Книга: Собака, которая спустилась с холма. Незабываемая история Лу, лучшего друга и героя
Назад: 17 Даже герои могут страдать
Дальше: Эпилог Дорогой Лy
18
Пес, который умел летать
Лу взирал на слоеный пирог из разных сортов мяса, с розочками из орехового масла, украшенный пятнадцатью свечками. Он стоял на подрагивающих лапах и наслаждался. В какой-то миг мне даже показалось, что сейчас он задует свечи, но нет, он просто на них смотрел. Помнится, я задумался в тот момент: а сумел бы я научить его гасить свечи?
Мы поставили еду и миску с водой повыше, чтобы ему было удобнее. У него была своя комнатка рядом с кухней, где он мог подремать или погрызть что-нибудь вкусное, когда пожелает. Я баловал его. Лакомства, много ласки, разговоры обо всем на свете – все только для него. Испортить Лу вниманием и уступками было невозможно, все это он перерос много лет назад.
Каждое утро мы шли гулять в парк, до самой Поляны Лу, затем возвращались обратно, в общей сложности проходя примерно полмили. Перед входом в парк дорога забирала вверх, и этот подъем давался ему все тяжелее, но Лу справлялся.
— Доктор Сандер сказал, тебе надо больше двигаться.
— Ар-ру-а.
— Да, точно, приятель. Полезно для позвоночника.
Было тяжело смотреть, как он слабеет. Люди, которые впервые знакомились с Лу только сейчас, не знали, каким он был раньше. «Видели бы вы его десять лет назад», — хотелось мне сказать. Но я молчал.
На краю своей поляны он обнаружил куст, облюбованный синицами. Ему нравилось ложиться, сунув нос в сплетение ветвей, и наблюдать за ними, как за детишками, играющими в салочки во дворе. Они его не замечали, он был частью их мира. Я все время ждал, что какая-нибудь птица вскочит ему на голову, но этого не случилось.
Какое-то время он смотрел, как они снуют, потом он шел ко мне, улыбаясь, как старый усталый лев. Я сидел, опершись спиной о ствол ели, он приваливался ко мне и смотрел своим самым умильным взглядом. Я обнимал его, целовал в нос, трепал за ушами. К старости его глаза стали казаться еще больше.
— Ну что, Мафусаил, пошли домой?
— Ты должен отвезти его на Красный пик, — сказала Никки.
— Я знаю.
— Пока не стало слишком холодно, — продолжила она, — и пока он еще…
— Способен туда добраться.
— Да.
И вот в конце сентября 2004 года мы с Лу отправились в наше последнее совместное путешествие. Мы двинулись в путь под проливным холодным дождем, поливавшим дорогу, небо было затянуто грузными влажными тучами, машины и грузовики пока еще преодолевали перевал без цепей на колесах, но в воздухе отчетливо пахло зимой. Лу ехал в гнезде из старых одеял на заднем сиденье и временами выглядывал в окно. Когда начался дождь, стекло запотело, и он стал слизывать прохладную влагу, так что я отключил обогрев окон и смотрел, как он делает это, и сам ощущал холод на языке.
Дождь превратился в мокрый снег. Лу навострил уши.
— Р-р.
— Да, Лу, это снег.
— Ро-о.
— Нет, тут мы не можем остановиться. Погоди, преодолеем перевал.
Лу обожал снегопады. Он пытался отследить каждую падающую снежинку, ловил их носом и языком, как мальчишка. Сейчас он смотрел, как снег падает на асфальт. Взгляд двигался: вверх-вниз, вверх-вниз. Мой вдумчивый старый пес.
Понемногу распогодилось, и над нами появились островки голубого неба. Мы сделали небольшой крюк: я сперва хотел отвезти Лу к пастбищу у реки, где паслись лошади. Если заехать сверху, с края утесов там открывалась потрясающая панорама, бескрайний привольный простор – беги куда глаза глядят. Лети! Мы бывали там с Лу много раз, он любил смотреть на лошадей.
На стоянке я открыл дверь и вытащил его наружу. Ходить он еще мог, но вот прыгать – уже нет. Ему было стыдно, поэтому он все равно попытался выскочить из машины сам, однако я его остановил. Он был истинный римлянин: честь важнее боли.
Я давно не водил его на поводке, но сейчас взял поводок с собой, просто из уважения. Я купил его давным-давно, в 1991 году, когда только поступил работать в академию. Тогда Лу был силен, отважен и полон задора. На этом поводке я водил его миллионы раз, он помогал мне в обучении тысяч собак. Потертый медный карабин и потрепанная кожа… Спасательный трос, что уберег от гибели многих из них. Я взял с собой этот поводок намеренно, он напоминал нам с Лу, как многое мы пережили вместе.
По крутой тропинке мы поднялись на холм, откуда открывался вид на пастбище. Когда-то этот путь занимал пять минут, теперь мы преодолели его за полчаса. Но Лу не сдавался.
Он знал, куда мы идем, и хотел добраться до вершины, чтобы увидеть лошадей, траву, небо, скалы и мост, почувствовать ветер, треплющий лошадиные гривы. Он хотел посмотреть на мир сверху вниз, как когда-то смотрел на него с холма в Мендосино – в тот день, когда ощутил нечто необычное, наше загадочное родство, и пошел ко мне. И сейчас я хотел, чтобы мы были вместе, рядом, я понимал, что это значит для нас обоих.
