Книга: Собака, которая спустилась с холма. Незабываемая история Лу, лучшего друга и героя
Назад: 16 Спасение Флавио и опись рыцаря лотереи
Дальше: 18 Пес, который умел летать
17
Даже герои могут страдать
Мы играли в «чокнутого пса» во дворе. Лу было тринадцать, он совершенно оглох, погрузнел, морда поседела – но в остальном все еще оставался здоровым и красивым псом. Чтобы его не мучил артрит, я ежедневно давал ему противовоспалительное. Многие знакомые нам собаки уже отошли в мир иной, но Лу был как Бильбо с кольцом – он шел вперед, даже когда все прочие отставали.
Мы так долго были вместе, что я временами забывал о том, что мы существа разной породы, я не желал думать о неизбежном. Мы были одним целым, и точка.
Все эти истории, воспоминания, шутки, понятные лишь нам обоим. Привычные действия, каждое из которых на самом деле являлось бесценным: прогулки, еда, поездки в горы, игры, общение с собаками и людьми. Мы были сиамскими близнецами, но в то время, как один полагал другого бессмертным, он сам потихонечку угасал.
Я шлепнул его по заду, когда он изготовился на меня напасть.
— Ого, а это что еще такое? — Под рукой я ощутил вздутие размером со сливу. На этом месте была крохотная шишечка пару недель назад, но тогда я не придал ей значения. Теперь она выросла в несколько раз.
— Ар-ру.
— Стой смирно, пожалуйста, — попросил я. Ему все еще хотелось играть, но опухоль следовало ощупать. Она была похожа на припухлости, которые я сотни раз обнаруживал под шерстью у других собак, особенно веймаранеров, боксеров и шарпеев.
Я ощупал его по всему телу. Он смотрел на меня недовольно.
— Никто не собирается тебя купать и стричь когти.
— Р-р-р.
Когда он оглох, его голос стал звучать вполсилы, точно ему не хотелось ничего говорить теперь, когда он не мог себя слышать. Впрочем, он всегда предпочитал язык жестов, так что мы ничего не потеряли.
— Нет, больше я ничего не вижу. Давай позвоним доктору Филлипсу, пусть он тебя осмотрит.
Доктор Филлипс открыл ветеринарную клинику в нашем районе, он работал там один. Я стал обращаться к нему после смерти Джонни. Он был чем-то похож на ветеринара, с которым Лу довелось встретиться в Уиллитсе, такой же суровый на вид, но бесконечно добрый в душе. Он был костлявым, седым, и брал за свои услуги очень недорого.
— Подкожная. Возможно, просто доброкачественная жировая опухоль, но может оказаться и что-то похуже, — сказал он, гладя Лу по голове. Он знал обо всех его подвигах и о моих книгах, которых к тому времени было уже больше десятка.
— Как это можно диагностировать?
— Возьмем пробу тонкой иглой и посмотрим на клетки. Могу не найти ничего. Или обнаружить признаки саркомы – это может оказаться мастоцитома или веретеноклеточная опухоль.
— Звучит неприятно.
— Всякое может быть. — Он протер очки, которые Лу ему облизал. Он никогда не заставлял Лу стоять на скользком железном столе, который так ненавидят собаки. — Зависит от того, на какой она стадии. К счастью для старины Лу, опухоль выбрала самое удачное место: на заднице у него полно мяса.
— Про запас?
— Точно. Если придется удалять, мне нужно будет отхватить два-три сантиметра здоровых тканей для верности. И заодно уж я проверю ближайший лимфатический узел, чтобы не пропустить метастазы. Но не стоит торопиться. Будем действовать по порядку.
Он взял печенье из банки – у всех ветеринаров есть такие, хрустящие и очень вкусные.
— Лу, лови! — Он бросил угощение, которое мой пес схватил на лету, клацнув зубами. — Чаще всего я попадаю печеньем собакам по голове, но старина Лу своего не упустит!
Он знал, сколько других собак спас Лу за свою жизнь.
Как-то раз мы заговорили с ним об усыплении Джонни.
