Назад: Часть пятая За ошибки надо платить

Часть шестая
Прошлое. Гей, славяне!

1

Я так глубоко задумался, о том, как мне устроиться на предстоящие два дня, что не сразу обратил внимание на шум скандала, который возник и теперь все нарастал у меня за спиной.

— Я тебе, гнида, — неслось оттуда, щедро пересыпаемое отборным матом, — сейчас все здесь вдребезги разнесу!.. Разжирели, сволочи…

— Да мои ребята из тебя отбивную сделают!.. — не оставался в накладе второй собеседник.

Пришлось обернуться, чтобы посмотреть, в чем суть и предмет столь высокоинтеллектуального диалога.

У стойки стоял мужчина лет тридцати с небольшим. А с той стороны, набычившись, глядел на него все тот же Витек. Только теперь в нем не было видно той лености, с которой он взирал на меня. Не так уж трудно было понять, что клиент остался недоволен качеством обслуживания, а Витек выражал недовольство недовольством клиента. Поскольку меня и самого здесь встретили не слишком ласково, я, конечно, был полностью на стороне потребителя.

— Ау, спорщики! — подал я голос.

Они оба оглянулись в мою сторону.

— Витек, обслужи клиента! — внушительно сказал я. — А ты, приятель, тоже притихни и садись ко мне.

Не знаю, как бы я поступил, если бы кто-то попытался таким образом разговаривать со мной. Однако я уже убеждался, и не раз убеждался, что большинство людей приказному тону, даже постороннего человека, подчиняются без особого сопротивления. Особенно, если, как сейчас, такой приказной тон позволял разрядить обстановку.

Произнеся эту фразу, я отвернулся к своей тарелке. И подумал о том, что если они не подчинятся моей команде, я окажусь в глупейшем положении. А впрочем, кому какое дело, в каком положении я окажусь, после того, как дожую свои пельмени и уйду отсюда?

Словно в ответ на мои сомнения, по цементному полу громко и резко проскрипели ножки стула и рядом со мной плюхнулся тот мужчина.

— Ты что, хозяин этой тошниловки? — с неприкрытым вызовом спросил он.

Я от души усмехнулся:

— А я очень похож на человека, у которого есть хоть что-то?

Мужчина хмыкнул:

— Не очень.

К столику подошла девица, которая обслуживала меня и громко поставила перед моим собеседником тарелку. Тоже с пельменями, залитыми кроваво красным кетчупом.

— Это вам тут не ресторан, — сообщила она. — Так что я не обязана подавать…

— Я заплачу за обслуживание, — примирительно сказал мужчина.

Теперь он чувствовал себя обязанным мне. Сейчас он начнет что-то рассказывать или объяснять. А мне его проблемы нужны, как русалке купальник.

И не дано мне было знать в тот момент, насколько на мою судьбу повлияет эта глупая история.

…Надо сказать, вообще в судьбе не так уж редко происходит, что случайный, почти неощутимо-невесомый импульс переводит стрелки движения человека по жизни на принципиально иные рельсы. Одно время мне довелось работать на железнодорожной станции. Именно там я впервые задумался об этом.

Вот есть проложенный человеком железнодорожный путь. И есть пневматическая стрелка. К ней, к этой стрелке подходит тонкая труба, в которую под большим давлением закачивается воздух. Где-то далеко отсюда находится диспетчер, который ее, именно эту конкретную стрелку, скорее всего ни разу в глаза не видел. Он сидит за пультом, нажимает кнопку, замыкающую всего-то два тоненьких электрических проводка, где-то срабатывает реле, открывается клапан — и коротенькое дуновение воздуха переводит тяжеленные рельсы всего-то на пяток сантиметров в сторону. И этого достаточно, чтобы весь многотонный состав с сотнями пассажиров устремился в другую сторону, на запасный путь, а то и вовсе в заброшенный проржавевший тупик.

Но то — рельсы, то стрелки, которые человек не только построил и установил, но и снабдил соответствующей сигнализацией: зеленый свет светофора предписывает проследовать по основному пути с нормальной скоростью, а, скажем, два желтых рекомендуют проследовать по запасному пути со скоростью малой.

Ну а в человеческой жизни? Тут тебе нет широкой столбовой дороги, нет камня со знаками из информационной группы Правил дорожного движения, да и книжка, в которой всегда можно заглянуть в эпилог, чтобы узнать, что случилось с героем, на опасном жизненном повороте тебя не поджидает. Свою личную Книгу судеб каждый пишет только сам. Тут каждый идет своим путем, своей колеей, от каждого конкретного человека зависит, как с ней, с колеей, поступить — углубить, облагородить, попытаться срезать угол, найти собственный объезд препятствия или же сойти на обочину и сидеть под кустиком, покуривая и созерцая со стороны, как другие гробят себя в колее. Один лбом таранит преграды, стремясь прорваться к финишу, и не понимает, бедолага, что при таком способе продвижения скорее расшибешь себе лоб, чем достигнешь сияющих вершин. Другой старается упасть на хвост сильным мира сего, чтобы двигаться, подобно мудрому раку из народной сказки, взявшегося бегать наперегонки с лисой. Третий тратит время лишь на то, чтобы отыскать обходные пути…

Да, каждый понимает, что в конце жизненного пути его ждет могильный холмик. И тем не менее живет так, будто впереди у него целая вечность. И в этом и состоит высшая мудрость мыслящей протоплазмы.

…Куда-то меня не туда занесло в этих рассуждениях… О чем, бишь, я?

А, так вот, о роли случайности. Да, дороги, которые мы выбираем, в значительной степени зависят от нашего ума, интеллекта, склада характера, наклонностей, состоятельности и связей родителей и так далее. Но вряд ли кто-то станет оспаривать тот факт, что для того, чтобы жизнь у человека удалась, ему должно хоть немного повезти. От этого непереводимого ни на один другой язык мира русского понятия зависит, куда повернут рельсы судьбы каждого из нас. Точно так же, как то несильное дуновение судьбоносного ветра может повернуть человека не только к удаче и счастью, но и низвергнуть в пропасть.

Судьба! И ничего больше не скажешь.

2

Итак, говорить мне с ним вовсе не хотелось. Даже не совсем так, разговаривать мне не хотелось не только с ним, а вообще с кем бы то ни было на всем белом свете. Потому я молча принялся за свои и в самом деле подостывшие пельмени. Мужчина тоже принялся жевать, хотя время от времени косился на меня, очевидно, размышляя, с чего бы это я вдруг за него вступился и чего мне от него надо.

Какое-то время за столиком царила тишина, нарушаемая только звяканьем вилок.

— Слушай, а ты кто? — не выдержал он, спросил с видимым любопытством.

Как ответить на этот вопрос? В фильмах обычно на него отвечают с гордостью: «Человек!». И все вокруг сразу проникаются к нему уважением и почтением… Да только какой я сейчас человек?..

— Кто я такой? Зек, — буркнул я прямо. — Из «зоны» только вышел.

Он неопределенно хмыкнул. Этот нейтральный звук мог означать многое: от одобрения степени развития моего юмора до выражения искреннего сочувствия подобным вывертом моей судьбы.

Следующий вопрос меня несколько озадачил.

— Ты как, выпить хочешь?

Я покосился на него.

— Что ты имеешь в виду? — спросил у него немного настороженно.

Он опять хмыкнул.

— Только то, что спрашиваю… Я у тебя спрашиваю: ты выпить хочешь?

Хотел ли я выпить? По физиологической потребности скорее нет. А вот по моральной… Хотелось просто посидеть с каким-нибудь нормальным человеком, чтобы не бояться сказать что-то не то, чтобы он рассказывал мне простые житейские вещи: о том, что жена его не понимает, а сын шалопай-двоечник… Чтобы просто отвлечься от этой действительности, в которую я вляпался по собственной глупости и благодаря тому эфемерному импульсу, который нежданно выдунул меня из желанной жизненной колеи.

— Мне идти некуда, — неожиданно даже для себя самого сказал вдруг я случайному мужичку.

Было похоже, будто он едва ли не обрадовался.

— Ну так и пошли ко мне! — он отложил вилку и заговорил, стараясь быть убедительнее. — У меня жена с детьми уехала в деревню, дома никого…

Дома… Дома никого… Звуки — словно из позабытого прошлого… Дома никого!.. Для мужчин подобные отъезды жен с детьми нередко бывают теми желанными днями отдохновения, которых не так много отпускает жизнь. И речь при этом обычно идет не о каком-то банальном адюльтере — просто мужикам иногда нужно побыть в одиночестве. Уже через неделю он начинает тосковать по ворчанию жены и детскому шуму. Но первые три дня он просто блаженствует. Он валяется на диване с сигаретой в зубах — и никто не гонит его курить на лестницу или в туалет. Он пьет из горлышка пиво — и никто не называет его алкоголиком. Он смотри по телевизору футбол, костоломный боевик или что-то из серии «детям до 16 запрещается» — и никто не требует переключить на «мыльный» сериал или на женскую телепрограмму. Он может пригласить к себе друзей, которых жена, как правило, терпеть не может и на радостях в один вечер просадить все деньги, которые жена ему оставила на неделю. Он может отправиться на стадион или в ближайшую пивную. Он может взяться и сделать ту работу, которую откладывал до этого едва ли не годы…

У него дома — никого! И он может себе позволить вот так просто взять — и пригласить к себе первого попавшегося человека. Потому что у него есть дом, в котором сейчас никого нет.

А тут: ни дома — и никого. Слова почти одинаковые, а насколько смысл меняется.

Тот же Поэт в «зоне» любил этакие минипритчи приводить. Одна из них к данной ситуации неплохо подходила. Мол, билась рыба об лед. Делать ей было не фиг, весну почуяла, метать икру собиралась — вот и билась сдуру. А сверху об лед билась другая рыба — которую только что поймали, крючок из горла «с мясом» выдрали и она еще окоченеть не успела… Вот, вещал Поэт, насколько ситуация разная, а насколько ее проявления внешне схожи!

Эта его фраза, которая всколыхнула воспоминания, неожиданно всколыхнула раздражение.

— Ты что, парень, не понял, что я тебе сказал?.. Я только из «зоны» откинулся!..

Краем глаза я заметил какое-то движение у стойки. Там уже стояли трое. Витек и рядом с ним еще два крепких парня — явно вышибалы, которых он позвал себе на помощь.

Судя по всему, они услышали мои последние слова, которые я произнес довольно громко. Услышали — и озадаченно переглянулись. Судя по всему, с «крутыми» им связываться не хотелось.

— Чего ты шумишь? — не понял мою вспышку мужчина. — Ну зек, ну из «зоны»… А орать-то зачем? Что, мало там ни за что сидело?

Теперь я обращался не столько к нему, сколько к тем мордоворотам, которые, судя по всему, пришли вышвырнуть нас отсюда, а то и карманы вывернуть по пути и по мордам настучать… Однако теперь, после услышанного, не знали как поступить.

— Ни за что? — раздражение прошло, однако я по-прежнему говорил с подчеркнутым вызовом. — Кто тебе сказал, что ни за что? Я по сто второй сидел, за «мокруху» без смягчающих… Годится?

В подобной ситуации все люди поступили бы по-разному. Мой собеседник на дополнительную информацию отреагировал столь же спокойно.

— Но меня-то ты убивать не собираешься?

Что и говорить, нервы у него ничего, нормальные: ни одного боязливого взгляда.

— На кой черт ты мне нужен? — пожал я плечами.

Он кивнул с явным удовлетворением.

— Ну вот и ладно. Пошли…

И я… подчинился. Чего ж это ты так? — съехидничал голос изнутри. Привык подчиняться, самостоятельность свою хваленую подрастерял?.. Так ведь все равно податься некуда, огрызнулся я. А тут вроде мужик ничего, хоть переночую у него. А то может и следующую ночь, быть может, тоже… Внутренний голос раздраженно умолк. Потому что я был прав. И в то же время противоречие осталось, я очень не люблю, когда мной командуют.

Впрочем, успокаивал я себя, если в подобной ситуации поступил, повинуясь голосу разума, а не самолюбия, это еще ни о чем не говорит. И это вовсе не значит, что этому человеку и впредь удастся так просто командовать мной. Я всегда смогу вывернуться из-под его влияния, если только почувствую, что он перешел некую грань, за которой мое уязвленное самолюбие взбунтуется. Короче говоря, будем решать проблемы по мере их поступления. Этого принципа я свято придерживался всегда. Ладно, сделаю сноску: стараюсь придерживаться по мере возможности. Планы, по-моему, нужно строить лишь на проведение конкретной акции, когда ты полностью контролируешь ситуацию и когда нарушить твой замысел может только некий неучтенный тобой фактор. А так, в повседневной жизни, вполне достаточно всего лишь адекватно реагировать на то, как тобой вертит судьба.