Когда до Красного пика оставалось рукой подать, у Лу случился приступ диареи. Он пытался меня предупредить: фыркал, смотрел в зеркало заднего вида, но я ничего не понял, решив, что это он от восторга.
Когда я в прямом смысле учуял неладное, то остановил машину и вытащил его наружу. Он перепачкал себе задние лапы. Ему было очень стыдно. Еще промокшими оказались две или три подстилки, но не сильно, а вот когда я поставил его на землю, разразился настоящий потоп. При дефекации ему трудно было удерживать равновесие, и когда он мочился, то уже давно не задирал лапу. Поэтому я аккуратно придержал его за ошейник, чтобы он спокойно мог закончить свои дела.
— Прости, приятель, это я виноват, не понял, что тебе нужно.
Он встряхнулся и чуть не упал, после чего поднял на меня смущенный взгляд. Ему хотелось быть чистым, я намочил тряпку и пару бумажных салфеток и вытер его, как сумел.
Перепачканные подстилки, тряпки и салфетки я сложил в мусорный пакет, чтобы выбросить потом на стоянке.
Я напоил его и дал немного отдохнуть. Облачность расчистилась, и горы виднелись отчетливо. Воздух после дождя был прохладным и свежим. Мы знали, что ночь будет холодной и тихой, идеальное время для сов и койотов. И неважно, что Лу больше не мог их слышать.
Я не знал, как он воспринимает свою глухоту. Понимал ли он, что лишился слуха, или думал, что это весь мир вокруг внезапно притих?
Мы добрались до начала подъема на гору. Я пристроил машину среди деревьев, и мы вышли пройтись. Здесь не было никого, кроме нас. Воздух слегка прогрелся, ветер улегся. Лу патрулировал поляну с хозяйским видом и, как мог, помечал свои любимые деревья.
— Не переживай, они все равно не заметят разницы, — заверил его я.
— Р-р-р.
— Вот именно.
На высоте пять тысяч футов над уровнем моря пятнадцатилетнему псу приходится нелегко. Если мы хотели добраться до вершины, идти туда стоило сейчас, пока у него еще были силы.
— Вперед, приятель.
И мы двинулись по тропинке, в обход зеленеющих полей, забирая все круче вверх. Я вспоминал Теллерайд и как он несся вперед по дороге к озеру. Теперь он пыхтел, страдал одышкой и впервые в жизни не бежал впереди. Но когда мы вышли на открытое место и из-за деревьев показалась пожарная вышка, он взбодрился и радостно фыркнул.
— Да, Лу, это она.
Словно часовой, деревянная башня возвышалась среди гор, в окружении сосен и кипарисов. В это время года внутрь было не попасть, но меня вполне устраивало бы и просто посидеть у подножия. Однако до этого оставалось еще полмили пути.
Лу посмотрел на свои лапы, затем улегся на землю. Я дал ему воды, и он вылакал ее через силу. Он взглянул на меня, затем вверх, на вышку. Для юного Лу такое расстояние казалось смешным, но сейчас – почти непреодолимым.
— Я понимаю.
Он был уже не таким мускулистым, но все же весил шестьдесят пять фунтов, не меньше. Я взял его на руки и понес.
Он лизал мне стекла очков и глядел по сторонам. Кажется, на руках ему нравилось.
— Не дергайся, — сказал я ему, когда он снова полез ко мне целоваться. — Ты тяжелый.
Перед самым сложным участком я спустил его на землю, чтобы передохнуть. Нам предстояло карабкаться по камням. На плоской скале, где я его поставил, Лу стоял, слегка покачиваясь, но даже пытался вилять хвостом.
— Р-р?
— Я в порядке.
Я завязал шнурки потуже и вновь взял его на руки, левой рукой под грудь, правой обхватывая сзади. Шаг за шагом, по каменистой тропе.
Он тяжело дышал. С меня ручьями тек пот ему на спину. Каждые двадцать шагов передышка.
— Ты идешь на Красный пик.
Мы были почти у цели.
— Плохо тебя помыл. — Сейчас я чувствовал запах.
Он смотрел, как я говорю. На рот, не в глаза, словно пытаясь читать по губам. Я подумал, что если Лу способен понять неприметный жест, означающий «повернись кругом через левое плечо», то наверняка он разбирается и в выражениях человеческого лица. Собаки ведь знают, что такое улыбка.
— Слишком мало времени, Лу… слишком мало. — Я сказал это голосом Марлона Брандо из «Крестного отца». Он сто раз смотрел его вместе со мной. Мы оба любили старые фильмы.
Наконец тропинка выровнялась, и я смог спустить его на землю. Конечно, надо было внимательно следить, чтобы он не упал. Я дошел до подножия башни и устало опустился на приступочку. Руки и спина ныли, я никак не мог отдышаться. Я прошел с тяжеленным псом полмили в гору, и скоро мне предстояло нести его вниз.
Он двигался осторожно. Пару раз задние лапы подогнулись. Я ощущал его досаду, ему так хотелось выглядеть достойно. Я смотрел на него и думал, помнит ли он о тех временах, когда без труда обгонял любых собак в парке, побеждал в аджилити, танцевал с волками, ловил преступника, противостоял грабителю с пистолетом. Что из этого осталось в его памяти, интересно?