— Я знаю, что поступаю правильно, когда собака или кошка мучается, и я сокращаю их страдания. У них нет сил противостоять сильной боли. После такого у меня душа спокойна, — говорил он, сидя напротив меня и вертя в руках стетоскоп. — Но вот молодые животные, запуганные, агрессивные оттого, что им страшно… когда их приходится усыплять, у меня болит сердце. Их так воспитали. Как можно так поступать с собакой? — Он улыбнулся, глядя на Лу. — Если не считать вас, Стив, никто другой не ценит то, что делал Лу, так высоко, как я. Никто…
— Насколько я помню, уколов он не боится? — уточнил доктор Филлипс, готовясь взять пробу. Тонкой иглой он втянул немного подозрительной плоти, которую затем предстояло осмотреть и убедиться, не рак ли это.
— Ни капли. Главное, не стричь ему когти. К своим когтям он неравнодушен.
— Без проблем.
На следующее утро он перезвонил.
— Операция нужна как можно скорее.
— Что с ним?
— Признаки довольно агрессивной веретеноклеточной опухоли. Вы знаете, что это такое?
— Веретенообразные клетки разделяют хромосомы при клеточном делении.
— Да. После чего отмирают. За исключением тех случаев, когда они мутируют и образуют опухоль в соединительных тканях. Здесь я вижу именно это и с таким псом, как Лу, рисковать не хочу.
— Когда?
— Если вас устроит, можно завтра утром. Вы же вроде работали ассистентом ветеринара?
— Очень давно, на ветеринарной скорой, а что?
— Хотите ассистировать?
— Само собой!
— Захватите фотоаппарат. До встречи в девять. Сегодня вечером не кормить, а утром не давать ничего вообще, даже воды.
По дороге домой я купил Лу кусок вырезки, чтобы он съел его у меня на глазах.
Однажды я наблюдал, как ампутировали заднюю лапу лабрадору, которого сбила машина. Врачи отогнули слои мышечной ткани, как банановую кожуру, разрезали кость, затем сшили ткани обратно, как тугой бутон. Было много крови и мяса. Все время, пока шла операция, ветеринар с помощником обсуждали, какую пиццу им заказать на обед. Меня едва не стошнило, они прекрасно это видели и смеялись.
Но та операция была проще, чем удаление подкожной опухоли размером с мячик для гольфа и части тканей вокруг. Лу рисковал лишиться довольно приличной части себя.
Я все сделаю, чтобы операция прошла хорошо. Если понадобится, вцеплюсь зубами и выгрызу эту дрянь. Только бы с Лу все было хорошо.
Поутру я вывел его на прогулку в парк – тот самый, куда привел меня койот в ту магическую ледяную ночь. Ближе в южной оконечности парка мы вышли на полянку окруженную елями и осинами, с кривой сосенкой, росшей посередине. Здесь было тихо. Мы часто останавливались здесь, когда гуляли: Лу нюхал или грыз траву, я наблюдал за синицами и поползнями, мелькавшими среди ветвей. Я называл это место Поляной Лу, и до сих пор зову его так.
Мы дошли до поляны. Я опустился в мокрую траву на корточки, прижал Лу к себе и коснулся опухоли. Он посмотрел на меня, не зная, чего ожидать.
— Тебе обреют задницу, приятель, и какое-то время она у тебя поболит, — сказал я. — Еще будет трещать голова, и дней десять придется носить «абажур».
— Ру-у.
Я почесал ему шею и обнял.
— Чепуха.
Через пару часов мне вспомнятся эти слова.
— Мойте руки, — велел мне доктор Филлипс, доставая бритву. — Сейчас я дам ему успокоительное, потом сбрею шерсть на нужном нам участке. Старина Лу не будет возражать против такого внимания к его заднице?
— Он ничего не скажет, но не забудет такого унижения, конечно. Потом будет долго дуться.
— Отлично его понимаю.
Я вымыл руки, надел хирургические перчатки и чистый балахон, взял маску и присоединился к доктору Филлипсу, который уже занимался Лу. Он выбрил ему участок кожи размером восемь на восемь дюймов. Лу выглядел оскорбленным в самое сердце. Зато опухоль теперь стала выделяться отчетливо, как космический пришелец.
Никогда раньше я не видел голую кожу Лу, она была белее моей. Я почесал его, улыбнулся и подумал, что потом буду его этим дразнить.
Лу лежал с видом мальчишки, обмочившего штаны.
— Он очень заботится о своем имидже, — пояснил я.
— Еще бы, он же у нас общественный деятель, — засмеялся доктор Филлипс.
Мы водрузили Лу на стол.
— Повернись на бок, — попросил я. — Нет, на другой.
— Ра-а-ау.
Его сознание уже мутилось от лекарств, но он послушался. Во взгляде, устремленном на меня, читалось недоумение: «Зачем ты так по-дурацки вырядился?»