Мы вышли на улицу. Мой провожатый повернул налево, оглянулся, словно бы проверив, следую ли я за ним, и спокойно пошел по тротуару. Я, хотя и чувствовал в это время себя не лучшим образом, легко догнал его и теперь с независимым видом вышагивал рядом, глубоко засунув руки в карманы брюк.

Повторюсь, уже в который раз, все это мне не слишком нравилось. И удерживало меня только два чувства. Прежде всего мне попросту нечего было делать и некуда было податься. А во-вторых, надо признаться, одолевало меня самое обыкновенное любопытство, которое, как известно, может на многое подвигнуть человека — на поиски Земли Санникова, на желание получить лишнюю премию в иерархии «стукачей» или же на подглядывание в замочную скважину к любвеобильной соседке, у которой муж ушел на ночное дежурство.

Пауза затягивалась.

— Слышь, мужик, зачем я тебе?

Ситуация и в самом деле не очень-то просчитывалась. Так вот, запросто, подобрать на улице первого попавшегося и тащить к себе домой… Я уж не говорю о том, что тащить к себе зека — просто первого попавшегося человека. Ладно, еще в какой-то степени можно понять, когда такое делают спьяну — приводят случайного знакомца, а наутро вызывают милицию и истошно орут, что мол, меня, придурка доверчивого, обокрали, а кто именно — не знаю, потому что я этого нечестного гостя впервые в жизни видел…

Однако в данном случае на подобный случай не слишком похоже, мужчина, вроде, и в самом деле не алкаш подзаборный, да и не так уж он употребивший, если уж говорить откровенно… Выглядел мой собеседник если не интеллигентно, то во всяком случае и не так, чтобы просто с улицы подбирать забулдыг.

— Говорю же тебе: жена уехала, а я один остался, — затянул он ту же песню.

Это звучало неубедительно. Если при каждом отъезде жены собирать на улице всех испытывающих жажду…

— Давай-ка, дружище, не свисти, — спокойно, без проявления раздражения, оборвал я его.

— А почему ты считаешь, что я свистю? — усмехнулся он на ходу. — Или свищу — как правильно?

Я срифмовал, как правильно. Однако он и на нецензурную рифму отреагировал спокойно. Только улыбнулся. Чем еще больше утвердил меня в моих сомнениях.

— Ты, главное, не боись, — успокоил он. — Придем ко мне — там я все объясню. И ты мне со своей сто второй тоже не больно-то страшен.

Ясно, я ему тоже зачем-то понадобился… Значит, и тут не просто вдруг вспыхнувшая любовь и желание оказать помощь заблудшему ближнему… Qvod era demonstrandum. Что и требовалось доказать.

Но по какой именно причине он может испытать ко мне интерес? Еще что-то совершить эдакое? Но ведь он совсем меня не знает, чтобы довериться…

Вот уж воистину, деньги к деньгам, приключения — к приключениям!

Ладно, все это лирика и мистика. Лучше нужно попытаться определить, когда именно, в какой момент он проявил ко мне интерес. Тогда имеется шанс заранее вычислить причину, по которой он меня тащит к себе. Итак… Когда он начал скандалить? Исключено — большинство нормальных людей, услышав скандал, попросту отвернутся и сделают вид, что ничего не видят и не слышат, так что рассчитывать на знакомство со мной таким образом по меньшей мере неумно… Когда я за него вступился?.. Тоже нет, в тот момент он не обратил на меня внимания… А может быть обратил, но так, что я этого не заметил?.. Но какой в этом смысл? Когда питались вместе сомнительными пельменями?.. Тоже нет.

Погоди-ка! В моей голове вдруг вспыхнуло вполне отчетливо: он по-настоящему обратил на меня внимание, когда я сказал, что зек! И после этого он начал настойчиво меня приглашать к себе… Погоди, даже не совсем так. ОН ВЦЕПИЛСЯ В МЕНЯ ПОСЛЕ ТОГО, КАК УСЛЫШАЛ, ЧТО МНЕ НЕКУДА ИДТИ!

Значит… Значит, ему нужен кто-то, КОМУ НЕКУДА ИДТИ! Значит, он и в самом деле хочет мне что-то предложить.

И мне стало тоскливо. Прав был Корифей: теперь на мне навсегда стоит клеймо!

3

Загадочный мужик, как оказалось, жил совсем недалеко от злополучного кафе. Нам даже не пришлось ехать ни на каком транспорте — пройдя два квартала, мы повернули под мрачную облупившуюся арку, со двора вошли в какой-то подъезд старого дома, которых немало еще в столице. Здесь, как то и положено в центре Москвы, ароматизировало котами, кобелями и мужчинами, которые не знали, где поблизости имеется туалет. Прилепившийся к наружной стене старенький скрипучий лифт потащил нас вверх сквозь пропыленную шахту.

— Нам какой этаж?

Этот вопрос я задал просто так, только для того, чтобы хоть как-то нарушить гнетущую тишину. За всю дорогу, пока мы шли, мой провожатый вообще ни разу не подал голос.

— Шестой, — ответил он. — А что?

— Да просто так, — пожал я плечами.

Квартира, в которой он обитал, когда-то давно, до тех десяти дней, которые потрясли мир, была буржуйски огромной, потом, скорее всего, стала коммунальной, а теперь, разгороженная надвое, принадлежала разным хозяевам. Таких квартир тоже по-прежнему немало в центре столицы, в домах столетней давности. Попали мы в нее через огромную высоченную дверь.

— Проходи, — пропустил хозяин меня вперед.

Длинный коридор, в который я попал, далеко впереди упирался к глухую стену. Такая же глухая стена окаймляла его и справа. Зато слева тянулся ряд дверей. Бестолково, некрасиво, неудобно… Зато свое, — подал реплику внутренний голос. Что верно, то верно, зато свое, — согласился и я. Крыша над головой, родные стены…

— Не разувайся, — остановил меня хозяин. — У нас это не принято.

Что ж, меня это устраивало.

— Пошли сразу на кухню, — пригласил он. — Сообразим что-нибудь насчет закусить.

Естественно, куда же еще русский мужик позовет приятеля? Только на кухню…

— Тебя как зовут? — поинтересовался я, пытаясь на глаз определить, за какой из дверей скрывается помещение, служащее у нас кухней, столовой и клубом одновременно.

Хозяин не ответил, прошел вперед, раскрыл створку, кивнул мне и исчез за ней.

Я вошел туда же. Уселся за столик и какое-то время молча наблюдал, как он доставал из холодильника колбасу, сыр, банку консервов…

— Так как же тебя зовут-то? — напомнил я хозяину о своем существовании.

Мужчина покосился на меня, потом оперся руками в стол и в упор уставился на меня.

— А ты что же, совсем меня не узнаешь, Константин Васильевич?

Вот те новости! Оказывается, мы знакомы?

— Не узнаю, — пришлось признаться.

Хотя теперь, после этих слов, и в самом деле почудилось мне в его лице, или в его глазах что-то знакомое. Да, теперь я определенно видел, что мы когда-то встречались. Но только где и когда?

Хозяин квартиры не обиделся, отреагировал на мою забывчивость вполне спокойно.

— Еще бы, — кивнул он. — Сколько лет прошло… Я — Шустиков, Константин, Саша Шустиков. Теперь признал?

Сказать, что я все вспомнил мгновенно, было бы сказать неправду. Я вспоминал постепенно, отдельные детали прошлого всплывали в голове то по одной, то целыми гроздьями — но только происходило это постепенно.

— Вон где довелось встретиться…

Сказанная мной фраза звучала глупо. Одно успокаивало: в подобных случаях большинство фраз звучит немногим умнее. «Сколько лет, сколько зим», «как тесен мир!», или «где же тебя носило все эти годы?» тоже не отличаются большой оригинальностью.

Между тем Саша уже выставил на стол бутылку.

— Ты как, употребляешь?

— А почему бы и нет?

— Ну, нет, так нет, — усмехнулся Шустиков.

Я тоже усмехнулся этой давно забытой шутке. Она была из репертуара моего старинного приятеля, Сереги Прыганова. И теперь, услышав эти слова, я почувствовал, как на меня откуда-то издалека дохнуло ностальгической волной. Снова надо мной висели крупные южные звезды, густо облепившие бездонный бархатный небосклон. Я тогда впервые услыхал слова из Корана «Клянусь звездой, упавшей с небосклона» или, другой вариант, «скатившейся с небес»… Я тогда еще думал, любуясь южным звездным небом, о том, что ТАКОЙ звездой, упавшей с ТАКОГО небосклона и в самом деле не грех поклясться.

Я вновь был там, в Афганистане, в кровавой кутерьме на окраине Герата. Я снова видел, как, окутавшись черным шлейфом солярного дыма, содрогнулся всем своим угловатым телом могучий БТР, налетевший на фугас. Как бросился спасать оглушенных пацанов Володька Кошелев. Слышал отборный мат, который доносился из эфира — это требовал помощи командир батальона, попавшего в окружение…

Сашка Шустиков что-то мне говорил. Кажется, я ему что-то отвечал. А сам был уже там, в своих воспоминаниях.

4

Задача, которую тогда перед нами поставили, была предельно проста. Вернее, чуть-чуть не так: задача ВЫГЛЯДЕЛА предельно простой. Формулировалась она примерно так: нужно было на своих боевых машинах прорваться в один из районов Герата и обеспечить возможность «зеленым» прочесать этот район на предмет наличия здесь душманов.

«Зеленые» — это афганские солдаты, которых мы так называли за цвет формы. Вернее, не так, местные сорбозы (солдаты) носили форму из серого шинельного сукна, а зеленое обмундирование было у их спецназа, однако мы привычно валили их всех в одну кучу и обобщенно именовали «зелеными». Правда, бытовало среди наших солдат, да и офицеров тоже, и другое обобщенное прозвище всех сорбозов — «мартышки» — однако я его не признавал. Я не признаю и не принимаю национализм и уж подавно расизм ни в каком их проявлении.

В подобных совместных операциях нам доводилось принимать участие и раньше. При этом мы прекрасно видели, что простые сорбозы в основном занимались только тем, что грабили своих же земляков и тащили все подряд — и только афганский спецназ мог хоть в какой-то степени считаться боевым подразделением. В отличие от тех же моджахедов, которых мы в те времена иначе как душманами или «духами» не звали, и которые и в самом деле являли собой грозную силу.

…Итак, мы должны были прорваться с юго-запада Герата в район Кандагарского рынка. И именно с момента, когда я получал задачу, начался новый для меня отсчет времени. Только об этом мне еще знать было не дано. И если бы я знал, если бы мог хоть в малейшей степени предположить, какой зигзаг начинает выписывать кривая моей жизни, даже не знаю, что бы я тогда сделал.

— Тебе все ясно?

Мой непосредственный командир, капитан Владислав Вологодский, глядел на меня требовательно, жестко. Под таким взглядом больше всего хочется вытянуться, козырнуть и бодро отрапортовать: «Так точно, все!» Однако мне озвученный им план решительно не нравился.

— Никак нет!

Такое в армии случается нечасто. Боевой приказ — дело святое, с ним спорить нельзя.

— И что же тебе тут непонятно?

Я попытался объяснить, показывая на разложенном полотне склеенной карты.

— Это тот самый случай, о котором говорят: «рассчитали на бумаге, позабыли про овраги»…

— Что ты имеешь в виду?

Владислав глядел на меня с прищуром, нехорошо глядел. А я, избегая его взгляда, старался смотреть только на красную, красиво оттененную, стрелу, которая пронзала беспорядочно разбросанные черные и коричневые пятнышки, перемеживающиеся зелеными островками и голубенькими жилочками, и утыкалась в то место, которое именуется Кандагарским рынком. Такие стрелы на карте рисуются карандашом и фломастером — в жизни, на земле, они окрашиваются алой кровью, бордовыми языками пламени, а оттеняются пылью разрывов и чадными шлейфами горящей солярки и резины колес.

— Вот смотри, — пытался я разъяснить суть ошибки, которую, на мой взгляд, допускал командир. — Тут ведь улочки узенькие, вдоль них — трехметровые дувалы. У меня тут всю технику пожгут… К тому же улочки все кривые, арыки… А на «зеленых» сам знаешь, какая надежда.

Владислав снизошел, хотя мог этого не делать. Он начал спорить, доказывать свою правоту.

— Ты все правильно говоришь, Костя, только упускаешь один момент. Суть в том, что прорыв начинается внезапно, неожиданно для «духов». Тебя прикрывает авиация, поддерживают танки и артиллерия… Пока душманы опомнятся, пока разберутся что к чему, пока изготовятся к бою, ты уже будешь на месте. Ну а там вся инициатива уже будет принадлежать тебе. Захватишь окрестные дома, займешь круговую оборону, артнаводчик и авианаводчик обеспечат тебе прикрытие — и сиди, покуривай, пока «зеленые» будут делать свое дело… Тогда тебе уже сам черт не страшен!.. Ты не дрейфь, Костя, все будет тип-топ.