Он ступал по камням очень осторожно, то и дело останавливаясь взглянуть на горы. Случается ли у собак ностальгия? Поддерживают ли их воспоминания или причиняют боль? Я надеялся, что для него память о прошлом настолько же ценна, как для меня.
Были ли в мире другие такие собаки или он был уникален?
Я так гордился им, и так боялся за него, и был так счастлив, что мы наконец добрались до вершины, что когда он подошел, лизнул меня в лицо, а потом сел рядом, привалившись всем телом, как он любил, у меня потекли слезы.
Салли взяла Лу и Флавио к себе, когда мы с Никки на неделю ездили в Нью-Йорк перед Рождеством. Мы вернулись, и я сразу приехал за ними.
— Ты не говорил, что он настолько плох, — сказала она.
— Говорил.
— У него недержание. Он волочит ноги и падает, как пьяный. Он не играет, не бегает и ничего не слышит.
Она расплакалась. Салли знала Лу в его лучшие годы, но давно его не видела, и теперь ее это подкосило. За неделю, что он провел без нас, ему стало еще хуже.
— Недержание?
— Он несколько раз обмочился во сне, а вчера не успел по большому.
— Он не привык быть вне дома. Тут много молодых собак, ему хочется бегать с ними, строить их, но он не может и расстраивается. Дома он все время со мной или спит у себя в «убежище».
— Ему больно, Стиви.
— Нет. Сандерс и Филлипс в этом единодушны. Наоборот, отмирают нервные окончания. Так что боли он не чувствует. Разве что артрит. Но это у всех. Колено заболело – так что, тебя усыпить?
— Это… унизительно. — Она не могла унять слезы, я и не знал до сих пор, как много Лу для нее значит.
— Прости. Но еще не время.
— А когда придет время?
— Он сам мне скажет.
Он начал так подволакивать ноги, что мне пришлось надеть ему защитные башмачки. Ветеринары возражали, что так ему будет еще сложнее ходить, но он натирал себе кожу до крови, потом пытался разлизывать раны, и я предпочел башмачки.
— Он падает, когда я утром вывожу его во двор, — сказала Никки.
— Знаю. Я что-нибудь придумаю.
Я сделал ему подвязку под живот. Ярко-синюю, мягкую и широкую. С удобной ручкой сверху. Теперь мы могли выгуливать его с поддержкой, чтобы он спокойно делал свои дела.
— Он стал похож на чемодан, — сказала Никки.
— А что, мне нравится. Лу, может, тебе имя сменить?
Он уложил башку мне на колено.
— Привет, Чемоданчик.
— Р-р-р.
— Эй, повежливее!
Так все и началось.
— Мы же не убиваем паралитиков, правда?
— Но он не человек, Стиви. — Салли было плохо слышно: помехи на линии.
— И что?
— Он хочет бегать, быть нормальным псом. — В трубку было слышно, как где-то рядом тявкают щенки.
— Если твою собаку собьет машина и ей отнимут лапу, ты ее усыпишь?
— Нет.
— Почему?
— На трех лапах она сможет вести нормальную жизнь.
— А на двух? Если у пса ничего особо не болит, он остается таким же замечательным псом, как был, но плохо ходит, почему я должен его убивать?
— Потому что он не может быть нормальной собакой.
— Я не знаю, что это значит. У меня два дня из трех ломит спину, я бегаю мочиться каждые полчаса, у меня больные колени и простатит. Я уже не тот, прежний Дьюно. Никки следует меня усыпить?
— Наверняка она об этом задумывалась.
— Я знал паралитиков и людей, страдавших от сильной боли, — они любили своих близких и хотели быть с ними. Они терпели. Лу хочет быть с нами, и он не испытывает страданий. Да если бы и испытывал, кто мы такие, чтобы указывать ему, как с этим жить.
— Он не может сам выбирать.
— Стивен Хокинг тоже не может.
— Ну, Стиви!
— Это не обычный пес. Мы говорим о Лу, черт возьми.
Мне хотелось кого-нибудь ударить. Я не собирался убивать лучшего в мире пса только потому, что ему трудно ходить.
Зима началась и закончилась. Прошло уже больше года с того дня, когда доктор Сандерс сказал, что Лу осталось жить шесть месяцев, а он все еще двигался, пусть и с нашей помощью.
— Чемоданчик!
Он терпеть не мог эту кличку.
— Лу, пойдем гулять.
Мы дошли до парка под дождем. Вести его с поддержкой было проще, у него не заплетались лапы, он не заваливался набок и не спотыкался. Каждые полсотни шагов я менял руку, это было не так уж тяжело.
Через тропинку метнулась белка. Лу глухо гавкнул и натянул поддержку.
— Старые привычки – самые живучие. — Я потрепал его по голове и сделал знак «хорошо».
На краю нашей поляны я жестом подал команду «паста» и указал место, где он мог помочиться. Здесь мне надо было полностью принимать на себя вес его тыльной части, зато так он отлично справлялся и не падал.
Потом мы вместе лежали под деревом. Я давал ему печенье и массировал поясницу. Он косился на куст с синичками.
— При каких условиях ты бы мог прикончить лучшего друга? — спросил я его. — Каковы параметры?
Он посмотрел на меня.
— Р-р.
— Ты мой лучший друг.
Он пытался понять, что я говорю, но это было слишком сложно, у нас не было общей отправной точки.
