ответил на это Капур. — Не думал, что они вернутся.
— Но… — Йезад поднялся на ноги. Голос его дрожал. — Но это же безумие! Вы дали им деньги!
— Не читайте мне лекцию! Чего вы добиваетесь, чтобы они мне глотку перерезали? Магазин превратили в дымящиеся развалины?
Он резко повернулся и пошел к себе. Хусайн устремился за ним, спрашивая, не подать ли чаю.
— Что-то случилось, сахиб?
— Не волнуйся, Хусайн, просто деловые неурядицы.
Хусайн побежал ставить чайник.
— Чай готов, сахиб, — доложил он через минуту.
— Не надо.
Сраженный Хусайн отступил и съежился на своем стуле у подсобки, как раненая птица. Капуру стало жалко его.
Хусайн поставил перед ним чашку с блюдцем и занял позицию за дверью офиса, внимательно вслушиваясь в каждый звук, доносящийся изнутри: вот Капур подул на чай, отхлебнул из чашки, вздохнул.
Последний глоток. Капур появился в дверях с пустой чашкой. Свободной рукой отбил воображаемый теннисный мяч.
— Извините, что накричал на вас, Йезад.
— Ничего, мне незачем было…
— Забудем.
Похвалив Хусайна за чай, Капур жестом пригласил Йезада к себе. Хусайн с удовлетворением проводил их взглядом: все нормально, его чай сделал свое дело. Он принялся вытирать пыль.
Энергичное похлопывание метелки, слышное и в офисе, заставило Капура улыбнуться.
— Думаете, я не расстроен? При одной мысли о том, что меня терроризируют ничтожества, гангстеры, изображающие из себя политическую партию, я в бешенство прихожу! — И, будто вспомнив о своем давлении, провел рукой по лицу и тихо добавил: — А иногда хочется плакать.
У Йезада ком к горлу подступил.
— Не надо так реагировать на них. Эти людишки… да они того не стоят!
Капур вытер шею и лоб — кондиционер был выключен. Он не включал его с того дня, когда поклялся, что будет принимать Бомбей таким, каков он есть.
— И знаете, что меня сильнее всего проняло? Их высокомерие — они будто говорили: ничто не устоит на нашем пути, теперь это наше царство. Брали что хотели, как армия победителей.
Капур распрямился:
— А у бедного Бомбея нет защитников. Несчастен город, в котором нет героев.
Йезад прошел в туалет, снял с крючка зеркальце, принес его в офис и поставил перед Капуром.
— Вы что делаете?
— Показываю вам героя.
Капур неуверенно усмехнулся.
— Героя, — стоял на своем Йезад, — который может спасти Бомбей. Если выставит свою кандидатуру на выборах.
— Опять взялись за меня?
— Да. Это смешно — пара худосочных вегетарианцев терроризирует «Бомбейский спорт».
— Пусть вас не обманывает их наружность. Худосочные или нет, но эти Баджи Рао и Баджи Кхао, они потомки маратхов, несгибаемых воинов. У них мертвая хватка — как у их шпинатоеда пучеглазого.
Они посмеялись, но Капур сразу перешел на серьезный тон:
— Мои знакомые по бизнесу уже сталкивались с подобными ситуациями. И в один голос советуют: заплати и сиди тихо.
Йезад уставился на свой стол. Его план провалился, провалился полностью. Больше нечего сказать. И делать тоже больше нечего. Он подтолкнул конверт к Капуру — чтобы тот спрятал деньги в сейф. Капур оттолкнул конверт обратно.
— Держите у себя в столе, пока за ним не придут.
— Лучше бы вы сами отдали.
— Неудачная мысль. Я могу не выдержать и плюнуть им в рожи. И зеркальце отнесите на место. — Капур протянул ему зеркальце, но раздумал и поманил Йезада к себе: — Взгляните.
Йезад заглянул в зеркальце через его плечо.
— Видите? Лица обыкновенных семейных мужчин. Не героев.
* * *
Как эти чертовы актеры посмели понести отсебятину, неистовствовал Йезад, что это им в голову взбрело? Будто они знают Капура лучше, чем Йезад, пятнадцать лет проработавший с ним бок о бок? И чего добились? Создали ему дополнительные трудности!