Доктор Филлипс сделал анестезию, и второй раз в жизни Лу потерял сознание. Он посмотрел на меня, потряс головой, облизнул губы и заснул. Точнее, не заснул – обмяк. Он обмяк.
Я видел, как умирают звери и люди. Они просто… уходят. Выглядят мягкими, бесформенными, словно в теле не осталось ни одной кости. И видеть сейчас, как то же самое происходит с Лу… это было больно.
Доктор Филлипс прицепил датчик к языку Лу, вывалившемуся из пасти.
— Так мы сможем замерять пульс и насыщение крови кислородом. Вот тут, на экране, будут выводиться два показателя.
— Что там должно быть?
— Сейчас частота сердечных сокращений у него равна девяноста восьми. Насыщение кислородом должно быть по возможности близким к ста процентам. Сейчас девяносто шесть, это нормально. Пожалуйста, контролируйте эти цифры и регулируйте подачу изофлурана по моей команде, чтобы показатели оставались стабильны. Нам особенно важен кислород, он обеспечивает питание мозга в ходе операции.
— Спасибо, доктор.
— Я подумал, вам будет лучше поучаствовать. В приемной вы бы извелись.
Доктор Филлипс сделал надрез, более сложный, чем я думал. Поскольку ему предстояло удалить ткани над опухолью, он постарался создать «клапан» из кожи, чтобы потом накрыть место операции. «Двудольный лоскут» он это называл, если я не ошибаюсь. Наблюдать за ним было очень интересно.
— Поверните регулятор анестезии на одно деление вправо, — велел он.
Я так и сделал.
— А вот и наш преступник, — объявил он, указывая на обнажившуюся опухоль. Она выглядела как розоватое вздутие в сетке капилляров. — Думаю, особых проблем у нас с ней не будет. Хотите сделать снимок?
— Конечно! — Об этом я успел напрочь забыть. Сделав две фотографии, я вернулся к монитору.
— Она хорошо очерчена? — Больше всего я боялся, что опухоль начала расползаться.
— Да. Никаких поползновений в мышечной ткани. Думаю, все будет в порядке.
— На моллюска похоже.
— Не люблю морепродукты, увольте.
Он действовал уверенно и быстро. Удалил опухоль, выложил ее на специально подготовленный поддон. Это был кусок Лу. Мне очень хотелось, чтобы все это закончилось как можно скорее.
— Регулятор на два деления влево.
— Есть.
— Вроде все в норме. Показатели?
— Сто пять и девяносто шесть.
— Отлично. Зашиваем, а опухоль отправим сегодня в лабораторию. Но я уверен, что тут все чисто. — Внезапно пульсоксиметр завыл, как сирена. — Показатели?!
— Ноль, ноль.
Мы посмотрели друг на друга. Лу только что умер у нас на столе.
На Лу мы смотрели, кажется, целую вечность и внезапно заметили, что его грудная клетка едва заметно приподнимается.
— Что это?
— Датчик, — произнес Филлипс медленно. — Датчик, видимо, соскочил с языка. Закрепите его поглубже.
Я сделал это. У меня тряслись руки. «Только не сдавайся, старина!»
Сирена смолкла.
— Ну вот, — сказал док. — Сто семнадцать и девяносто семь. Он в порядке.
— Черт возьми.
— Да уж.
Я сглотнул и стал смотреть, как доктор Филлипс зашивает разрез.
— Сам-то как? — спросил он.
— Да. Перепугался.
— Понимаю. Такое случается. Прищепка иногда соскальзывает.
Я дышал. Лу тоже.
— Вы прямо швея-мотористка, Док.
— Все брюки себе сам подшиваю.
Он закончил работать иглой и стал обрабатывать шов.
— Пусть останется тут на ночь, я за ним понаблюдаю.
— Это обязательно?
— Мне будет спокойнее, если я посмотрю, как он себя чувствует после анестезии. Не волнуйтесь, у меня очень хороший ночной медбрат. Пару дней вам придется дважды в день делать Лу перевязку и носить на голове колпак.
— Ему понравится, он у нас весельчак.
— Я дам вам перевязочные материалы и обезболивающее. Думаю, что никаких дальнейших процедур не понадобится, но пробу из лимфоузла на всякий случай сейчас возьму.
— Вы посмотрите на нее сами, да?
— Конечно, а бластому отошлем в лабораторию. Через день-два они нам скажут результаты.