Это было дорогой в бесконечность. Знать его. Ни конца, ни начала. Как ребенок, который залает вопросы: «Что было раньше?», или «Что будет потом?», или «Куда уходят собаки?»
— Ты заслуживаешь того, чтобы жить. Это твое право. Это не обсуждается. Когда ты сам будешь готов, дай мне знать или просто уйди во сне. Так это будет. Так это у людей. В любом случае, тебе решать. Если станет слишком тяжело, я сделаю то, что должен, но то, что ты не можешь танцевать тарантеллу, — еще не повод тебя убивать.
Он любил смотреть на меня, когда я с ним говорил, даже когда слух ему отказал. Он улыбнулся и вздохнул.
Когда мы стареем и дряхлеем, нам не хочется есть. Это очень сложная штука. Очень достойная и неуловимая.
Мой дед умер от лейкемии и болезни сердца. Он приехал из Италии совсем молодым, и у него всегда был отменный аппетит. Он тяжело работал и строил свою жизнь с нуля.
Итальянская культура определяется едой. Пища – это тот клей, что держит нас вместе. Но в последний год жизни дед к этому остыл. Завтраки и обеды, которые были когда-то так важны для него, утратили смысл. Он перестал есть, молиться, надеяться. Мой дед, родившийся в прошлом столетии, переживший землетрясение, оползень, Муссолини, мировую войну, путешествие через океан, превратился в призрак и умер в своей постели, в Нью-Йорке, забыв все те вкусные блюда, что он когда-то любил.
Мясо – это очень важная, очень давняя вещь. Мы были мясом для хищников раньше, чем их приручили. Для собаки еда – это святое. Еда – это сила и жизнь. Я никогда не встречал пса, который бы постился, и если я такого увижу, то не стану ему доверять.
Мы молимся о спасении души, они охотятся. Это одно и то же. Но когда мы мочимся под себя на смертном одре и молим о спасении грехов, они мочатся во сне, потому что им снятся белки. Для собаки еда – это вечность.
И теперь для Лу еда стала основной страстью. Что ему еще оставалось? Он был глух и не мог ходить без посторонней помощи. Зато пища по-прежнему была волшебством.
За час до обеда он оживлялся, пофыркивал и ворочался в своем убежище рядом с кухней, где проводил теперь почти все время. Но, несмотря на отличный аппетит, он продолжал худеть. Зад стал совсем костлявым, и даже мощная грудь как-то съежилась. Он ел, как не в себя, но не мог это переварить.
Мы давали ему все самое лучшее – свежую ягнятину, говядину, куриные шеи, яйца, требуху. Его никогда не тошнило, и я мог менять его меню каждый день. Он никогда не знал заранее, чего ожидать, и это подогревало интерес.
Для Флавио еда никогда не значила так много. Он любил сначала понюхать, потом отойти, попривыкнуть к новому запаху, и только тогда вернуться. К тому времени Лу давно успевал справиться со своим обедом и был готов преподать Флавио основной урок собачьего этикета: «Ешь быстро!»
— У него брови растут, — заметила Никки.
— На колдуна стал похож.
— Шерсть опять грязная. Ты давно его купал?
— Недавно, но искупаю, конечно. У него сальные железы стали плохо работать, и сам умываться он уже не может. Раньше он чистился, совсем как кошка.
— А еще он пукает. Часто.
— Ты тоже.
— Кто бы говорил. Вы с ним можете соревноваться.
Мы немного повозились, потом устроились на полу рядом с Лу. Я даже поиграл в ним в «чокнутого пса». Он был счастлив.
— Вот. Он опять пукнул!
— Ужас какой. — Я принялся махать рукой над Лу. Он ухмыльнулся нам и фыркнул.
— Ты видел? Он нарочно это делает и улыбается, точно как Джек, когда пукнет.
— Может, научить его пукать по команде? Лотерейщики это оценят.
Я всегда любил старые научно-фантастические фильмы. Чем хуже, тем лучше – мне нравилось смотреть их и бояться.
Как-то вечером мы с Лу смотрели «Мозг, который не хотел умирать». Он лежал рядом со мной, тяжело дышал и смотрел на экран, пытаясь понять, что там делает женская голова на большом железном подносе.
— Она лишилась тела, но мозг остался при ней, — сказал я, толкая его ногой. Он поднял на меня взгляд и вздохнул.
В фильме знаменитый хирург сходит с ума после того, как его невеста попадает в автокатастрофу, и ей отрывает голову. Он оживляет эту голову, после чего она несет с подноса всякую чушь.
Он собирается убить другую женщину и пересалить на ее тело голову своей любимой, та возражает и начинает телепатически общаться с каким-то жутким мутантом, которого добрый доктор держит у себя в шкафу. Она приказывает мутанту прикончить садиста, чтобы она могла наконец спокойно умереть. Мутант поджигает дом, и в финале мы видим, как среди языков пламени голова кричит: «Я же тебя просила: дай мне умереть спокойно!»
— Отличное кино, — объявил я, допивая пиво. Лу поставил лапу мне на колено. Я положил руку поверх. Он вытащил свою лапу и снова водрузил сверху. Мы играли так какое-то время, и я оставил победу за ним.
— Ар-ру-а.
— Может, отрезать голову Флавио, а на место пришить твою? У тебя будет еще десять лет жизни. У нас будет еще десять лет.