— Уймись, — сказал Вилас. — Я утром говорил с Бхаскаром и Готамом. Они действовали точно по сценарию, буквально.
— Тогда почему Капур приготовил деньги?
— А ты что, ожидал немедленного обращения? Крестового похода на следующее утро?
— Но я не ожидал и немедленной капитуляции. Я к тебе обратился с простенькой просьбой — пожаловаться в Шив Сену насчет всех этих Санта-Клаусов. Вот и все, чего я хотел.
— Ну да, все, чего ты хотел, — это поиграть с огнем.
Йезад бросил на него презрительный взгляд:
— Вместо этого ты приводишь пару паршивых комедиантов. Те несут ахинею насчет драматической эпифании. Ну и где она? Где прозрение мистера Капура?
Вилас порылся в карманах. Но Йезад не засмеялся.
— Наберись терпения, — утешал его Вилас. — Это только в романах все происходит немедленно.
— Мало у меня было хлопот, так теперь еще на моей ответственности конверт с тридцатью пятью тысячами. Я должен держать его в сейфе для пары выдуманных шивсеновцев, которые никогда не явятся.
— На самом деле, Йезад, деньги могут служить тебе предлогом, чтобы напоминать Капуру о его общественном долге. Если наши трагики заронили зерно, то твои понукания могут помочь ему прорасти.
— А понукать я буду сценическим шепотом? — злобно спросил Йезад.
— Ну ладно тебе! Будем надеяться на лучшее.
Йезад с шумом сбежал по ступенькам. В висках стучало, и не успел он свернуть за угол, как почувствовал, что силы окончательно покидают его. Он поймал себя на том, что идет шаркающим шагом. В детстве мама ругала его за это. «Не ходи шарк-шварк, — сердилась она, — поднимай ноги!»
Оказывается, он выбрал окольный путь к станции, мимо храма огня. Ну что же, ему сейчас полезно пройтись. Чего ради спешить домой, в опротивевшие комнатушки? Головная боль от этого только усилится. Ему надо побыть в одиночестве и в покое.
У храма он бросил взгляд через ворота во двор с маленьким садиком в центре и почувствовал зависть к тем, кому доступна храмовая тишина. Так ведь и ему это доступно, напомнил себе Йезад, всего только и нужно что надеть молитвенную шапочку и войти. С другой стороны, это непорядочно, раз он не религиозен, уже лет двадцать как перестал молиться. Хотя судру-то он носит — нет ничего приятней прикосновения тонкого муслина к коже… И по утрам, после мытья, повязывает священный шнур-куетим, хоть делает это как попало. По привычке. И чтобы не сердить Роксану.
А кто сказал, что войти в храм может только религиозный человек? Вон на табличке написано: вход только парсам. Йезад — парс, значит, ему можно.
А нужно? Что он будет делать, оказавшись в прохладной тиши храма? Йезад в нерешительности остановился перед лавочкой с благовониями.
— Дядюшка? — Сегодня за прилавком был мальчишка. — Хотите сукхад купить, дядюшка? У нас настоящий малабафи.
Теперь Йезад увидел, что за прилавком на низком табурете сидит и хозяин. Приучает сына к делу. А будет ли существовать это дело к тому времени, когда сын вырастет, подумал Йезад, при том что в Бомбее остается все меньше парсов и меняется их отношение к вере? И сандаловые деревья быстро исчезают из-за разбойной вырубки и контрабандного вывоза за границу…
— Сколько вам? — не терпелось мальчишке.
— На пять рупий.
— Сию минуту!
Он выбрал плотную лучину благоуханного дерева и бережно, обеими руками, вручил покупателю.
— Спасибо. — Йезад церемонно принял дерево.
Ему хотелось поднести древесину к носу, но из тумана лет выплыло воспоминание о том, как старшие объясняют ему, что неприлично нюхать сандал, предназначенный для Дададжи, надо потерпеть, пока не окажешься в храме — там-то и нужно вдыхать аромат священного огня.
Собравшись идти дальше, он вдруг вспомнил:
— Не могу ли я шапочку у вас позаимствовать?