Он удалил все датчики и трубки, вытер Лу пасть. Тот лежал неподвижно, совершенно обмякший, как резиновая игрушка.
— Спасибо, док.
— Вам спасибо. И извините, что напугал.
После моего ухода Лу вскоре пришел в себя. Анализ лимфы оказался чистым. Потом пришли результаты по опухоли.
— Хорошо, что мы ее вырезали, — сообщил доктор Филлипс. Судя по голосу, он что-то жевал и был очень доволен собой.
— Да?
— Она оказалась более агрессивной, чем я думал. Хорошо, что мы успели вовремя.
— Ого.
— Да. Ваш пес счастливчик.
— Спасибо, доктор Филлипс, и за монитор тоже.
— Мы сделаем это специально, чтобы вас напугать. Чтобы в следующий раз не пришли.
— В следующий раз?
— Шучу.
Моя мать скончалась от аневризмы мозга, когда мне было четырнадцать лет. У нашей семьи из груди вырвали сердце. Я был у нее в больнице накануне, она была под действием лекарств и никого не узнавала. На следующий день она умерла.
Перед похоронами я подошел к гробу. Она лежала, крохотная и неподвижная, как фарфоровая кукла.
Мне показалось, она вздрогнула. Я хотел позвать врача, но она была мертва, а я был еще ребенок, и мы сидели четыре дня в похоронном зале на складных стульях, пока люди шли с ней прощаться. Мы все помнили эту добрую, полную жизни маленькую женщину, приехавшую из Италии, когда ей было пять лет, из крохотного нищего городка, уничтоженного оползнем. Он до сих пор существует, этот городок под названием Крако, застывший, как каменная скульптура на склоне горы.
Я думал, Лу умер у меня на глазах. Я думал, он никогда больше не пошевелится, останется холодным и неподвижным, и у меня разорвется сердце.
Когда я заметил, как поднимается и опадает его грудь, я вспомнил чудо в похоронном зале. Я думал, что лишился Лу, но это оказалось не так. Просто ошибка, случайность. Он был жив.
Крепкий, упорный, но стареющий, и с этим я ничего не мог поделать. Если бы я мог перелить ему молодость, как переливают кровь, я бы сделал это, я бы отдал ему свои годы. Но я не мог.
На следующий вечер мы валялись вместе на полу. Я по кусочку скармливал ему обжаренную ягнятину. Он улыбался. Мы предавались воспоминаниям.
Каждый год в августе мы ездили в Орегон. Там можно было бегать по берегу, строить шалаши из веток, жечь костры, любоваться скалами, торчащими из моря. Кричали и гадили чайки, ветер брызгал морской пеной на стекла очков, а кожа делалась соленой, к вящей радости собак. По утрам здесь поднимался туман, старые деревянные домики поскрипывали под ветром. Песок возвращался с вами домой, он был в собачьей шерсти, в волосах, в машине и в одежде, он напоминал вам о море.
Побережье Орегона – идеальный курорт для собак. Они могут резвиться там, сколько душе угодно. Лакать морскую воду, плеваться, копать гальку, убегать от волн, гоняться за птицами, нападать на кусачих крабов, засыпать на мокром песке и смотреть на огонь. Там они могут носиться за другими собаками, слушать, как дышит туман, пить чистую воду в коттедже так долго, что уже нет сил стоять на ногах.
Флавио на пляже наконец выучил команду «апорт». Он был быстрым, ловким, на три дюйма выше в холке, чем Лу, но более тощий. Он был похож на птицу, словно его кости были полыми, и его носил ветер. Лу был крепким, приземленным, прочным. Лу был сталью, а Флавио – пемзой.
Лу. Закаленный, несгибаемый, верный.
В первый же день, как мы приехали на пляж, сыновья Никки стали играть с собаками в догонялки. Лу подпитывался от них энергией. Он черпал в них молодость.
— Ты посмотри на него, — сказал я Никки, когда ветер улегся. — Ему четырнадцать лет.
— Шайенн в тринадцать еле лапы таскала. А он жеребец!
— Глуховатый, конечно, слегка.
— Ничего. Ты на него глянь!
И я глядел. Они играли с Заком – тому уже исполнилось семнадцать, он играл в футбол, был спортивным и крепким, но сейчас Лу от него не отставал. Они носились кругами, убегали от прибоя, валялись на песке.