Я в этом сомневался. Однако спорить не стал. Хотя бы уже потому, что видел на карте с красиво нарисованным решением, утверждающую резолюцию большого начальника. Значит, спорить сейчас равнялось плевку против ветра. Или пустому сотрясению воздуха. В конце концов, задача, которую предстояло выполнить моему подразделению, являлась частью общего замысла всей операции. А в таких случаях в голове военного человека всегда появляется спасительно-успокоительная мысль: наверно, есть в этом грандиозном плане еще что-то, чего ты, с высоты своих погон с мелкими звездочками просто не знаешь, не можешь знать…

— Разрешите выполнять?

— Действуй!

…Все пошло кувырком буквально с первых минут боя. Кто в том виноват — не мне судить. Говорят, потом в вышестоящих штабах тщательно разбирались, почему так произошло, якобы проанализировали допущенные просчеты… Во всяком случае, подобных потерь больше в дивизии больше не было, так что, наверное, и в самом деле в ошибках разобрались.

Только нам-то, зажатым в тот день в теснине улочек на окраине Герата, было от осознания, что из наших смертей будут сделаны должные выводы, легче не становилось!

Скорее всего, впоследствии рассуждали мы, утечка информации произошла от союзничков — среди них предателей и «перевертышей» было немало.

Как бы то ни было, втянуться в лабиринт улиц нам позволили без особых помех. А потом произошло то, что в подобной ситуации и должно было произойти. Рвущиеся впереди танки напоролись на мины, после чего идущая за ними бронированная техника оказалась блокированной и беспомощной. А на нас со всех сторон обрушился ураганный огонь безоткатных орудий, гранатометов, не говоря уже о стрелковом оружии. И тут же стало ясно, что в самом изначальном замысле боя была допущена ошибка. Потому что в подобных случаях обязательно необходимо фаланговая поддержка пехоты, которая бы продвигалась дворами и домами, вытесняя снайперов и гранатометчиков противника.

Короче говоря, моя рота скоро напрочь потеряла боевую связь с другими подразделениями. Более того, боевые машины вынуждены были действовать каждая самостоятельно, превратившись в автономные боевые единицы.

Бронетранспортер, в котором находился я, неожиданно оказался на небольшой площади, на которой сходилось несколько кривых улиц. Вокруг дым, пыль, разрывы… Эфир клокочет приказами, докладами, призывами о помощи — и матом, матом, матом…

Рваться дальше было бессмысленно — только людей гробить. Надо было отходить, причем отходить немедленно. И отходить всем, потому что каждый, кто тут отстанет, оказывается обреченным.

— «Буревестник», я «Ласточка», — орал и я, внося свою лепту в какофонию эфирного бедлама. — «Буревестник», ответь «Ласточке»!

— Я «Буревестник», — донесся наконец металлический голос. — Доложи, где ты находишься?

Я объяснил где.

— Успокойся, всем тяжело, — услышал в ответ. — Объясни четко, где ты застрял.

А как я ему мог четко объяснить? И даже не потому, что я не разбираюсь в карте, я в ней, в карте, как раз разбираюсь очень неплохо — просто тут, в такой обстановке невозможно четко определить место своего расположения. Немыслимое нагромождение дувалов, каких-то глинобитных построек, арыков — и клубы дыма и пыли вокруг, плотно заволакивающие небо. Я назвал в эфир квадрат.

— Дальше по «улитке» не то три, не то девять.

— Понял. Ты, «Ласточка», дальше всех залетел… Ладно, держись, будем вытаскивать… Сейчас в твою сторону пойдут «вертушки», обозначься дымами.

О Боже! Какими дымами себя обозначишь, если вокруг такое творится! Какие сюда могут сунутся вертолеты, если из каждого двора может в из сторону сорваться «стингер» или «поработать» ДШК?..

Впрочем, все это у меня мелькнуло в голове лишь мимоходом. Нужно было спасать оставшихся людей, принимать меры к обороне.

Такого жуткого боя в моей биографии еще не было. Чтобы рассказать о нем, нужно быть Бондаревым. Поэтому только несколько эпизодов.

Бронетранспортер, в котором находилось отделение, командовал младший сержант Шиманский, следовал, как ему и было предписано, за танком. Вытоптанная, выжженная земля от гусениц танка вздымалась за его кормой, густо заволакивала триплексы приборов наблюдения БТРа.

Мины взорвались почти одновременно — одна разворотила гусеницу танка, другая с корнем вырвала колесо бронетранспортера. Замечу для непосвященных, что БТР так устроен, что даже если он лишится трех колес, все равно сможет самостоятельно двигаться — при условии, конечно, что колеса будут сорваны не соседние. Так что боевая машина еще попыталась вырваться из западни. Но тут ее корпус сотряс жуткой силы удар. И мгновенно умолк крупнокалиберный пулемет, который размеренно выстукивал короткие очереди.

— Огонь! — орал Шиманский.

Однако пулемет продолжал молчать. Командир обернулся. И ему, уже успевшему много чего повидать на этой войне, стало жутко.

Сорванная из гнезда угодившим в нее снарядом башенка бронетранспортера чудовищными клещами зажала голову пулеметчика. И теперь его тело в потрепанном комбинезоне, с неестественно обвисшими руками безжизненно висело в полумраке за спиной командира.

Корпус машины потряс еще один удар.

— Еще мину «поймали», — послышался крик водителя.

— Как машина? — это командира интересовало больше всего.

— Пока тянет…

Это были последние слова водителя. Новый взрыв потряс БТР. Взвизгнув, разом умолкли оба двигателя. Водитель черным ребристым шлемом упал на Шиманского. Из кровавого месива изумленно смотрел на командира уже мертвый глаз.

Сержант оттолкнул тело убитого, попытался завести машину, увести ее из-под кинжального огня. Ухватился за обруч руля. И тут же понял, что все бесполезно — руль провернулся неестественно легко, было слышно, как где-то под днищем рассыпался подшипник.

— К машине!

Теперь нужно было срочно покинуть спасительную до сих пор броню, которая в одно мгновение превратилась в стенки гроба.

По тому, как сзади дохнуло горячим, но более свежим, чем прокисший пороховыми газами, воздухом, по тому, что громче загремела густая стрельба, стало ясно, что сзади раскрыли десантный люк. Шиманский не рискнул выбираться через верхний люк, начал пробираться в салон. По пути задел еще теплое тело пулеметчика. Оно откачнулось.

Под колеса их выбралось только четверо.

— Будем биться, ребята! Нас не оставят.

…Их и не оставили бы. Если бы знали, где они находятся, если бы знали, что они еще отбиваются, если бы знали, в каком колене проулочка их искать. Весь бой практически распался на такие вот отдельные очажки обороны, а пробившиеся нам на помощь подразделения просто собирали всех, кому посчастливилось оказаться у них на пути. Потому что сориентироваться в какофонии боя возможности просто не было…

Они вчетвером отбивались, пока хватило патронов. А душманы на рожон особенно не лезли, не высовывались, словно выжидали чего-то.

— В плен хотят взять! — догадался Шиманский. — В плен не сдаваться!

Для русского солдата плен всегда был позором. Но в данном случае не одна лишь моральная сторона заботила солдат. Это сегодня мы знаем, что отнюдь не всех пленных казнили лютой казнью. А тогда достоянием гласности становились другие случаи, когда советские солдаты подвергались нечеловеческим мукам лишь за то, что их кто-то неизвестно за что отправил воевать на чужую землю.

Надо сказать, Восток дело не только тонкое — это дело еще и утонченно жестокое. Вырезать живому человеку звезду на груди или на лбу, поотрубать руки и ноги, выпотрошить живот и набить его землей — не дай Бог кому бы то ни было такой смерти. Как-то под Кабулом по глупости в плен попали два десятка наших военных строителей. Душманы соорудили из них жуткую гирлянду — по очереди нанизывали солдат на длинный, остро отточенный металлический прут. Невозможно даже представить себе тот ужас, который испытывал последний человек, который видел, какая участь постигает его товарищей. И таких примеров можно приводить еще немало.

…Патроны таки кончились. И командир приказал:

— Всем застрелиться!

Они сползлись под колесами, обнялись. Попрощались. И каждый выстрелил в себя. Последним стрелялся командир отделения младший сержант Шиманский.

К ним пробились-таки. Бой к тому времени уже утих, трупы солдат лежали возле бронетранспортера — их вытащили душманы. Только тут гранатометчик Гиви Бачиашвили заметил, что у одного из них из раны чуть сочится живая кровь.

Фамилия того солдата была Теплюк. От него мы и узнали о последнем бое экипажа. Назову фамилии этих ребят: Шиманский, Сангов, Ткачук, Тешабаев, Толмачев. Много позже я случайно узнал, что в том же бою погиб танкист Михаил Адольфович Аразашвили — будем считать, что именно он вел свой танк впереди этого бронетранспортера.

…Спас нашу роту не Владислав Вологодский, не вертолетчики и не артиллеристы. Совершенно случайно к нам на выручку прорвался пропагандист нашего полка, Володька Кошелев. Я его не любил, не любил за браваду, за показную бесшабашную смелость, за то, что вечно лез, куда не надо… Но больше всего не любил я его за невероятную везучесть. Тут к бою готовишься, карты-приказы изучаешь… А он один, с небольшой группой солдат совершал такое, что не вписывалось ни в какие рамки. Рядом с ним практически никогда не было потерь. Солдаты его обожали, готовы были с ним идти в огонь и в воду… Как-то был случай, когда прямо рядом с ним шлепнулась минометная мина — и не взорвалась. Другой раз взорвалась, и его посекла, правда, несильно — так он пошел вечером в баню и там начал осколки пинцетом выковыривать из-под кожи.

Наверное, я ему даже завидовал. За везение его, за бесшабашность. За умение быть всегда там, где нужно. За то, в конце концов, что именно он написал известную «Эпитафию на могилу неизвестному солдату, павшему в Афганистане».

«Средь гор, пустынь афганских, зноя
Мое лежало поле боя.
Что, не за Родину я пал?
Но чей приказ я выполнял?
Погибших за Мадрид, на Шипке,
Их не винят в чужой ошибке.
И знаю я: Отчизна-мать
Не будет на меня пенять.»

…Так вот, прорвался на выручку моей роте именно он. С того направления, где, казалось, наших просто не может оказаться. И умудрился приволочь прорву боеприпасов.

— Ну что, ты как? — из-под черных усов на сером грязном лице белели влажные зубы.

— Как видишь.

Он кивнул: вижу, мол.

— Прорываться нужно.

— Теперь патроны есть — прорвемся.

Сильно потрепанная рота теперь и в самом деле смогла бы прорваться. Боеприпасов подбросили, Володька привел группу таких же отчаянных чертей, как и сам. А кроме того, он знал последнюю информацию, где находятся наши, как обстановка складывается вокруг. Это очень плохо — во время боя не знать обстановки в целом. А по рации много ли узнаешь, да еще в таком бедламе?

…Короче говоря, мы прорвались. Уж о потерях умолчу. Но прорвались. И первым делом бросились к воде…

Потом я, размазав грязь по лицу, предстал пред ясны очи капитана Вологодского.

— Пошли, — кивнул он мне на штабную палатку. — Доложишь все подробно.

Мы, наверное, странно смотрелись рядом: он весь подтянутый, чистенький, сияющий белизной аккуратно подшитого подворотничка — и я, прокопченный, уставший, в пыли и в грязи, с пятнами засохшей крови на обмундировании, к счастью, чужой… Впрочем, почему к счастью — к счастью было бы вообще без крови.

— Пошли, — процедил я ему. — Но прежде чем мы туда пойдем, я тебе скажу, сволочь: когда вся эта бойня закончится, я подам официальный рапорт, что я тебя лично до боя предупреждал, чем все это закончится.

Вологодский такого не ожидал.

— Какой рапорт? — опешил он.

— Обыкновенный, на бумаге, — зло разъяснил я. — В трех экземплярах. По команде, в особый отдел и в прокуратуру. Понял?

Растерявшись, он попытался оправдаться:

— Так ведь, Костя…

Однако я не дал развить ему мысль. Резко оборвал:

— Я тебе больше не Костя!

На какие-то мгновения между нами зависла напряженная пауза.

— Ну хорошо, — наконец он оправился от растерянности, и теперь глядел на меня зло, с прищуром. — Но только учти два обстоятельства: план был утвержден свыше. И второе: ты не отказался его выполнять.