Мальчик посмотрел на отца, тот ответил кивком.
Мальчик достал из-под прилавка коробку молитвенных шапочек, по большей части черных, разных размеров и разной степени заношенности, испачканных маслом или помадой для волос.
Йезад брезгливо поворошил их, выбирая ту, что почище. Малиново-коричневая на самом дне выглядела довольно чистой. Реже берут из-за цвета, подумал Йезад. Именно такого цвета была молитвенная шапочка, купленная ему мамой на церемонию навджоте. Ему исполнилось семь лет, и семья гордилась тем, что он знал все молитвы. Другие осиливали их только годам к девяти, а то и одиннадцати.
Он нащупал шов, зная, что шов должен приходиться на затылок, надел шапочку.
— Я ее скоро верну.
— Молитесь сколько хотите, дядюшка.
Йезад чуть было не сказал, что не собирается долго… Но вовремя прикусил язык.
Он прошел через двор и поднялся на веранду для омовений. Вымыл лицо и руки, вытер носовым платком, присел, чтобы снять обувь и поскорее войти в безмятежность святилища, где горит огонь. Оставшись в носках, он ногами затолкал обувь под скамью и направился к колоннам. Его остановило смутное чувство дискомфорта: давнишняя привычка подсказывала, что нельзя идти дальше, не совершив обряд кусти.
Но тут оказалось, что он забыл, в какую сторону света должно быть обращено лицо. Молящихся вокруг не было — не на кого было посмотреть. Он припоминал, что это как-то связано с движением солнца; но уже смеркалось, солнце, вероятно, уже зашло…
Наугад повернулся он лицом к парапету, стал распутывать узлы, радуясь, что никто не видит, как неловки его пальцы. Они отвыкли разязывать узлы за спиной. Спереди получалось лучше.
К его большому удивлению, губы сами беззвучно произнесли первые слова молитвы: «Кем на Мазда», — будто он всю жизнь повторял их по утрам и вечерам, не пропустив ни дня. И дальше, дальше: «Ахура Кходаи. Манашни, гавашни, кунашни», — и так до самого конца, когда полагается снова завязать узлы.
Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Сзади послышались шаги ног, обутых в сапаты. Они приблизились. Чья-то рука легла на плечо. Это был белобородый священник, раньше наблюдавший за его колебаниями у входа.
Дастурджи улыбнулся и, не говоря ни слова, развернул Йезада на сто восемьдесят градусов. Йезад умирал со стыда. Интересно, давно дастур смотрит на него? Видел, наверное, как Йезад сражался с узлами, развязывая священный кусти?
Дастур приложил палец к губам, призывая его к молчанию — нить молитвы не должна прерываться мирской речью и ненужными объяснениями.
Йезад кивнул. Рука дастура переместилась с его плеча на затылок и с нажимом прошла вниз до самого копчика.
Трижды повторил дастур это движение. Йезад почувствовал, что рука физически удаляет нечто, вытягивает нити стресса из его истерзанного существа. Затем дастур зашлепал дальше по коридору.
Йезад тщательно повязал кусти. Он был тронут и смущен. Почему дастур растер ему спину? Неужели его проблемы так очевидны, что о них можно догадаться по его измученному лицу и наморщенному лбу?
Йезад двинулся в глубь храма, с наслаждением ощущая мягкость старинного персидского ковра под ногами. Наверняка в храме было градусов на шесть прохладней, чем на улице.
Он остановился у входа в комнатку, где было темнее, чем в зале, через который он прошел. Йезаду вдруг захотелось снять и носки. Он стащил их с ног, запихал в карман и ступил в эту комнатку, примыкающую к святилищу, где за мраморным порогом, который не могут переступить миряне, горит огонь.