Он посмотрел на меня.
— Я шучу. Почти.
Не знаю, ощущал ли он себя головой на подносе.
— Ему все хуже, — сказал я.
— Я вижу, он уже не может стоять, — подтвердил доктор Филлипс. Я поддерживал Лу, пока врач слушал его сердце и легкие.
— У него проявляется недержание, и он худеет.
Он размял плечи Лу, тот попытался отстраниться. Ему явно это не понравилось.
— Весь вес приходится на передние лапы, и это сказывается. — Теперь он стал ощупывать голову. — Ему больно.
— Увеличить дозу обезболивающего?
— Можно, но это плохо для печени. Как он ест?
— Лучше некуда.
— Но все равно теряет в весе.
— Да.
Доктор Филлипс не пытался меня уговаривать. Он знал меня и знал Лу. Он понимал, что Лу особенный и что любая победа будет важной под конец.
— Я могу сделать анализ крови, но и без того очевидно, что он стремительно угасает. Дыхание затрудненное, шерсть клочьями, и он слишком худой.
— Я не могу. Еще рано. Мы не готовы.
— Понимаю. Сколько ему? Пятнадцать?
— Будет шестнадцать через три недели. Шестого июня – так мы записали в свое время и условились считать.
— День «Д».
— Точно.
— Для собаки его размеров и происхождения прожить так долго… это действительно чудо.
— Вся его жизнь – сплошные чудеса.
— Тогда еще немного подождем.
Люди любят цитировать учителей дзен-буддизма: отринь самопознание, поднимись надо всем, отпусти свое «я». Мне всегда казалось, это полная чушь. Суть дзена в том, чтобы не говорить об этом. Если ты болтаешь – ты несешь чушь, вот и все.
Я не хотел об этом говорить. Вот и весь дзен.
Львы убивают, потому что хотят есть и не хотят умирать. В этом нет ничего благородного и возвышенного. Если я применяю свою этику к действиям льва, я дурак.
Вы можете решить спасти своего ребенка, а не меня. Это нормально. Я вам разрешаю. Личные интересы превыше всего – это старый закон.
Это эгоизм – не отпускать собаку, которая изменила всю твою жизнь, которая сделала столько добра, тысячи раз рисковала собою ради других. Эгоизм. Но мне было наплевать.
Мой отец страдает из-за болей в спине каждый день своей жизни, но в свои восемьдесят пять он встает и идет на работу, потому что не может иначе, и работа – это его жизнь. Он терпит боль, спит ночью по два часа, выпивает двадцать чашек кофе в день и рассказывает каждый раз одни и те же истории, потому что это отличные истории, — про то, как погиб его брат на войне, или как он четыре раза разбивался на военных самолетах, или учился в десантной школе, или как он встречался с Кастро. Он их рассказывает, потом их пересказываю я, а потом об этом говорят все. Так устроен мир. У него болит спина, ну и что? Кто должен решать, когда его истории прекратятся?
Лу был собакой. Он не мог решить сам. Я не был идиотом. Я был эгоистом. И я знал, что он не такой, как все. Как Да Винчи, как ДиМаджио. Другого такого не будет. Общие правила к нему не применяются, ни раньше, ни сейчас.
Мне было сорок восемь. Лу – без малого шестнадцать. Я знал его треть своей жизни. Когда он встал на вершине холма и посмотрел на меня, мне было тридцать четыре, я мог выбрать любую из десяти дорог, у меня не было ни руля, ни ветрил, ни наставника. Лу изменил это все. Он дал мне эти слова. Он написал эту историю.
Следующие недели дались нам нелегко. Лу больше не мог ходить без помощи. Я отказывался считать это поводом. Он страдал недержанием. Но я и это поводом не считал.
У него болели передние лапы. Он стонал. Он смотрел на меня грустными глазами.
Заку было девятнадцать, он жил отдельно.
— Тебе стоит побыть с ним немного.
— Я заеду завтра.
— Хорошо.
Джек был как я. Он терпел, пока сил хватало.
Никки была мамой.
Прогулки в парк и обратно, в полмили длиной, для нас закончились. Он по ним скучал.
По пути рос каштан, раскидистый и искривленный, с одной голой веткой, свисавшей почти до земли. Лу мог пройти под ней ровнехонько, не пригибаясь, и с удовольствием играл в эту игру сам с собой: пройти, не задев эту ветку. Даже если мы подходили не с той стороны дороги, он все равно старался оказаться под ней. Иногда он ее обнюхивал, а порой нарочно задирал голову, чтобы она его задела. Ему нравились традиции. Он скучал по нашим прогулкам.
Я довел его до начала подъема на холм. Он задыхался и смотрел на меня устало. У него не было сил.
Я отнес его в парк на руках, а там он опять пошел по дорожке сам. Сейчас он весил меньше, чем когда мы поднимались на Красный пик. Легче воздуха.
Зелень повсюду. В густой листве сновали синицы. Неподалеку от нас на дорожку спрыгнула сойка. Лу улыбнулся и приветственно фыркнул. Он ничего не слышал, но видел по-прежнему хорошо.
Птица смотрела на нас. Мы встречали множество таких за время наших путешествий, в лесу и в горах. Она была знаком, что это хорошее место, как те холмы, где мы с Лу встретились впервые. Знак вечности в каком-то смысле.