Джек какое-то время порезвился с ними, затем устроился поближе к нам. В молодые годы Лу без труда обгонял мальчиков, но сейчас он давно не бегал.
Джек закричал:
— Ко мне! — И Лу с Заком сорвались с места. Какое-то время бежали вровень, затем Зак вырвался вперед. Лу старался что было сил, но отстал на десять шагов.
Никогда раньше он не уступал в беге – тем более двуногому.
— Я тебя побил! — засмеялся Зак, потрепал Лу по шее и шлепнул по заднице. Лу улыбнулся и, тяжело дыша, отошел. У него был какой-то странный вид.
— Ты заметила? — спросил я у Никки.
— Что?
— Он старался не наступать на заднюю лапу.
— Хромал?
— Не совсем. Как будто что-то с мышцами. Поднимал лапу, замирал на секунду, а потом осторожно ставил на песок.
— Может, растяжение?
— Ладим ему сегодня отдохнуть.
Все оставшееся время он бегал нормально, но я слишком хорошо его знал. Что-то было не так.
— Дегенеративная миелопатия?
— Боюсь, что так. Это часто случается у овчарок, — пояснил доктор Филлипс. — Аутоиммунное нарушение, которое затрагивает миелиновую оболочку спинного мозга, а затем и нейроны. Боли нет, но постепенно утрачивается контроль нал задней частью тела. Страдает проводимость нервных окончаний. Собаки поджимают подушечки, с трудом поднимаются на ноги. Потом движения становятся все менее уверенными, они натыкаются на предметы, лапы подкашиваются. Со временем это приводит к полному обездвиживанию.
— А это может быть что-то другое?
— Если бы он повредил позвоночный диск, ему было бы больно. Может также быть спинальный стеноз или то, что мы называем cauda equina – сужение позвоночного канала. Это тоже ограничивает подвижность. Симптомы иногда похожи. Но, честно говоря, я сомневаюсь. Первый признак этого заболевания – болевые ощущения, когда собака поднимает хвост. А тут мы этого не видим. Он ничего не чувствует.
— Мне так кажется.
— Да. С другой стороны, это же Лу. Ротвейлеры хорошо терпят боль.
— Он стал реже вилять хвостом.
— Еще один симптом. И вот, посмотрите. — Он указал на левую заднюю лапу. — Потертости на верхней стороне когтей. Вы в последнее время слышали, как он ходит?
— Да, я не придал этому значения, но он стучал. Я еще думал, что пора стричь ему когти.
— Собаки, страдающие ДМ, поджимают подушечки.
— Черт.
— Смотрите. — Он сжал заднюю лапу Лу «в кулак» и поставил на пол. У того ушла пара секунд, чтобы нормально ее разжать. — Я уверен, что это ДМ.
— И что нам делать?
— Прежде всего, не волноваться. Я отправлю вас к доктору Сандерсу, это лучший ветеринар-невропатолог в округе. Пусть посмотрит.
— Но диагноз скверный, да?
— Не очень хороший. Однако Лу – крепкий парень, не пудель какой-нибудь, уж простите за пренебрежение. Иногда ДМ развивается не слишком быстро.
— Сандерс – хороший врач?
— Самый лучший.
Годы и болячки начали сказываться на Лу. Он еще мог бегать трусцой, но не более того. И выносливость снижалась на глазах. Супермен старел.
У собак это происходит иначе, чем у людей. Мы достигаем пика в двадцать пять, а потом медленно и постепенно движемся вниз по склону. Собаки быстро созревают, достигают равнины и надолго задерживаются там. После чего, в последней четверти жизни, на них обрушиваются недомогания – артриты, глухота и все остальное.
Затем наступает конец. Чаще всего это случается быстро, как у Шайенн. Организм не справляется. И теперь то же самое было с Лу.
Доктор Сандерс подтвердил диагноз: дегенеративная миелопатия. Мы ничего не могли сделать. Никакая хирургия не могла помочь моему брату.
Лу был отважным. Крепким. Он держался изо всех сил.
— Не снижайте его активность, — посоветовал доктор Сандерс. — Чем больше он двигается – в разумных пределах, — тем лучше для нервной системы. В доме ему будет хуже.
— Сколько времени нам осталось?
— Еще четыре-шесть месяцев, и он не сможет ходить, а пока пусть гуляет. Наслаждается жизнью.
Так мы и сделали, и год спустя этому поразительному псу исполнилось пятнадцать – и он все еще был на ногах.