В детстве святилище притягивало к себе Йезада. Туда не всякий дастур мог войти — только тот, кто пребывал в состоянии ритуальной чистоты. Маленький Йезад часто представлял себе, как умудряется улизнуть от родителей и мчится внутрь, чтобы провести рукой по огромному серебряному афаргану, который величественно высится на пьедестале, держа языки пламени, то взлетающие вверх, то сникающие в разное время суток. Но это было запрещено. Само приближение к мраморному порогу частных владений священного огня внушало мальчику благоговейный страх — он боялся, что может споткнуться и упасть, и тогда его рука или палец может случайно оказаться по ту сторону запретного барьера, о последствиях чего было страшно и подумать…
В десятке футов от священного порога Йезад уселся на ковер и потер ладони о его мягкую, чуть покалывающую поверхность, внутренне улыбнувшись ребенку внутри себя. Огонь был горкой раскаленных углей, почти бездымных, хотя помещение было густо пропитано запахом сандаловой древесины. Время от времени раздавался громкий треск, и к высокому куполу взлетала искра.
Как тихо, как покойно. И этот огонь, огонь, который непрерывно горит уже сто пятьдесят лет, когда впервые был зажжен… этот аташ-бехрам… тот же, в который глядели его родители, их родители и родители тех… Мысль об этом внушала покой, вселяла уверенность.
Шли минуты. Появилась старуха, на голове покрывало, туго завязанное узлом под подбородком. Положила на поднос сандаловую щепку, с трудом преклонила колени, поднялась и вышла. Йезад подумал, что и ему пора, Роксана будет беспокоиться. Но так не хотелось расставаться с этой безмятежностью. Но можно ведь всегда вернуться сюда. Завтра после работы. Уйти сразу после закрытия магазина, не тратить время на Капура или Виласа, а прямо прийти сюда…
Вошел другой дастур, собрал сандал с подноса и отправился в святилище, опустив налицо квадратный муслиновый плат, заслонивший его нос и рот — человеческое дыхание не должно осквернять священный огонь. Йезад тихонько усмехнулся: ему вспомнились старые шуточки насчет дастуров и бандитов в масках.
Дастур задержался у порога и посмотрел на Йезада. Йезаду сделалось неприятно — неужели дастур прочел его мысли? — но тот указал сначала на рубашку Йезада, а потом ткнул пальцем в сторону огня.
Йезад опустил глаза и увидел, что сандаловая щепка так и осталась в его нагрудном кармане, и священник просто хотел узнать, добавить ли ее к приношению.
— Спасибо, — прошептал Йезад, протягивая ему сандал.
Дастур вошел в святилище — совершить обряд смены геха. Закат, подумал Йезад, начало четвертого геха зороастрийского дня. Он наблюдал за дастуром, который очищал святилище, пьедестал, афарган — ритуальные приготовления перед приношением огню.
Как успокаивает сам вид этих приготовлений, думал Йезад, как покой этого мига наполняет комнату! Откуда берется это ощущение исчезнувшего времени? Какой безмятежностью веет от фигуры в белом, неспешно совершающей обряд с помощью различных серебряных предметов и жестов, исполненных мистического смысла, повторяемых пять раз в сутки с той элегантностью, которая дается лишь совокупной грацией поколений, уже закодированной в плоть и в кровь…
Теперь дастур готов служить огню. Он умело ворошит раскаленные угли, языки пламени лижут его щипцы и разгораются под тихое пение молитв, обнимая сандаловые щепки, которые он собрал с подноса.
И ту, за которую Йезад заплатил пять рупий, вместе с прочими положенную в огонь такими же, как у него, руками. Какая часть огня, какой язык огня питается сейчас его подношением? Да можно ли делить огонь? Да важно ли это?
Дастур приближался к завершению обряда. Он подошел к колоколу, подвешенному в углу святилища, и ударил в него. Первый удар — чистый, громкий и внезапный звук — ударил Йезада в сердце. И рассыпались блестящие цепочки перезвона, заполняя святилище и купол, сумрачную комнатку и зал, всему храму возвещая вступление в новый гех. То был звон жизни, думалось Йезаду, звон надежды, — и его сердце запело вместе с колокольными перезвонами.
Потом все стихло. Дастур с последним поклоном огню собрал пепел в черпак и подал Йезаду. Тот взял щепотку для лба и горла. Дастур приложил руку ко лбу и исчез.
Йезад снова приблизился к святилищу. Огонь горел ярко и сильно, радостно вздымая языки, святилище превратилось в танец света и тени. Йезад помедлил, ощущая неуместность своего поведения, — отчего не склониться перед зрелищем, исполненным такого благородства и прекрасной простоты? Если сейчас он не склонится перед этим, то перед чем ему вообще склоняться?