Лу любил смотреть на птиц. Он понимал их язык. Завидовал, что они могут летать. Такие легкие и свободные.
Мы дошли до нашей поляны. Я уложил его под деревом, как усталого ребенка. У меня с собой была видеокамера. Я сожалел, что не снимал его чаще, все эти годы. У нас не осталось записей, когда он был еще совсем юным, носился, как ветер, и скакал, как блоха.
Мы немного поговорили. Я снял его на видео. Он смотрел на меня, и я видел его силу, желание сражаться до последнего. Он не мог уйти сам. Теперь я ясно это понимал. Перестать есть, мечтать и любить, как мой дед, — на это он был неспособен. Лу не сдавался. Он не умел. Лу был готов идти до последнего, пока не истает, как призрак, как туман, пока жизнь сама не оставит его.
Каждое утро я просыпался, и он был здесь, и ждал, пока я выведу его во двор. Чаще всего он просыпался в луже мочи или того хуже.
Но он не мог уйти во сне. Сны держали его, он бежал в своих снах. Никакой койот не мог его там догнать. Мог только я.
— Я не могу.
— Он сам не уйдет, — сказала она.
— Не могу представить мир без него.
— Я понимаю.
— Это просто собака, черт побери.
— Нет, не просто, и ты это знаешь.
— Я не знаю, кто он такой. Не могу понять.
— Это Лу. Твой лучший друг. Он спас тебе жизнь, а теперь ты должен ему помочь.
— Он – вся моя жизнь.
— Да, тебе очень повезло.
Каждую ночь мы засыпали, и Лу тоже; у него был тяжелый сон, он просыпался среди ночи и начинал звать меня, заранее страшась позора недержания. Если я успевал вовремя, все было в порядке, но если я опаздывал, он смотрел на меня виновато, как проигравший. Я поднимал его, убирал, потом проводил с ним еще какое-то время во дворе, поддерживая, пока он смотрел на луну и следил за опоссумом, поселившимся в гараже у соседей. Слышать его Лу не мог, зато запах чуял отлично. Он смотрел на меня, улыбался и всем своим видом говорил: «Эх, давно надо было изловить этого пакостника!» После этого мы возвращались в дом, он устраивался на своем матрасе, я садился рядом, клал голову ему на грудь и слушал, как бьется сердце. Он всю жизнь жил с легкими шумами, но это ни на чем не сказалось, его сердце билось до последнего, как часы.
Его грудь поднималась и опускалась. Поднимала и опускала меня. Наконец, я чмокал его в нос или шлепал по заднице и шел спать.
Он занимал очень важное место. Я ощущал это. Без него там будет пустота. Я не знал, смогу ли ее заполнить.
До него никто не мог этого сделать. Ни женщина, ни работа, ни какая-то высшая цель. Только эта собака. Он был псом, о котором я мечтал с детства. Псом, который нужен каждому мальчишке, — преданный защитник с чистым сердцем, супергерой. Он был моим краеугольным камнем.
Я видел фильм про пса, который сражался с кабанами, волками, быками. Он был лучшим, и хозяин души в нем не чаял. Но было ясно, чем все закончится задолго до того, как на экране появился бешеный волк. Я смотрел, и у меня наворачивались на глаза слезы.
Пес не мог помочь себе сам. Это должен был сделать человек.
На следующее утро я позвонил в клинику и сказал, что привезу Лу после обеда. Никто больше не мог этого сделать. Только я сам. Но час спустя я не выдержал и все отменил.
Доктор Филлипс сказал, что подождет, пока я не решу, что время пришло.
— Он не сдается, — сказал я с гордостью, но под этой гордостью скрывался страх.
— Он пережил котов, болонок, всех больших собак, кого я знаю, и даже некоторых лошадей. Но теперь его время пришло, и он это знает, и вы тоже.
— Я почувствовал это вчера ночью.
— Хорошо. Тогда дадите знать, как будете готовы. Мы ведь тоже его любим, поймите. Я тысячу раз делал эти уколы, но сейчас… В каком-то смысле это будет как в первый.
— Спасибо, доктор.
Шестого июня Лу исполнилось шестнадцать лет. Ходить он уже не мог, но с каким аппетитом он съел свой мясной торт. Он наслаждался каждым кусочком, не подпустил Флавио и близко. Даже сейчас он был готов отстаивать свои права до конца.
Ночь прошла плохо. Он скулил, я пришел к нему, вынес во двор помочиться, потом занес обратно. Я лежал с ним и слушал его натужное, прерывистое дыхание. Я думал, что он умрет прямо сейчас, но он жил. Он заснул, а я остался рядом. Я хотел, чтобы он умер сейчас, в моих объятиях, но он отказывался уходить. Этот пес не сдавался. Я пробыл с ним до утра, глядя, как он перебирает лапами, гоняясь за белкой во сне.
Еще одна плохая ночь. Ему вновь было трудно дышать. Отказывали внутренние органы. Он был похож на мальчишку, который набирает воздуха, чтобы нырнуть. Я любил его. Я слишком с этим затянул. Я пытался понять, как чувствует себя родитель, на глазах у которого умирает ребенок, как может он после этого жить… работать, есть, шутить, холить в кино. Было ли это похоже на то, что я ощущал сейчас?
Я позвонил и записался на девятое число.
Последняя ночь Лу. Ему не хватало дыхания. Все остальные уже легли. Мы хотели остаться вдвоем.