— Да, ты прав, я не отказался его выполнять, — я сплюнул на жесткую землю коричневую слюну — после таких приключений пыль долго еще сидит во рту и в носу. — А потому я согласен сидеть рядом с тобой на скамье подсудимых.

Он больше не тянул меня в палатку. Постоял немного, размышляя об услышанном.

— Ладно, степень вины каждого потом будем определять, — мне показалось, что он это сказал примирительно. — Ты еще не все знаешь.

Эти слова заставили меня насторожиться.

— Что еще стряслось?

Он ответил не сразу. Тогда я думал, что он не решается мне сказать что-то очень важное для меня. Только потом понял, что он в этот момент лихорадочно соображал, как бы обезопасить себя от моей угрозы.

Наконец он поднял на меня глаза.

— Любаша тяжело ранена.

— Что???

— Любаша тяжело ранена, — как автомат повторил Владислав.

Только не это!

— Как? Где?..

Он торопливо проговорил:

— Она за ранеными приезжала, а по «таблетке» снаряд попал…

Я стоял ошеломленный. Люба… Любаша… Ранена.

Владислав между тем торопливо договаривал:

— Она очень тяжелая. В памяти, сознания не теряет, мучается страшно… Тебя все время зовет. Ее вот-вот в Союз должны отправить… Только вряд ли довезут, Анатолий так говорит…

Увозят… Вряд ли довезут… Прапорщик Анатолий Дьячук, наш фельдшер, человек опытный, если уж он так говорит…

— Что же делать?..

Он словно ждал этих слов.

— Вон бери мой «бэтр» — и мчись к ней. Прямо по руслу… Возьми с собой кого-нибудь для охраны.

Какая тут охрана, если Любаша… Ребята только что из самого пекла! Словно и не было усталости после восьмичасового боя. Я с разбега вскочил на пыльную броню и рявкнул в распахнутый жаркий люк:

— Вперед, в полк!

Водитель выглянул, удивленно уставился на меня.

— Товарищ старший лейтенант…

— Я сказал: вперед!

Солдат есть солдат: если на него орет офицер — значит надо подчиниться. Это только штабные писаря, да разжиревшие на складах хлеборезы да еще каптенармусы могут возразить — боевой солдат верит своему командиру.

Лучше бы он мне не поверил, тот парнишка, имени которого я так и не узнал.

Взревели двигатели. В их шум вплелся еще какой-то звук. Я оглянулся. Рядом держался за ручку Сашка Шустиков, рядовой солдат моей роты.

— Товарищ старший лейтенант, вы куда?

— В полк.

Он глядел изумленно:

— А как же мы?

В самом деле, подразделение без командира оставлять нельзя ни при каких обстоятельствах.

— Передай заместителю: он за меня! Я туда и сразу обратно. До того почистить оружие, привести себя в порядок, дополучить боеприпасы… В общем, все по полному профилю. Приеду — проверю, а потом, скорее всего, опять в бой.

— Есть!

Шустиков спрыгнул на землю. БТР сорвался с места.

Взвившаяся из-под колес пыль мгновенно скрыла оставшихся сзади солдат.

…Любаша ранена. Чудесная девушка. Санитарка из госпиталя.

Непонятно, чего это ее вдруг в район боевых отправили? Обычно этим занимаются мужчины. Тем более, она санитарка в кардиологическом отделении… Наверное, рук не хватает, вон сколько раненых.

Там, в Афгане у многих офицеров были временные жены. Случалось, ради них разводились с теми, кто их ждал (а нередко и не слишком-то ждал) в Союзе… Ну да это неважно, это личное дело каждого.

Большинство женщин туда приезжало в стремлении устроить личную жизнь в условиях, где острая нехватка женского контингента могла компенсировать их личную неустроенность. Ну а если не удавалось устроить личную жизнь, что удавалось далеко не каждой из приехавших, то уж хоть там пожить в свое удовольствие. Я лично знал несколько женщин, которые всеми правдами и неправдами оставались в Афгане по два, а то и три срока.

Но были и другие — как та же Любаша, например. Она даже здесь, в условиях, когда вокруг каждой юбки роем мотыльков вились холостяки, псевдохолостяки, а также опытные ловеласы-сердцееды, даже тут она умудрялась сохранять чистоту. Нет, она не была мымрой и синим чулком. Просто она умудрилась сохранить светлый и немного наивный взгляд на положение вещей. К ней просто не прилипало ничего плохого. В ее присутствии приумолкали сальности и непристойности, старались не рассказывать анекдоты с «картинками».

Остальные женщины ее ненавидели. Хотя бы уже потому, что к ней относились как к Женщине, а к ним в лучшем случае как просто к женщине.

Любаша к большинству мужчин относилась ровно, спокойно и благожелательно. Выделяла всего двоих: меня и — Влада Вологодского. Меня, как я понимаю, потому что чувствовала, что я в нее по-настоящему влюблен, не стремлюсь поскорее уложить ее в постель, потому что относился к ней с восторженным юношеским преклонением, хотя и миновал уже возраст, когда юноши считают, что каждая женщина рождается едва ли из морской пены — а кому из женского пола такое отношение не понравится? Ну а Владислав… Ладно, это ее дело: просто выделяла его и все. Так, к слову, ради реплики: он был холост, что было доподлинно известно, у него была квартира в большом городе и в Афганистан он приехал с целью заработать себе боевой орден и отметку в личном деле, считая и уверяя всех, что потом его карьера будет обеспечена. Очень не хотелось мне верить, что Любаша в своих симпатиях делает поправку на все эти факторы, да только, увы, уже тогда мне в голову приходило понимание, что любая женщина не лишена меркантилизма.

Тогда, в молодости, я осуждал это качество. Теперь отношусь к нему более спокойно. В конце концов, живем мы один только раз, и потому каждому хочется прожить и дожить в достатке.

…Обо всем этом я думал, когда мой БТР мчался по пойме реки Герируд. Где-то там, много ниже по течению, она вырвется из горных теснин, распадется, переименовавшись в Теджен, на множество рукавов и постепенно завершит свое существование в пустыне Кара-кум. А здесь бег ее стремителен, множество переплетающихся русел стиснуты густыми зарослями. Позади остались разрушенные арки старого моста, а впереди через реку перекинулся новый мост. Домчаться до него, выбраться на трассу, обсаженную рядами пышных деревьев, оставить справа черный клык одинокой скалы, впившейся в небо — ну а там уже будет совсем рукой подать до полка. Может быть, еще застану Любашу на месте…

Вспышку увидеть я успел, а вот грохот взрыва не услышал и удар не почувствовал. Я просто выпал из привычного измерения.

5

Первое, что я почувствовал, когда начал приходить в себя, это запах. Не солярный или горело-резиновый, ощутить который было бы естественней всего, не больничный, что тоже можно было бы понять, а какой-то неописуемо садово-одуряюще-вкусный.

Первое, что я услышал, когда обрел возможность слышать, это был не треск продолжающегося боя, не грохот рвущихся боеприпасов, что было бы естественней всего, не привычный русский мат или гортанные голоса афганцев, что тоже было бы понять, даже не отрывистые фразы врача и звяканье медицинской нержавейки — вместо этого доносились шелест листвы, стрекот цикад и щебетанье птиц.

Первое, что я ощутил, когда вернулась способность осязать, это не раскаленная броня БТРа, не грубый щебень, на который меня должно было бы сбросить после взрыва, не грубо обыскивающие руки душмана или ласково-опытные врача — вместо этого встретило ласковое дуновение прохладного влажного ветерка.

Все было не так, как должно было быть. Это нужно было как-то объяснить.

Однако глаза я открыл не сразу. Мне было так хорошо, так ласково, так покойно… И так не хотелось, чтобы в этот покой еще что-то врывалось. Даже если это будет лучик света.

Мелькнула нелепая мысль, что так покойно может быть только в раю.

Наверное, это была просто слабость, причем, слабость не духовная, а телесная. Только тогда я об этом не знал. Целых несколько мгновений мне было просто хорошо.

А потом вдруг резко, словно поворотом тумблера, включились воспоминания. И мгновенно вспучились вопросы, требуя мгновенного ответа.

Где я? Что со мной? И я мгновенно вскинул веки. Я лежал в больничной палате. Это понял сразу — у них всегда настолько специфичный вид, что его ни с чем не перепутаешь. Стены комнаты были выкрашены масляной синей краской. Беленый потолок был кое-где заляпан пятнами раздавленных мух и комаров.

Я лежал на кровати, стоящей под окном с настежь распахнутой створкой, слегка, до пояса прикрытый простыней. За затянутым густой сеткой проемом разбрасывал листьями солнечные блики густой сад, сквозь зелень которого ярко голубело небо.

Я лежал на туго крахмальном белье, а рядом увидел тумбочку, на которой в вазочке небрежно и в то же время щедро, ворохом, торчала охапка цветов.

Стало ясно, что, во-первых, я в госпитале, во-вторых, не в Афганистане, в-третьих, я, по всей видимости, жив. Оставалось неясно, во-первых, что со мной произошло, во-вторых, в какой степени я ранен и не отрезали ли у меня что-нибудь, в-третьих, что же с Любашей. Сальдо не в пользу ответов.

Хватит лежать! Пора дать ответы на все вопросы! Начнем по порядку. Первым делом я попытался пошевелить пальцами рук и ног.

С облегчением вздохнул — все действовало, ничто нигде не болело. Значит, можно сделать то, чего я, признаюсь, ужасно боялся. Я поднял голову и посмотрел на свое вытянувшееся тело. Руки поверх простыни, ноги под материей хорошо просматриваются. Значит, будем жить!

Кряхтя, я попытался приподняться. Тело слушалось, хотя тут же закружилась голова. Сколько же это я пролежал? И где же все-таки я?

Вспомнился невпопад рассказ о том, что якобы где-то в горах в Пянджшерском ущелье в пещерах нашли большой госпиталь, в котором иностранные врачи обучали афганских коллег делать операции по ампутации конечностей. Обучали на наших пленных солдатах и офицерах. Якобы когда в те прекрасно оборудованные пещеры ворвались наши десантники, там на койках лежали только изуродованные обрубки людей — без рук, без ног, а то и без языков… Они лежали — и единственное, чем могли выразить свои чувства — так только слезами…

Нет, этого со мной не произошло, — испугался я. Я жив-здоров, руки-ноги на месте, язык… Я высунул язык. На месте.

Надо ж было такому случиться, чтобы именно в этот момент в палату вошла смуглая девушка в белом больничном халате. И почему-то сразу угадала, почему пациент сидел с высунутым языком, хотя я его и втянул тут же на место.

— Что, языком любуетесь? — засмеялась она негромко. — За те слова, которые вы кричали в беспамятстве, вам бы его и в самом деле не мешало бы укоротить.

Говорила она по-русски правильно и четко, хотя с едва заметным акцентом. Правда, каким именно акцентом, я не понял.

Я торопливо поправил на себе простынку. Она снова засмеялась, но на этот раз ничего не сказала. А могла бы — пока я был без сознания, она меня всего, наверное, не раз созерцала. Да и не только меня. В этом отношении у них, хирургических сестер, стриптиз, небось, каждый день. Причем, не только стриптиз — физиология человека, даже находящегося без сознания, функционирует исправно и регулярно выводит из организма отработанные продукты, так что сестрам приходится еще обслуживать пациентов…

— Как вы себя чувствуете?

Она подошла ко мне, привычно коснулась лба, определяя температуру. Ладошка была мягкая, прохладная, тонко пахнущая чем-то приятным… Волнующая.

— Нормально, — ответил я.

У меня голос оказался какой-то хриплый, скрипучий. Я попытался откашляться, однако вместо этого из горла вырвался только какой-то клекот.

— Ничего-ничего, — успокоила она меня, присаживаясь на табуреточку. — Сейчас разговоритесь.

— Что со мной? — прохрипел я.

Мои голосовые связки никак не желали войти в согласие с языком и легкими, которые прогоняли сквозь них слишком много воздуха, причем, прогоняли неровно, толчками.

— Ничего страшного, — успокоила она меня. — Вы поступили к нам сильно контуженный, но без единой царапины. Так что переживать нет причин.

Все вы, медики, так говорите, что нет причины волноваться… Хотя с другой стороны, если ни одной царапины…

— А внутри ничего не отбил?

Мне показалось или в самом деле, у нее дрогнул голос и слегка вильнули в сторону глаза?

— Нет-нет, ничего.

Если она сказала правду, это и в самом деле хорошо, если что-то скрывает, спрашивать у нее все равно бесполезно. Поговорю потом с врачом, — решил я. Отдавая себе отчет, что просто оттягиваю момент, когда мне, быть может, придется узнать про себя некие неприятности.