Он стал на колени, коснулся лбом мраморного порога — и долго не отрывал его.
В большом зале он задержался, чтобы надеть носки, потом вышел на веранду, нашел свою обувь.
Уже стемнело, когда он вышел из храма огня. Тихо прошагал по двору, неся в себе бесценный покой, вернул молитвенную шапочку улыбающемуся мальчику в сандаловой лавке и отправился домой.
* * *
Ложась в постель, Роксана принюхалась и сказала, что от него пахнет сандалом.
— В храме был сегодня, — ответил Йезад.
— Что так вдруг? — осторожно спросила Роксана, радуясь, что в комнате темно и муж не видит счастливого выражения на ее лице.
— У меня был тяжелый день, и я нуждался в покое. Тут и вспомнил твои советы.
— И как?
— Получил покой.
Он поправил подушку и добавил:
— Чего бы я только ни отдал, чтобы так спокойно было хоть в одном уголке нашего дома…
Она улыбнулась в темноте и отважилась задать вопрос:
— Ты там… молился?
— Конечно нет.
Роксана не поверила.
ЭПИФАНИЯ ЗАМЕДЛЕННОГО действия, которой так ждал Йезад, не состоялась. Он каждый день всматривался в Капура, выискивая знаки того, что план работает на манер капсулы замедленного действия, постепенно пробирающейся по пищеварительному тракту его ума.
И каждый день приносил разочарование: босс входил, обозревал своих оленей и удалялся в офис. Выглядел грустноватым и больше не приглашал Йезада в офис после закрытия магазина.
Потом однажды утром, примерно за неделю до Рождества, Капур явился намного позднее обычного — чуть ли не в полдень. Йезад поинтересовался, что его задержало.
— Задержало? — Капур посмотрел на часы. — Верно, я сильно припозднился. Не знал, что буду так долго добираться городским транспортом. Я ведь наконец машину продал.
— Электричкой ехали?
— На такси, — несколько смутился Капур. — Хотя, на самом деле, собирался сесть на электричку.
И стал подробно рассказывать странную историю, приключившуюся с ним: пошел на станцию, желая стать одним из миллионов, как скот набивающихся в вагоны. Но сесть в поезд ему никак не удавалось, один раз оказался в самой гуще толпы и рассчитывал, что влезет в вагон, но какая-то центробежная сила отшвырнула его в сторону, и он опять остался на платформе.
— Бывает, — кивнул Йезад.
— Больше часа потратил и плюнул. Но завтра сделаю следующую попытку. Я думаю, это вопрос практики.
С сожалением посмотрел на неиспользованный билет и выбросил его в мусорную корзину.
Йезад поинтересовался, почему Капуру вдруг захотелось ездить на электричке.
— Это философское решение — мы с вами как-то говорили об этом. Хочу принимать все, что город требует от меня. Смешаться с народом, стать частицей в массе тел, заполняющих улицы, поезда и автобусы. Стать частицей органического целого, имя которому Бомбей. Это и будет моим искуплением и спасением.
К вопросу о вере Виласа в силу искусства, в своих актеров и в эпический реализм, подумал Йезад. Бедный Капур, с головой ушел в свои фантазии. В свою риторику. В которую искренне верит, но которая в конечном счете ничего не решает. И это — самое печальное.
— Я все спрашиваю себя: почему я сегодня потерпел неудачу? Дух стремился к успеху, сто процентов! Может, плоть не так этого желала? Испытывала отвращение к потным телам, грязной, вонючей одежде и намасленным волосам? Может быть. Но я все преодолею, я сяду в этот поезд.
Йезад с беспокойством подумал о повышенном давлении босса, но понадеялся, что тому скоро надоест поездная идея, он очнется и купит себе новую машину.
Но на другой день Капур притащился в магазин растрепанный и хромая. Он повалился на стул, быстро подставленный ему Хусайном. Йезад взял кейс из его рук. Хусайн налил чаю в блюдечко и поднес к его губам.
Капур раздраженно оттолкнул его руку и взялся за чашку.