Я кормил его печеньем, он грыз его, когда удавалось вздохнуть. Я думал о том, сколько вдохов мы делаем за свою жизнь, как мало ценим каждый из них. Я лежал рядом с ним и считал. Теперь каждый его вдох и выдох я пытался запомнить.
Он прижался ко мне. Я положил ладонь ему на грудную клетку и чувствовал напряжение там, внутри. Потом я заснул, и мне снилось, что мы снова в горах, Лу скачет на фоне бездонного неба, и пахнет морем, полынью и пылью, и чем-то горелым. Я ощущал этот вкус во рту и бежал по тропинке, чтобы спрятаться за раскидистым дубом, я был уверен, что Лу меня все равно найдет. Я прислушивался и ждал.
Я проснулся внезапно, оттого, что он лизал мне руку. Медленно, сухим, шершавым языком.
— Я задремал.
— Ру-у.
— Мне снилось, как ты встретил змею. Помнишь змею?
— Рур-ру.
— Я так тебя люблю, Лу.
— Р-р-р.
— Прости, что я так затянул. Я думал, ты сам мне скажешь, когда будет пора.
Он посмотрел на меня, его глаза на исхудавшей морде казались огромными. Это был его особый, пронизывающий взгляд, как будто он пытался проникнуть в самую суть, скрытую под трехмерной картинкой.
Я чесал ему живот, считал вдохи и вспоминал отца Флинна, священника из церкви Святой Троицы, куда я ходил в детстве по воскресеньям. Для детей там в девять утра служили мессу. На скамьях было полно ребятишек, они смеялись, надували пузыри из жвачки, сестра Игнашес патрулировала проход и следила за порядком, суровая, как дракон.
В конце службы отец Флинн разрешал нам поднимать руки и задавать вопросы про Бога, или по Библии, или о чем угодно еще. Для нас это был повод привлечь к себе внимание, посмешить друзей. Но он относился к нам с добротой, не то что злобный бульдог в проходе.
Пару раз она дергала меня за уши, когда я спрашивал что-то вроде: «А какой был размер обуви у Иисуса?» или «Состоял ли он в профсоюзе плотников?» Я был тот еще шутник, но как-то раз я посмотрел фильм про собаку, тот самый, где она погибает в конце, и захотел задать вопрос всерьез.
— Святой отец, а собаки попадают в рай?
Сестра Игнашес устремилась к моему уху, но отец Флинн ей не позволил:
— Не надо. По-моему, он не смеется.
Она уселась рядом, чтобы понаблюдать за мной, но я и впрямь не шутил. Я хотел знать, почему пес, который тысячу раз рисковал жизнью, защищал тебя, смешил, никогда не бросал в беле, — почему такой пес не может оказаться в раю? Я хотел знать, что это будет за место, если там не будет никого, кроме людей: ни собак, ни лошадей, ни кошек, ни деревьев, ни орлов, ни рыб в океане… и даже самих океанов не будет тоже. Всего этого я не спросил, но я думал об этом, и, по-моему, он это знал.
— В Библии говорится, что в рай попадут только те, у кого есть душа. Ты веришь, что у собак есть душа, Стивен?
— Конечно. А вы?
Он улыбнулся. Сестра Игнашес вцепилась мне в ухо.
— Моя собака в этом не сомневается. И у Исайи сказано, что волк возляжет с ягненком, а леопард с козленком, и телец, лев и орел будут вместе, и всех их поведет за собой ребенок, и они не причинят зла никому на священной горе, потому что вся земля будет полна знанием о Господе, как море полно водой. Я думаю, это звучит многообещающе.
— Так собаки попадают в рай?
— Я не могу себе представить рай без них, Стивен.
Девятое июня, понедельник, утро. Он провел остаток ночи без приключений. Молодчина, Лу.
Никки взяла выходной. Мы какое-то время побыли с Лу, вынесли его во двор, чтобы он мог там обнюхать все, что захочет. Стоять он уже не мог, артрит причинял ему невыносимую боль. Он как следует помочился, потом сделал все остальное – крепко, одной «порцией» – и с гордостью посмотрел на меня.
— Хороший мальчик. Пойдем домой. Есть хочешь? — Я вздохнул.
Это слово он знал хорошо. Для него оно было как пицца или конфета для ребенка, или Диснейленд.
Уши встали торчком, он облизнулся, в глазах вспыхнул огонек. Еда – это святое. Ешь даже через боль, таков собачий закон.
Я вытащил из холодильника стейк и бросил на разогретую сковородку, чтобы мясо дало сок. Лу в своей комнатке-убежище изо всех сил пытался встать, но не мог. Облизываясь и подергивая ушами, он наблюдал, как я готовлю его последний обед.
Запах жареного мяса наполнил дом. Зашла Никки.
— Чеснок?
— Конечно. Он любит чеснок.
Мы добавили зубчик, я перевернул стейк другой стороной. Лу царапал свой настил и ворчал от нетерпения. Еда – это священное право. Он хотел есть.
Одна минута с каждой стороны, чтобы мясо прогрелось, но внутри оставалось сочным, сырым.
— Смотри, — сказал я.