— А где я? — это был второй по значимости вопрос, который меня интересовал.

Девушка ответила охотно, словно радуясь тому, что мы ушли от опасного поворота разговора. Или это мне только казалось?

— Вы в госпитале.

Естественно!

— Это я уже понял. Но где именно? В каком госпитале?

— В городе Кизыл-Арват.

Мне название города мало что говорило. Хотя, конечно, я кое-что слыхал о нем — здесь дислоцировалась дивизия, в которой проходили подготовку перед отправкой в Афганистан наши солдаты.

Здесь же, к слову, брал призы за отличную стрельбу из гранатомета некто рядовой Николаев, который позднее добровольно перешел на сторону душманов. Причем, не просто перешел — воевал за них, причем, воевал здорово!

Он «прославился» тем, что сначала объявлял через мегафон:

— Я начинаю стрелять!

И тогда все военнослужащие колонны бросали машины и торопились укрыться в кювете. Банда, в составе которой воевал Николаев, орудовала в местах, где как будто сама природа или дьявол постарались для оборудования идеального места для засад. Между Шиндандом и Фарахрудом на отдельных участках трассы вдоль шоссе на расстоянии метров 100–150 по несколько километров тянулись длинные ровные холмы-валы, обратные скаты которых опирались в подножья горного хребта, изрезанного глубокими ущельями. Нападающие, укрывшись здесь, становились практически неуязвимыми. Единственное, чего им следовало опасаться — если колонну сопровождал вертолет. Однако такое было далеко не всегда.

Тут-то и вел свою «охоту» Николаев. Он расстреливал боекомплект гранатометных выстрелов и объявлял, опять же, через мегафон:

— Я закончил стрелять. Счастливого пути!

Такое своеобразное благородство причиняло огромный материальный ущерб — Николаев вообще великолепно стрелял, да и промахнуться из гранатомета с расстояния в сто метров трудновато — однако люди страдали редко. Разве кто замешкается. Или отстреливаться сдуру начнет — тогда по этому «стрелку» вся банда открывала бешеный огонь. После каждого такого нападения принималось решение о непременном сопровождении каждой колонны вертолетами, Николаев на какое-то время исчезал, постепенно слишком дорогостоящее вертолетное сопровождение становилось все более редким, пока не прекращалось вообще — а потом в один прекрасный день все начиналось сначала.

На этот перевал привозили из Союза даже мать Николаева. Ее возили по шоссе и она уговаривала через длинные раструбы звукоусилительной машины:

— Сынок, одумайся, что же ты такое делаешь, против своих ведь пошел…

После этого случая он исчез. И никто не знает, куда он подевался. Поговаривали, что забрал он причитающиеся ему немалые деньги (а война ее участникам со стороны моджахедов приносила немалые доходы — достаточно сказать, что только за убитого советского офицера нищий дехканин получал премию, сопоставимую с годовым доходом, который ему давал наследственный клочок земли) и, сменив имя и фамилию, рванул на Запад. А может и прикончили его душманы потихоньку, чтобы эти самые денежки не платить — такое среди «борцов за свободу» тоже практиковалось.

…Все это вспомнилось сразу, будто где-то в голове включился некий блок памяти. Правда, это было единственное, что я вспомнил, услышав название города «Кизыл-Арват».

Короче говоря, именно там, в этом крохотном южном городке, приткнувшемся к отрогам Копет-Дага, я и лечился. К счастью, на поправку я шел быстро, у меня и в самом деле никак не сказались последствия контузии. Вскоре я уже спокойно ходил и даже голова перестала кружиться. Пропускной режим в госпитале был не Бог весть насколько жесткий, так что от нечего делать я исходил Кизыл-Арват вдоль и поперек — благо, ходить особенно далеко было некуда.

Город располагался по берегам огромного оврага. Некогда тут текла с гор речушка, потом она пересохла. И теперь по оврагу временами с ревом устремлялся в пустыню селевой поток — мутная грязная вода, которая катила с гор исполинские камни. В шестидесятых годах такой сель снес едва ли не полгорода, и после этого специальная городская коммунальная служба занималась тем, что после каждого селя чистила и углубляла овраг.

В Кизыл-Арвате в те времена стояла 58-я мотострелковая дивизия. Именно она в значительной степени определяла внешний вид и благосостояние городка. Самые современные и благоустроенные дома были построены военными и на средства Министерства обороны, военные городки были самыми зелеными и обустроенными. Это повелось еще с дореволюционных времен. В начале XX века комендантом гарнизона тут был некий прапорщик Качковский, в подчинении которого находилась инвалидная (ветеранская по-современному) команда из нескольких человек. В жаркие дни — а населенный пункт находится на краю Кара-кумов и граница сыпучий песков проходит едва ли не в десятке километров от него — он разъезжал по вверенному его попечению территории в бочке с водой, поставленной на арбу. Усилиями Качковского была построена резиденция коменданта гарнизона, где в советские времена располагался дом отдыха вагоноремонтного завода, в обиходе именуемая «качковская дача» или просто «качковка». На его территории раскинулся огромный, богатейший и бесподобно красивый розарий, устроенный все тем же прапорщиком.

…Впрочем, чего уж говорить о тех стародавних временах? Давно это было, много воды утекло. В том числе и в селях по тому оврагу… Главный итог моего пребывания в Кизыл-Арвате заключается отнюдь не в том, что я узнал о прошлом городка — а в том, что довольно случайно получил информацию, которая и повлекла за собой изменение моей жизни.

6

Я быстро шел на поправку. Однако, как оказалось, жизнь решила выписать очередное коленце. Оно, это коленце, проявилось в виде нового соседа по палате. Не появись он рядом со мной, кто знает, может быть и не произошло бы всех этих событий, быть может и покатилась бы судьба по иным рельсам.

Соседа, как и меня, доставили сюда из Афганистана, и был он тоже из нашей дивизии, хотя мы с ним и не были до того знакомы. Вернее, скорее всего не были знакомы. Звали его Сергеем. Весь в бинтах, обгоревший и иссеченный мелкими осколочками наступательной гранаты, он подолгу кашлял при разговоре пробитыми легкими, однако рассказывал, рассказывал, рассказывал…

— В Герате нам хорошо дали прос… — ругался он, временами заходясь в надсадном кашле. — Не знаю, правда ли, но говорят, что только убитых мы потеряли почти пятьдесят человек. У нас отродясь таких потерь не бывало. Разве что в Пянджшере в восемьдесят четвертом…

— А ты там был? — удивился я.

Пянджшер — зона ответственности другой дивизии и наших туда, насколько я знал, не посылали. Хотя, если говорить точнее, то ущелье являлось зоной ответственности всей группировки. Тем не менее, нашу, пятую гвардейскую, к штурмам не привлекали — слишком далеко, а у нас и без того была самая обширная территория. Однако все мы знали, насколько там были жуткие бои. Высаживаться в ущелье приходилось с вертолетов — и пока винтокрылые машины спускались в горный разлом с подоблачных высот, в них, бывало, было уже до половины десанта выбита — если, конечно, вертолет вообще достигал земли. Ни одна территория в Афганистане так щедро не полита русской кровью, как Пянджшер. «Пянджшер» в переводе значит «Пять львов». И «духи», словно оправдывая это название, и в самом деле там дрались как стая разъяренных львов — хотя львы живут не стаей, а прайдом. Помимо стратегического значения, которое имеет для Афганистана эта зажатая заоблачными горами в центре страны долина, она немыслимо богата природными ископаемыми. Пянджшер — это своего рода афганский Урал. Здесь есть, насколько я знаю, железо и уголь, уран и золото, и много еще чего из периодической системы Менделеева. А главное — тут имеются несметные залежи лучшего в мире лазурита, который ценится едва ли не дороже пресловутого золота. Ходили байки, что именно этим камнем рассчитывались душманы с Западом за оказываемую им помощь. В это верилось. А еще рассказывали, будто известный певец, который очень часто бывал в Афганистане, тоже немало вывез лазурита, который за баснословную цену продал в Гааге и именно с этого начал сколачивать свой будущий капитал.

Впрочем, слухи и сплетни — неотъемлемая часть нашей жизни. Им можно верить или не верить — невозможно их не знать.

— Так ты был в Пянджшере? — удивился я.

— Был, — коротко ответил Сергей.

Однако конкретизировать, как же он оттуда оказался в нашей пятой гвардейской, не стал. Впрочем, я и не настаивал. Мне это было не так уж интересно. Куда интереснее было узнать, что же произошло в Герате после того, как меня эвакуировали. Потому что по скупым газетным строкам вообще ничего понять было невозможно — цензура.

Впрочем, моего нового соседа по палате не было нужды уговаривать рассказывать. Он абсолютно не нуждался в собеседнике, он нуждался в слушателе. Видно, здорово накипело у парня на душе.

— Понимаешь, та операция провалилась на всех направлениях, — говорил он. — Когда это стало ясно, вместо того, чтобы поджать хвосты и потихоньку удалиться, наши светлые штабные головы решили штурм повторить. Говорят, один только Юркин попытался возражать и доказывать нецелесообразность и абсурдность этого решения, да только его никто не послушал.

Что и говорить, Юркин был классным офицером. В те времена в Туркестанском округе служили два высокопоставленных политработника по фамилии Юркин. Они не были родственниками, просто однофамильцы. Виталий Владимирович Юркин служил начальником политотдела нашей пятой гвардейской дивизии, его очень уважали за принципиальность, честность и человечность, а также за то, что он не отсиживался в штабе и принимал участие во всех боевых операциях. Второй Юркин… Коротко сказать, к нему отношение не было столь однозначно положительным.

К слову, в то время у нас в дивизии вообще подобралось неплохое командование. Комдив, генерал Касперович, умел строить взаимоотношения как с начальством, так и с подчиненными, а главное, с командирами так называемых дружественных банд. Если бы не «светлые головы», как их назвал мой новый сосед по палате, из вышестоящих штабов, в зоне ответственности дивизии были бы тишь и гладь. Однако не все от Касперовича зависело, а потому и щепок летело куда больше, чем должно лететь при разумной рубке леса. Его заместитель, полковник Яштаков, хоть и был грубоватым ругателем, тоже умел воевать… Не случайно же оба они пошли «наверх» после замены из Афганистана.

Но все это, повторюсь, так, к слову.

— А тут еще один придурок, главное офицер, командир роты, а не просто какой-то щенок-первогодок, вдруг ни с того ни с сего прямо с «передка» сорвался на «бронике» в сторону прорвавшейся банды, — продолжал Сергей. — Всех ведь предупредили, что банда прорывается, на направление прорыва срочно перебрасывали спецназ и вертолеты, а этот, похоже, решил в одиночку с бандой справиться… Звездочку заработать, наверное, хотел, скотина… Ну и заработал, так его расперетак!

О том, что этот придурок сидит перед ним, мой сосед не знал. И объявлять об этом я не собирался. Однако, хотя и очень хотелось перевести разговор в другое русло, делать это не стал.

— А чего он поперся-то?

Уж не знаю почему, но Сергею этот фрагмент провальной операции запал в душу больше всего. Наверное, его потрясли потери, которые были дополнены моим собственным безрассудным поведением.

— А хрен его знает, — он пожал, застонав от боли, перебинтованными плечами. — Там целое разбирательство потом устроили. Последним этого идиота видел его же солдат. Тот рассказывал, что хотел сопровождать своего командира, а тот его отослал… В рубашке родился парень… А водитель «бэтра» и пулеметчик, который внутри машины сидел, погибли. Будь моя воля, я бы его, кретина, сам бы расстрелял. Из-за них, таких горе-командиров, все беды, из-за них у нас такие потери. Эта гребаная война никому не нужна, в ней каждую каплю солдатской крови беречь надо, а они, скоты, ее ведрами проливают, звездочки себе зарабатывают… Вся эта операция изначально была обречена на высокие потери, а тут еще и мы, непосредственные командиры, штабным помогли.

Слушать такую отповедь было невероятно тяжело. Но я прекрасно понимал, насколько он прав, это весь израненный парень.

— А что с ним самим, с тем ротным, было потом?

Похоже, Сергея этот вопрос интересовал меньше всего. Он ответил равнодушно:

— Никто не знает. По самому БТРу саданули не то из гранатомета, не то из «безоткатки», и сразу топливо сдетонировало. Погибших солдат, которые оказались в «бронике», нашли, а его нет. Тут несколько вариантов имеется. Либо его «духи» с собой увели. Либо вертолетчики подобрали и прямиком в Союз вывезли. Скорее всего, в Кушку. Второе более вероятно, потому что вряд ли «духи», вырываясь из окружения, стали бы с пленным возиться… Хотя, может, утопили. Или в «зеленке» бросили… Короче говоря, куда он подевался — толком неизвестно.