Отхлебнув чаю и немного придя в себя, он начал рассказывать:
— Помните, я вам как-то давно говорил, что стал свидетелем чуда, когда человека с платформы втащили в вагон другие пассажиры, которые сами висели, ухватившись кто за что. И все-таки они его втащили, сумели потесниться, найти местечко еще для одного.
Прошлой ночью, когда я не мог заснуть, я вдруг подумал, что могу быть тем человеком на платформе. Нужно только довериться окружающим, таким же бомбейцам, как я, — и я попаду в поезд.
Сегодня утром, когда поезд тронулся, я побежал за ним. Сначала это было легко, пока поезд еле полз. С вагонов опять свисал народ, каждый старался протиснуться внутрь, и понемногу все как-то устроились, держась за ручку или за поручень. А я все бежал рядом с поездом, хотя дыхания уже не хватало. Я протянул руку, мне сделали ответный жест — не то приветственный, не то отпихивающий. Я не понял. Протянул обе руки, чтобы не решили по ошибке, что я просто машу, прощаясь с кем-то.
Мистер Капур смолк, скорбно уставясь в чашку.
— Никто мне не помог, Йезад. Ни один человек не протянул мне руку. Все смотрели на меня как на чужого. Ну хорошо, я им действительно чужой. Но я же тоже бомбеец, свой брат, разве нет? Но они смотрели сквозь меня, а кое-кто развеселился, они переглядывались, будто приглашая друг друга посмеяться.
Капур допил чай и отдал чашку Хусайну.
— Со мною чуда не случилось, Йезад. Я споткнулся и упал у самого края платформы. И взял такси.
Капура отвергли, и это сломило его. Он сидел у входа, как инвалид, ожидающий, когда ему приготовят постель.
— И вот я думаю, — тихо сказал он наконец.
— Да? — Йезад ожидал, что Капур признает: не надо было продавать машину.
— Уже в такси я спросил себя: почему меня бросили на платформе?
«Потому, что поезд был набит битком, потому, что те люди не знали, какой романтической чушью забита твоя голова», — подумал Йезад.
— Трудно сказать, — произнес он вслух.
— Нет, не трудно. Достаточно взглянуть на меня — на мою одежду, обувь, прическу. Ну, давайте. Скажите мне, как я выгляжу?
Йезад оценивающим взглядом окинул творение рук дорогого парикмахера, перевел взгляд на открытый ворот тонкой льняной рубашки, качества которой не могли скрыть даже измятость и перепачканность после железнодорожного приключения. Это относилось и к безупречного покроя брюкам из легкой натуральной ткани. И наконец, итальянские мокасины, мягкая кожа которых блистала самодовольным превосходством.
— Ну? — теряя терпение, спросил Капур.
— Мой вердикт — стильно и классно.
— Именно. И в этом проблема. Моя внешность просто кричит: я не такой, как вы! У меня с пассажирами столько же общего, как у инопланетянина. С чего они должны в своих объятиях внести меня в вагон, если я изо всех сил стараюсь дать им понять, насколько я выше их?!
Капур поклялся исправить этот дефект. Отныне он начинает покупать себе одежду не в кондиционированных универмагах, а на уличных развалах Грант-роуд и Гиргаума — курты-пайджамы, плохо скроенные широкие штаны и бушетки с короткими рукавами, которые режут подмышками. И никаких носков и туфель — сандалии того типа, который не мешает бомбейской грязи залеплять ногти.
— Ноги моей больше не будет в салоне синьора Валенте! Обойдусь услугами уличного цирюльника на Кхетвади. Когда он обкорнает мне волосы, я посмотрю, подберут меня с платформы или нет!
— Когда же завершится ваше преображение? — не утерпел Йезад.
Капур сосчитал на пальцах.
— Через девять дней. Сразу после Рождества.
Он встал и решительно направился в свой офис.
— Между прочим, — заметил Йезад, — иногда дешевые тряпки тоже классно смотрятся. Будете составлять себе новый гардероб, подбирайте, что плохо на вас сидит.
Но Капур уже обрел обычную уверенность в себе и на уколы реагировал примерно как подушечка для иголок.
— Учту, — сказал он, остановился и повернул к витрине.