Запах поднял его на ноги. Пища, чудо, объединявшее собак и людей в незапамятные времена. Волки подкрадывались к человеческим поселениям, чтобы красть объедки, а мальчик взирал в темноту, греясь у костра, и видел, как в ночи вспыхивают глаза, придвигаясь все ближе, как светлячки на огонь, отчаянно стремясь к чему-то недостижимому, готовые на любой пакт, любой договор, если это будет означать сытость. Готов за еду на все, навсегда.
Мальчик направился в ночь, с куском мяса в руке, в ту сторону, где светились огоньки. Для волка аромат пищи оказался сильнее страха, самая лучшая приманка, обещавшая лучшее будущее. Самый тощий из волков отважился первым и вышел на запах. Мальчик швырнул ему мясо, и волк съел его, и, забыв обо всем и не слушая, что там кричит мать от костра, эти двое впервые увидели друг друга по-настоящему. Это был священный союз.
Я снял мясо со сковородки, дал соку стечь и принес Лу его обед. Он сидел, облизываясь, лапы подрагивали, он был готов ко всему, готов.
— Держи, приятель. — Я дал ему стейк. Никки смотрела и плакала. Лу открыл пасть, аккуратно взял мясо и просто держал его так несколько секунд, наслаждаясь моментом, ощущениями, предвкушением пищи. Затем улегся со своей добычей на пол и уничтожил ее.
— Это очень стыдно, но мне тоже захотелось, — призналась Никки.
— Ужас.
— Но он с таким аппетитом ест.
Покончив со стейком, Лу вылизал пол. Никки дала ему остывший мясной сок со сковороды, и его он тоже слизал без остатка. Сейчас для Лу не было ничего важнее.
— У меня такое ощущение, что это не его там уколют, а меня, — сказал я. — Не знаю что делать и что говорить.
— Мне кажется, я падаю, как в страшном сне, — сказала она.
— Но сейчас мы должны это сделать.
— Да. Не могу поверить, что все заканчивается вот так.
— Мы держались весь год. Теперь пора его отпустить.
Мы сели на пол и гладили его. Он лизал меня в лицо, от него пахло мясом и чесноком. Он попытался обнять меня передними лапами, как делал это раньше, но не смог, и я сам обнял его, вдыхая запах его шерсти и дыхания. Я смотрел ему в глаза, затуманенные мясной сытостью, и видел, что сейчас в них нет боли.
— Пора ехать, — сказала она.
— Подожди немного.
Я достал ножницы и срезал немного шерсти – черной, рыжей и мягкого подшерстка. Он покосился на меня, намекая, что когти стричь не позволит. Я поместил шерсть в пакетик.
— Все. Теперь пойдем.
Я уложил его на заднее сиденье машины, на одеяло. Он немного поворчал, ему было неудобно, но тут же успокоился: ездить он всегда любил.
— Погоди, — сказал я и вернулся в дом, потом вышел обратно.
— Что ты забыл?
— Он должен сам войти в эту дверь, я взял поддержку.
Мы выехали на улицу. Лу обернулся посмотреть на наш дом.
Иногда в самые трагические моменты случаются самые странные вещи. Что-то, что заставляет нас улыбнуться.
Я смотрел на него в зеркало заднего вида, взъерошенного, настороженного, но мне надо было вести машину, и я перевел взгляд вперед. Я подумал, что немного музыки нам не помешает, и включил радио.
— С ума сойти, — сказала Никки.
— Не верю своим ушам.
Десять секунд проигрыша, которые любой гитарист рано или поздно пытался сыграть в своей жизни, — а потом заиграла «Лестница в небо». Клянусь, все было именно так.
Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись. Лу потянулся к нам.
— Ар-ру.
Мы слушали эту песню всю дорогу до клиники, восемь минут.
Я вытащил его из машины и поставил на асфальт, продев под брюхо «чемоданную» поддержку. Он выровнялся, пошатавшись немного, и тогда я отпустил рукоятку и прицепил ему к ошейнику поводок.
— Пойдем, Лу.
Мы двинулись вперед. Он практически не чувствовал задних лап, они были как деревяшки, но он шел все равно. Он слышал меня. Для него тоже это было важно.
Дважды мне пришлось поддерживать его. Но когда мы добрались до входа, Никки открыла нам дверь, и мы вошли внутрь, Лу выровнялся вновь.
— Рядом, — жестом скомандовал я.
По левую сторону от меня, как он ходил всегда. Поводок не натянут. Лу шел вперед. Он переступил порог кабинета и только там покачнулся, опираясь о мою ногу. Я подхватил его. Доктор Филлипс с помощником уже ждали нас, оба держали в руке печенье, то самое, которое Лу так любил.
— Это поможет ему расслабиться. Так, Стив, теперь кладите его на стол.
— Я люблю тебя, Лу.
— Я рад, что был знаком с таким псом, — сказал он.
— Лу, ты мой герой.
Я обнял его.
— Все, Стив. Я делаю укол.
— Я очень тебя люблю. Будь молодцом. Хороший мальчик, Лу. Да? Ты мой герой. Я люблю тебя, Лу. Я тебя люблю.
Жизнь оставила его. Я ощутил этот момент. Безволие, ускользание, то, как ухолит душа. В моих руках осталась только тяжесть. Он спасал других, он дарил им надежду, а теперь жизнь покинула его, как птица, он улетел прочь, от меня, и скрылся где-то среди деревьев на высоком холме.
Назад: 17 Даже герои могут страдать
Дальше: Эпилог Дорогой Лy