Хорошо, что он этого не знал. Потому что если бы знал, трудно предсказать, что он со мной сделал бы, даже несмотря на кашель и ранения. Хотя бы потому, что я не стал бы сопротивляться.

— Может, у него была какая-то личная причина с «передка» сорваться, — попытался я робко вступиться сам за себя.

— Не может быть такой причины, чтобы подчиненных бросить и солдат под смерть подставить! — резко оборвал меня Сергей и снова закашлялся.

По большому счету, он прав. Да и не по большому счету, а просто по-человечески. И я бы никогда так безрассудно не поступил, если бы не слова Вологодского о том, что Любаша при смерти и хочет меня видеть.

— Но он мог не знать, что там банда прорвалась, — попытался я еще раз оправдаться.

— Мог и не знать, — признал сосед. — Говорят, он только перед этим из боя вышел… Может, контужен был, может, «крыша» поехала… Но в любом случае, брать машину и солдат и без разрешения срываться он не имел права. Его командир потом рассказывал, что пытался его удержать, да только тот его не послушался…

Что?.. Мой командир пытался меня удержать?.. Так ведь это сам Вологодский разрешил мне воспользоваться его личным БТРом! И, выходит, он же показал потом при разбирательстве, что пытался меня удержать… Наверное, он просто таким образом оправдывался, чтобы у него не было неприятностей из-за меня.

— А где сейчас этот командир? — я постарался задать вопрос максимально равнодушнее.

— Какой командир? — не понял Сергей.

— Ну, этот, который пытался отговорить придурка…

— Заменился уже, — рассказывал сосед по палате. — Поехал к себе на родину вроде бы.

А куда же ему еще деваться? Старый как мир, российский (а в недавние времена и советский) анекдот звучит так: «Все звери равны. Лев равнее всех». Чтобы не тратиться на жилье, офицера нередко предпочитают посылать служить в места, где у него имеется квартира. Так что место службы Вологодского вычислить было совсем нетрудно.

…С этого разговора мне стали немилы прогулки по городу, в результате которых я узнавал что-то для себя новое. Даже визиты в магазинчик, который на местном жаргоне именовался «У бабы Насти» не приносил облегчения. Вообще-то тут нынче работал Бяшим — о нем отдельная история. А некогда, по местной легенде, в магазинчике работала некая татарка по имени баба Настя. Она была добрая и доверчивая, офицерам верила на слово и отпускала питье в долг, а потому и имя ее увековечено в названии магазинчика.

Торговавший в мои времена Бяшим сразу спрашивал:

— Тебе вино холодное или нет?

Холодный «ризлинг» стоил на пятьдесят копеек дороже, но зато был из морозилки.

…Короче говоря, проклятия Сергее меня задевали. Хотя бы потому, что он выражал мнение офицеров дивизии. Я мог бы доказать и переубедить его лично. Но мнение всех оставалось бы прежним. И я решил поехать к Вологодскому и объясниться с ним. Ведь по большому счету именно он подставил меня под «духов». Он ЗНАЛ, что банда прорывается именно в том направлении, на которое он меня послал. И я решил, отправляясь в реабилитационный отпуск, заехать к нему.

Лучше бы не ездил.

Потому что дверь на мой звонок открыла… Дверь открыла Любаша. На ее лице последовательно и стремительно сменилась целая гамма чувств. Дежурная улыбка быстро вытеснилась растерянностью, потом удивление…

— Костя, ты?..

И я тоже не мог предполагать увидеть здесь именно ее. Она же умирала…

— А как твоя рана? — вместо приветствия спросил я, еще надеясь на что-то.

Однако чуда не произошло.

— Какая рана? — с недоумением спросила она. — Это же ты был ранен…

Словно завеса упала с моих глаз. Я вдруг в полной мере понял и оценил все коварство экспромта Владислава. Он понимал, что имя Любаши заставит меня бросить все и устремиться к ней. Он знал, что банда прорывается именно в направлении разрушенного моста. И он, услышав мою угрозу доложить о том, что я его предупреждал о безрассудстве плана, направил меня туда, чтобы разом избавиться от всех проблем.

Самым трагичным в тот момент стало то, что Владислав оказался дома. Не будь его, я бы перегорел, перекипел, пережил тот первый момент своего прозрения, возможно, все было бы иначе. Но тогда я отстранил Любашу и шагнул в квартиру. Из комнаты выглянул Владислав. И я больше не помнил себя…

Так я и «залетел» по сто второй. Адвокат с банальной фамилией Семенов высосал у меня все немалые по тем временам деньги, которые у меня оставались после Афганистана и после этого бездарно провалил мою защиту. Десять лет! Могли бы и пятнадцать, — разъяснили мне впоследствии сокамерники. И я до сих пор не знаю, правильно ли я поступил, отомстив таким образом за себя и за тех двух парней, имен которых я так и не узнал.

7

— И куда же ты теперь?

Александр Шустиков глядел на меня с нескрываемым сочувствием. Если бы я сам знал…

— Некуда мне деваться?.. — признался ему откровенно. — Как говорится, ни кола, ни двора… Хотелось бы просто исчезнуть куда-нибудь и начать новую жизнь. Да вот только это невозможно…

Тут-то и произнес Шустиков слова, который повернули мои стопы на юго-запад.

— Я думаю, что могу тебе в этом деле помочь, Константин Васильевич.

Покажите мне человека, который, услышав такие слова, не поддастся на соблазн! Покажете? Если да, то я вам просто не поверю!

— Чем же?

Несмотря на то, что мы с ним сидели вдвоем в его квартире, он понизил голос, продолжил говорить едва ли не шепотом.

— Я могу сделать так, что вы поедете в Сербию.

На кой хрен? — хотел спросить я. Что я там забыл? И что я знаю о Сербии и о Югославии в целом, чтобы туда ехать?

Хотел спросить. Но не спросил. Потому что в душе у каждого человека сидит вера в то, что кто-то сможет помочь решить его личные проблемы.

Поэтому я спросил иное:

— И зачем?

Тут Саша вдруг зачастил и почему-то вдруг перешел на «вы»:

— Посудите сами! Вы уволенный из армии человек, боевой опыт есть, воевать умеете. За то время, пока вы пробудете в Сербии, тут, глядишь, все уляжется, о вас все забудут. Деньжат заработаете… Дело ваше, конечно, решать вам… Но я советую.

Мой старый принцип: никогда никому ничего не советовать. Мое убеждение: в принципиальных вопросах каждый человек должен решение принимать только самостоятельно. И в то же время по себе знаю: если кто-то что-то мне от души советует, я легко поддаюсь под убеждение. Парадокс, конечно, абсурд — но так оно и есть. Наверное, на таком же абсурде построена вся реклама. Поддашься на чужой совет — потом этого советчика сам же будешь проклинать за собственные слабости и за то, что сам же поддался, попытался решить собственные проблемы чужим умом. Нет, только самостоятельно!

И тем не менее, осознавая свою изначальную неправоту, я тут же выстроил в уме несложную логическую цепочку. Выпасть на некоторое время из общей схемы, когда меня ищут, исчезнуть из страны… Это же идеальный вариант! А дальше будет видно.

Короче говоря, решение было принято едва ли не мгновенно, с лета. Оставались только уточнить некоторые детали.

— Ну ладно, допустим… Но что я там буду делать? И что для этого я должен сделать?

— По большому счету, ничего такого уж очень трудного, — увидев, что я начинаю поддаваться, Александр еще больше зачастил, стал говорить торопливо, сглатывая слова. — Я вас непосредственно сведу с людьми, которые занимаются формированием и отправкой добровольцев в Хорватию.

— Погоди-ка, — не понял я. — Ты же говорил, что надо ехать в Сербию!

Он принялся терпеливо разъяснять особенности геополитической обстановки в бывшей Югославии. (Звучит-то как режуще: «бывшая Югославия», «бывший Советский Союз», «бывшая ГДР», «бывшая Чехословакия»… Наверное, в свое время так же непривычно было слышать о своей родине римлянам, жителям осколков Киевской Руси, Речи Посполитой или Австро-Венгрии…)

Надо признаться, в его рассказе я понял и запомнил далеко не все, сориентировался во всех нюансах внутриполитической ситуации не сразу. А если честно, до конца так и не разобрался никогда.

В общих чертах выходило так. Югославия состояла из нескольких территорий, составлявших между собой федерацию. Когда начал дробиться и разламываться СССР, те же процессы потекли на Балканах. Словения, Босния и Герцеговина, Хорватия, Македония — все захотели самостоятельности. Ну, это понятно, как говорил тот попугай из мультфильма: «Плавали — знаем!». И все было бы не так уж страшно, если бы границы в Югославии тоже, как и у нас, не проводились в свое время примерно, на глазок, без учета национально-исторических традиций — а если сказать коротко: от балды. Так и вышло, что часть земли, исконно заселенной сербами, оказалась вдруг за границей. Проживавшие там коренные сербы провозгласили свою республику, назвали ее Сербской Краиной. С этим не пожелали примириться ни мусульмане, ни хорваты-католики, которые решили по такому поводу между собой объединиться против общего врага. Высвобождая территорию для своего проживания, они приступили к массовому геноциду против православных сербов.

— А что же собственно Сербия? — я слушал этот рассказ, как некий параграф из учебника истории. — Она как со всем этим мирится?

Сашка пожал плечами:

— А что может сделать одна Сербия? Она и сама оказалась в таком положении, что не позавидуешь… С одной стороны, весь мир, поджав хвост по команде США, ополчился против сербов. Сербия — всегдашний союзник России, единственная страна, которая никогда в истории не воевала против нас и не участвовала ни в каких блоках, направленных против нас. Ну а для того, чтобы нас добить, нужно вообще лишить нас всех союзников, которые еще от нас не отвернулись. С другой стороны, рядом-то там нет никого, кто хоть как-то помог им самим. Да и Россия, сами знаете, начиная с Горбачева, только и знает, что союзников предает и продает… Сербия помогает, конечно, Сербской Краине, но только, как бы сказать, пассивно, стыдливо, исподтишка, без активной военной помощи… В общем, Константин Васильевич, если вы решились, я вас сведу с людьми, которые этим занимаются. Ну а уж там — как сами решитесь.

Ночевать в ту ночь я остался у Шустикова.

— Жена только через неделю вернется, так что живите пока. Да и потом тоже можете, только говорите ей, что мы вместе в Герате воевали, а о том, что вы сидели — не надо, — просил он. — Сами ж понимаете: баба и есть баба…

Я понимал. Теперь на мне навсегда зависло это проклятие: зэк!

8

На следующий день, прямо с утра, мы с Сашкой отправились к некому Владимиру. Уж не знаю, что и от кого он имел за вербовку добровольцев в Югославию, но только занимался он этим делом, как я имел возможность вскорости убедиться, весьма активно. У меня нет сведений, сколько человек наших прошло Сербию, и сколько из них завербовал или сагитировал Владимир, но только то, что речь идет не о десятке-другом добровольцев, абсолютно точно. К тому же, этим делом занимался не он один. Позднее я узнал и о других наших согражданах, также промышлявших этой деятельностью.

Шустиков о чем-то коротко с ним переговорил, торопливо сунул мне на прощание руку и ушел. Приглашение приходить вечером и ночевать у него он не повторил. Может быть, считал мое проживание у него вопросом решенным, а, может, уже и сам раскаивался в своем альтруизме.

В общем, как бы то ни было, мы с Владимиром остались вдвоем.

— Ну что, — начал он, — будем знакомиться?

Я слегка пожал плечами. Очень не люблю дежурных или риторических вопросов. Знаете, как на бегу кто-то спрашивает «Как дела?», а сам бежит дальше и плевать ему с высокой колокольни, как у тебя и на самом деле дела. Пошлешь его вдогонку куда подальше, а он даже не заметит, что ты не ответил ему столь же дежурно и избито «Нормально» или «На букву «х», только не подумай, что хорошо»…

Короче говоря, я только протянул ему ладонь и коротко сказал:

— Константин.

Ни фамилии, ни краткого изложения биографии. Пока и так достаточно. А там поглядим.

— Документы! — сразу потребовал он.

Не показывать же просроченный паспорт или «афганское» удостоверение!

— Понимаешь… — начал было я.

Однако хозяин квартиры не дал мне закончить мысль.

— Мне не нужно что-то понимать, — внушительно сказал он. — Мне нужно иметь хоть какие-то документы. Потому что без этого я не смогу тащить тебя через несколько границ.

Ясно, — понял я.

— Завтра вечером я принесу документы. В крайнем случае послезавтра. Годится?

Куда ни ткнись, всюду нужны документы. Ну а теперь, на фоне открывшейся возможности на какое-то время скрыться, мне еще больше потребовалась «ксива», которую задолжал Пегий. Именно в этой «корочке» мне теперь виделась панацея от всех бед. И если он, Пегий, меня подведет, я окажусь в положении весьма плачевном. Но только он, человек неглупый, должен бы понимать, что такого человека как я, в угол лучше не загонять… Хотя с другой стороны, это я понимаю, что меня в угол нельзя загонять, но отдает ли себе в этом отчет Пегий? Вопросы, вопросы, вопросы…

— Хорошо, завтра значит завтра, — согласился Владимир. — Или послезавтра. Время терпит. Теперь о деле… Ты по какой причине едешь в Югославию?

Это что еще за допрос? — хотел было возмутиться я. Но тут же осадил себя: не время и не место сейчас для ссоры. Да и не повод, если разобраться. Нервы что-то сдают, по пустякам начинаю дергаться.

— А тебе отвечать обязательно?

Владимир чуть усмехнулся:

— В принципе, ты уже ответил… Значит, ты от каких-то проблем пытаешься скрыться. Просто к нам обычно обращаются или молодые мальчишки, у которых романтика в одном месте шилом торчит, или казаки, или квасные патриоты… Ты не похож ни на одного из них. К тому же с документами у тебя какие-то напряги… Вот и спросил.

— А мой ответ как-то может повлиять на твое решение? — в лоб спросил я. — К тому же я не сказал, что у меня с документами напряги — просто в данный момент у меня их нет. Такой расклад годится?

Он опять пожал плечами:

— Причем тут мое решение? Лишь бы у тебя решение не изменилось. А мне, по большому счету, абсолютно все равно. Ребятам в Сербской Краине приходится очень туго. Им нужна помощь. Так какая мне разница, по какой именно причине кто-то едет воевать?

Что ж, во всяком случае откровенно.

— Ладно, решим пока так, — решительно продолжил он. — Если бы тебя привел не Сашок, у нас с тобой разговора вообще не было бы. Его и так не было. Договорились?

Я поморщился:

— Ты говоришь, как в кино про шпионов.

Владимир усмехнулся.

— Ну уж в кино или не в кино… Но только пойми и ты: не скажу, что очень сильно, но ведь в какой-то степени и я рискую, когда разговариваю с каким-нибудь хреном с бугра. Не так?

Я пожал плечами:

— Тебе виднее, с какими хренами ты общаешься.

Он не обиделся.

— Вот-вот. У тебя со временем как?

Времени у меня было, как говорил покойный отец, вагон и маленькая тележка. Так Владимиру и сказал.

— Ясно, — поднялся он из-за стола. — Пошли я тебя в одно местечко отведу, послушаешь, о чем люди там толкуют. И если не передумаешь, когда у тебя будут документы, приходи ко мне. Не против?

Было бы с чем спорить!

— Не против, — согласился я.

Тогда он сделал паузу, выразительно поглядел мне прямо в глаза.

— Или когда у тебя вообще не будет документов, тоже приходи. Ты все понял?

Чего уж не понять. Выходит, что если бы я раньше встретил Сашку, если бы я раньше сумел найти организацию, которая вербует добровольцев за границу, мне бы какую-никакую «корочку» добыли бы без железнодорожной акции. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь…

9

Как я понял, привел он меня на заседание ячейки какой-то организации русских националистов. Впрочем, так сказать было бы не совсем верно, потому что в предыдущей фразе оказалось сразу несколько неточностей. Прежде всего, это было не заседание как таковое, с президиумом, графином, микрофонами и длинными речами. Просто шла активная живая беседа, хотя больше говорил только один человек, более обстоятельная речь о котором еще впереди. Назвать собравшихся ячейкой тоже можно лишь с некоторой натяжкой, потому что само по себе понятие «ячейка» подразумевает некое структурное подразделение чего-то более или менее сложившегося, объединенное к тому же некой определенной идеей — здесь же, опять же, как я понял, шел «охмуреж» парней в прорусском духе. Да и националистами, по большому счету, их тоже вряд ли можно назвать с достаточным основанием. «Православными панславянистами» — вот так было бы точнее всего.

Короче говоря, в небольшом помещении некого ведомственного клуба — в таких в недавние времена проводились кружки кройки и шитья или, скажем, рисования — собралась небольшая группа людей. В основном молодые парни, лет до двадцати. Среди собравшихся было только несколько мужчин возрастом побольше.

Среди всех выделялся один — лет тридцати пяти, крепкий, поджарый, коротко стриженный, с холодными оценивающими серовато-голубыми глазами. Рядом с ним находились двое явно охранников. Именно он и говорил, когда мы вошли. Оратор лишь коротко взглянул на нас, чуть кивнул Владимиру и продолжал начатый ранее разговор.

— …Друзья, вы только повнимательнее почитайте нашу историю, историю Руси, России и сопредельных с нами славянских народов! Куда только ни пытались увести нас горе-историки, каких только баек они ни придумали про наших с вами предков!.. Как будто сами они от другого роду-племени… Ладно, кто и в самом деле пожаловал к нам в поисках легкого хлеба — так ведь и свои туда же! Почитайте еще раз Нестора, только повнимательнее! Можно подумать, что именно с него началась русская письменность! А между тем при Ярославе Мудром в Киеве была уже едва ли не самая большая в мире библиотека. Откуда столько книг? Неужто после Владимира столько успели написать?..

— Так откуда же пошли русские? — спросил один из собравшихся.

— Так я к этому и веду! — ничуть не выразив неудовольствие из-за того, что его перебили, воскликнул оратор. — Любой народ на протяжении развития меняет свое название. Да и сам меняется, обновляется, перерождается, оставаясь духовным наследником и преемником других народов, и в то же время, когда резко, а когда постепенно, становясь другим. Это же диалектика! Можно ли сказать, что нынешние египтяне — это те самые, что описаны у Геродота, римляне — прямые потомки Ромула, Рема и Энея, а нынешние татары ничуть не изменились со времен Чингисхана? «Чепуха» — скажете вы! И будете правы! И мы также уже не тот народ, что был при Кие и Святославе. И в то же время наш народ, русские — прямой потомок тех людей, которые с Олегом ходили приколачивать щит на ворота Царьграда.

— А украинцы?

Было видно, что приблизительно такой реплики и ждал говоривший. Он удовлетворенно усмехнулся, подняв вверх указательный палец.

— Вот оно — корень всех межнациональных противоречий! От одного корня рождаются народы, а потом не могут разобраться между собой, кому принадлежит некий город, которые их предки вместе возводили… Итак, вопрос: кто же является прямым наследником Киевской Руси — русские, украинцы или, может быть, белорусы? Как вы думаете?

Молодежь нестройно, вразнобой, загомонила.

— Украины тогда еще вообще не было, — с напором, с жаром говорил один. — Распавшиеся княжества Киевской Руси тянули каждый в свою сторону, кто в лес кто по дрова. Там, где нынче Украина, часть земель отошла к Польше, а также к Литве… А остальную сегодняшнюю территорию Украины составляют земли, которые мы, русские, завоевали, присоединили и им подарили… Так что, какие они наследники?..

— А Белоруссия вообще никогда не была самостоятельным государством, — вклеил реплику другой.

— Вот как? А Полоцкое княжество, в котором княжил Рогволод? — подлил масла в огонь оратор. — Чем оно хуже Владимирского или Волынского?

— Так когда это было! — ответил тот, однако дальше в спор не полез.

— Только Московская Русь осталась оплотом русского духа и стала ядром, вокруг которого стало формироваться новорусское государство… — с напором вещал третий.

И снова реплика старшего:

— Московское княжество или Новгородская республика?

Когда гомон стал немного спадать, оратор поднял руку и громко сказал:

— Итак, давайте подведем итог нашего небольшого обмена мнениями! Никто из вас не прав!

Такая заявка всех примирила. Вернее, объединила против выступавшего.

— Но такого не может быть! — с жаром выразил общее мнение парень, который считал, что Украине правом наследования пользоваться нельзя. — Если есть три культуры, которые претендуют на то, чтобы быть наследником культуры и исторической памяти, значит, у кого-то из них права на это больше, у кого-то меньше.

Сероглазый опять обстоятельно, неторопливо продолжил:

— А кто сказал, что есть обязательно три наследника? И почему вы считаете, что непременно кто-то должен пользоваться преимуществом в дележе исторической памяти?.. С таких вот споров и начинается междоусобица! Мы сейчас осуждаем наших средневековых князей за то, что они не смогли объединиться перед Калкой, а сами ведем себя ничуть не лучше, спорим, где должны проходить границы между Россией и Казахстаном… Так вот, вы неправы, молодые люди. Дело в том, что каждый народ обязательно рождается при смешении как минимум двух других, так сказать, родительских, народов. Как правило, один из них сильнее и он покоряет или подчиняет другой. Если же они одинаково сильны, бывает, вместо того, чтобы стать родоначальниками нового этноса, они просто взаимоуничтожают друг друга — так было, например, с лютичами и бодричами, этими славянскими племенами, которые проживали в средние века на территории нынешней Германии… Племена полян, без особого сопротивления покорившись пришедшим с севера литовцами и поляками, со временем превратились в украинцев. Вятичи слились с местными племенами финно-угорской группы, образовали русских. Словене смешались с весью, мерянами и самоедами и образовали северную ветвь русского народа. Уже много позже эти две ветви слились между собой… Ну и так далее. Понимаете? Это все равно, что спорить, кто является единственным наследником генной информации, которую получили от отца три брата, рожденные от разных матерей.

Мне стало скучно. Трепотня какая-то! Мне-то что за дело до этих схоластических споров. И Владимир куда-то запропастился… И времени по-прежнему девать некуда…

— Ну а жители Киевской Руси от кого произошли? — опять спросил кто-то.

Я было уже совсем собрался потихоньку, по-английски, удалиться, но этот вопрос заставил меня чуть задержаться. В самом деле, как этот любитель истории выпутается из этого вопроса?

Однако и тут у оратора ответ был готов.

— Здесь имеется несколько вариантов ответа, — начал разъяснять он. — Дело в том, что схема, которую я привел, как и любая другая схема, есть абстракция. Схема вычленяет главную тенденцию и не в силах отобразить всей сложности проблемы… Главные народы, которые сформировали жителей Киевской Руси, это пришлые славянские народы, являющиеся потомками венов или вендов, смешавшиеся с обитавшими тут до них скифами и потомками описанных Геродотом антов, которые были затем покорены и ассимилировались с опять же пришлыми же русами. Но это все не так уж важно. Главное в другом: славяне, которые составили основу народа, от которого мы произошли, были по тем временам молодым и перспективным народом. Потому-то они быстро и без труда, а главное, без большого кровопролития захватил гигантскую территорию. На Запад славянскими были земли едва ли не до нынешней Франции…

Кто-то присвистнул:

— Ну ничего себе!

Я представил себе политическую карту. Действительно, не слишком верится в такой размах.

— Да-да, — с жаром доказывал оратор. — Германский Бранденбург — это славянский город Бранибор, немецкий остров Рюген — это тот самый остров Буян из сказок Пушкина, знаменитый в истории тем, что там были выставлены статуи древних славянских богов, причем, каждая статуя была подписана старославянским письмом, которое понимали на всей этой огромной территории… Южнее земли славян доходили до Италии — уже само название Австрии Вена явно указывает, кто был ее основателем… Славяне заложили Назарет (назвав его так потому, что это произошло на заре) и Иерусалим (первичное название Еруслан — и корень «рус» уже сам о себе говорит)… Ну и так далее.

Он налил себе минеральной воды, выпил стакан и продолжил, правда, уже без прежнего напора, даже с какой-то горечью…

— Да что толку в нашей былой славе? Поляки помнят о нашем с ними родстве? Югославские словене едва ли не стыдятся своего родства. Сербы православного и мусульманского происхождения уничтожают друг друга хуже самых заклятых врагов… Поистине, войны между родственниками самые жуткие в истории.

Меня подобный финал его речи несколько озадачил. Да что там несколько — вообще сбил с толку. Чего ж тогда было голову столько морочить собравшимся о былой славе славян, чтобы вот так самого себя оборвать и впасть в пессимизм.

— Ну ладно, допустим, вы правы. Но что тогда вы ждете для славянского мира завтра?

Этот вопрос задал я. И по тому, какая тишина последовала за ним, это интересовало и остальных присутствующих.

Оратор слегка улыбнулся, смущенно так, мол, извините, братцы, за такие откровения и предсказания. Чуть развел руками.

— На этот вопрос ответ не так прост, как вы думаете, — выступавший глядел прямо мне в глаза. — Однако, судя по всему, перспектива у нас безрадостная. Часть славянских народов, по большому счету, уже куплена Западом. Часть все тот же Запад стравливает между собой. А остальные мы сами доуничтожаем… Так что ничего хорошего.

Черт меня принес сюда! Это значит, что нашим детям, моему Ярославу, уготована судьба жертвенной овцы?

— Тогда зачем все это? — я обвел руками собравшихся. — Вы собрали всех этих ребят с целью, чтобы рассказать им о том, что у них нет будущего?

Такая постановка вопроса оратору не понравилась. Он нахмурился.

— Я бы так не сказал. Любой человек знает, что рано или поздно умрет. Однако это знание не мешает ему жить и наслаждаться жизнью, — сказал он.

— Однако, во-первых, это не значит, что ему нужно об этом лишний раз напоминать, — возразил я. — И потом, мы знаем, что именно в сменяемости поколений состоит прогресс человечества. Каждый из нас знает, что рано или поздно умрет, однако видит смысл своего существования в том, чтобы дать жизнь и обеспечить будущее своих детей, своей страны, своего дела… А вы говорите о том, что мы умрем, а на наших детях или внуках прекратит существование наш народ, наша страна, да и весь славянский мир в целом!

— Но это будет благом для всего человечества! — не сдержался, воскликнул оратор.

Он уже не был тем спокойным добрым преподавателем, который вещал неразумным ученикам вещи, о которых они не смыслили. Он горячился, он теперь ДОКАЗЫВАЛ свою правоту. Его охранники глядели на меня настороженно и неприязненно. Очевидно, они не привыкли, чтобы с их шефом спорили, чтобы он потерял выдержку.

— А мне плевать на все человечество! — рявкнул я. — Если мы встретимся с инопланетянами, вот тогда я буду гордиться всем человечеством. А пока сравнивать не с чем… Природа пустоты не знает и не терпит. Кто придет сюда, в Москву, в Тамбов, в Новосибирск и в Хабаровск, когда, по вашему прогнозу, славянского мира не станет? Китайцы, японцы, весь Кавказ, американцы, негры, индейцы, австралийские аборигены — кто именно?

— Да поймите вы… Не знаю как вас…

— Константин.

— Поймите, Константин! Это же историческая диалектика! — воскликнул ментор. — Спорить с ней все равно, что спорить с законом всемирного тяготения! Цивилизации не могут существовать вечно, рано или поздно они исчезают, распадаются!

Слышать это было очень неприятно. Но в этом виделась своя правда. И все же… Все же я уже закусил удила.

— Если бы люди при создании крупных империй или даже самого мелкого государства знали, что со временем их потомки исчезнут, они не стали бы заниматься осуществлением своих гигантских проектов, — высказался я.

— Это поза страуса! — оратор уже поднялся со своего места, засунул левую руку в карман брюк, а правой отчаянно жестикулировал. — Знать, что тебя ждет завтра и быть готовым к этому — это позиция человека. Причем, человека настоящего, подлинного, настоящего. Если бы люди рассуждали подобным образом, как вы, мы и в самом деле до сих пор сидели по пещерам или бродили по джунглям, как в Амазонии.

Сравнение со страусом меня опять задело. И в то же время чувствовал я в его словах некую правоту. Все услышанное еще предстояло осмыслить. А потому я решил сдержаться, чуть сбавить тон.

— Насколько я знаю, путь исторического прогресса всегда имеет несколько вариантов развития. Во всяком случае, складывается такое впечатление, когда анализируешь события того или иного исторического периода. С точки зрения истории, кто победит в Столетней войне, значения не имеет, но только один человек, Жанна д'Арк, сумел повернуть ее ход в сторону, благоприятную для Франции… Так не может ли получиться так, что и сейчас возродится на свет какой-то пра-Словен, который сумеет повернуть историю в нужное русло и спасет славянство?

Мой собеседник уже взял себя в руки, опять глядел спокойно и чуть грустно.

— Вы задаете вопрос из области абстракции, — попытался он уйти от ответа.

Пасуешь, парень! Не надо пытаться выкручиваться! Коль назвался груздем…

— Но ведь вы же сами говорили, что любая схема достаточно абстрактна, — додавливал я. — Значит, в нее теоретически можно привнести дополнительный, более или менее вероятный, фактор, который в принципе может повлиять на теоретическую модель развития ситуации в ту или иную сторону. Я не прав?

Он пожал плечами.

— Теоретически рождение пра-словена, вернее, его возрождение, конечно, можно допустить. Только сама по себе самая благая идея не имеет конструктивной силы. Сила должна обладать силой материальной, хотя я и понимаю, что это звучит сродни «масло должно быть масленым», а «экономика должна быть экономной»… Чем плохи были идеи Христа? Разве он проповедовал насилие? А сколько войн прошло под его именем, сколько людей уничтожено? А разве Магомет проповедовал, что мусульмане между собой отношения должны выяснять силой? Но откуда тогда войны между шиитами и суннитами?.. Нет, уважаемый Константин, сама по себе идея мало что стоит, а сам по себе человек с самыми благими намерениями ничего не сможет сделать против исторических закономерностей.

— Значит, мы все обречены на то, что от нас ничего не останется, и от нашего мира останутся одни только развалины культуры, как от царства хеттов или шумеров?

Этот вопрос задал не я, а один из присутствовавших молодых людей. Однако вполне мог бы то спросить и я, правда, без упоминания этих экзотических народов.

Оратор опять слегка пожал плечами:

— Не знаю. Этого никто не знает, потому что пророчествовать человеку не дано. Если история будет за нас, она обязательно даст нам шанс. Как в тринадцатом веке дала такой шанс Новгородской республике, послав им князя Александра Ярославича, а потом неведомо по каким причинам в ста километрах от города повернувшая татарскую орду обратно в степь. Тогда наши предки шансом воспользовались должным образом. Ну а кто может сказать, сумеем ли мы воспользоваться таковым же? Найдется ли в нужный момент у нас новый Александр, новая Жанна, новый Гарибальди?.. Не знаю. Знаю другое, — вдруг патетически возвысил он голос. — Во что я верю, так это в то, что если появится такой исторический шанс, всегда должны найтись патриоты, которые смогли бы им воспользоваться. Потому что только патриоты, любящие свое отечество и свой народ, смогут его возродить. Так было всегда! И так будет!

Это звучало красиво. Молодежи это понравилось. Они аплодировали.

А мне такой финал не понравился. Потому что сидеть и ждать, пока тебе и твоему народу судьба пошлет некий шанс — это не по мне. Это молодежь может думать, что у нее все в будущем. Человеку зрелому, которому осталось жить меньше, чем он уже прожил, пассивное сидение в кресле и ожидание светлого будущего непозволительно.

…О том, что именно в Сербии сейчас проходит передовой фронт борьбы славянства с силами, которые пытаются нас доразбить, доразвалить, доподкупить, дораздробить, духовно дообесславянить, на сходке не было сказано ни слова. Однако именно там и тогда я решил для себя окончательно: поеду.

Да, я понимал, что тот оратор во многом прав. Действительно, славянский мир сейчас переживает кризис. Выберется ли он из пропасти, в которую сползает, и в самом деле никто сказать не может. Более того, я вполне отдавал себе отчет, что там, в Югославии, решается не нечто вселенски глобальное, а более чем частная, с точки зрения всего славянского мира, задача. Было очевидно, что погрязший в быту славянин-мещанин ни в одной стране не поднимется на защиту своего брата — такого же православного славянина, только живущего за тридевять земель, на далеких неведомых Балканах. Я не был настолько наивен, чтобы мечтать, что крохотная Сербская Краина может стать неким детонатором, способным всколыхнуть нашу закисшую славянскую гордость и поднять все народы с колен. Я не верил, что обнищавшая православная церковь, сама раздираемая внутренними противоречиями и скандалами, сможет стать объединяющей силой, которая повела бы нас на Поле Куликово…

Все это я понимал. И в то же время во всей очевидности мне стало ясно иное. Именно там, на Балканах, я смогу сделать хоть какую-то малость, которая — вдруг! — сможет предотвратить превращение Ярослава и его будущих детей в рабов неких будущих пришельцев. Моего Ярослава, детей запавшей мне в душу Ларисы-«администрации», всех тех малышей, которых великовозрастные государственные дяди лицемерно именуют «нашим будущим».

Мне стало ясно, что и наши, внутрироссийские, беды проистекают оттуда же, из той же диалектики, о которой вещал оратор. Чтобы обескровить оплот славянства, русскую нацию, а точнее сказать, российский народ (он же советский), на протяжении двадцатого века именно против нас развязывались гигантские войны. И в ходе каждой из них решалась единственная задача: уничтожить как можно больше славян. Какие народы понесли самые большие потери в годы второй мировой? Русские, белорусы, поляки… Какие задачи мы решали в Афганистане? Ради чего я там проливал кровь подчиненных? Только для того, чтобы как можно больше смелых и активных людей сложили головы, а по им, по этим головам и за нашими спинами политики разваливали страну, которой мы служили, нувориши сколачивали свои капиталы, наверх продирались самые бессовестные. Чтобы продолжить преступление против славянского мира, штамповались «агенты влияния», которые подталкивали большие и малые народы России к максимальной дестабилизации внутриполитической ситуации. Для того, чтобы расшатать экономику страны, потоком утекали в западные банки заработанные страной денежки, за бесценок распродано достояние государства в руки богатым манкуртам. В угоду фарисейски проливающим крокодиловы слезы международным банкам и фондам, мечтающим окончательно прибрать к рукам богатства нашей страны и превратить ее необъятные просторы в всеземную свалку опасных отходов, подолгу задерживается выплата зарплаты — чтобы курильчане просились в Японию, Дальний Восток прибрали к рукам китайцы — и так далее по кругу.

…И тогда я понял главное. Каждый человек, в котором еще осталось что-то от гордых предков, ведших свой род от Словена, Ляха, Чеха, Святогора и других праславянских предков, имена которых мы напрочь забыли, от первой славянской Праматери, от той самый Уточки, из яичек которой произошло все сущее в мире, каждый человек, который еще не забыл, что он СЛАВЯНИН, должен поднять голову и восстать ото сна и от спячки. Это не значит, что все должны схватиться за автоматы и начать крушить всех неславян. Вовсе нет. Но только хватит нам призывать варягов, чтобы они правили нами. Нужно гнать тех наших правителей, которые с потрохами продались иноземцам за всемирные премии и высокие иностранные звания. Пусть политики вспомнят, из какого корня они произошли. Пусть журналисты напоминают наРОДу, из какого СЛАВного он РОДа. Пусть писатели расскажут о том, что от Балкан до Чукотки проживают РОДные братья!

Ну а мы, военные, должны быть там, где убивают НАШИХ. Потому что тогда и у нас в стране хоть что-то изменится к лучшему…

И вдруг я, словно лошадь на полном скаку, остановился, услышав в глубине души легонькое подхихикивание внутреннего голоса.

Костя, Костя, — ерничал он. Ну не дитя же, не юнец, подобный тем, которые только что разошлись с этого собрания. Не будь же так наивен! Ты оглянись вокруг! Это вот тот рыжий политик, больше всех нахапавший от приватизации, одумается и вспомнит, что он славянин? Это вот тот рыжий же поэт, громогласно и талантливо охаивающий все русское, тоже вдруг встрепенется и вспомнит, что славянин? Это журналисты самой популярной газеты, взахлеб воспевающие все, что идет в ущерб твоей стране, вдруг вспомнят, что они тоже славяне? Или ты мечтаешь, чтобы вспомнили о славянских корнях все те бессовестные военные, которые продавали и продают оптом и в розницу оружие и военное имущество при распаде СССР и при выводе войск из-за границы?.. Окстись, Костя, да какие они славяне? Даже если вдруг в них отыщется толика славянской крови, так и та проистекает из порядком подзагнившего корня…

Нет, на духовное и физическое возрождение славянизма сейчас рассчитывать не приходится. Это горько, но, увы, скорее всего, правда.

Так что же? Руки на себя из-за этого наложить? Действительно в преступный мир податься, пополнив плотные ряды грабителей, которых несть нынче числа от самых верхов на всей Руси некогда Великой? Плюнуть на все и в бомжи податься?..

В конце концов, пусть судьбы мира заботят те неведомые мне силы, которые его породили и управляют его судьбами. А мы созданы таковыми, что каждый из нас отвечает сам за себя. Перед своей семьей, перед своими детьми, перед своей совестью. Я не знаю, есть ли возмездие где-то на небесах. А на земле нет больших судей, чем эта троица. Семьи у меня нет. Остается сын и совесть. Ради них я уеду. На Балканы. Потому что сегодня, скорее всего, это единственное место, где я по-настоящему нужен.

Назад: Часть пятая За ошибки надо платить

Дальше: Эпилог

Часть шестая Прошлое. Гей, славяне!

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Часть шестая
Прошлое. Гей, славяне!