Часть пятая
За ошибки надо платить
1
— Садись, Беспросветный!
Командир бригады, в состав которой входил наш отряд, воевода Славко Громаджич, старался на меня не смотреть. И мне это не понравилось. Потому что хотя мы с ним и не числились друзьями — но в то же время и не было у нас оснований отворачиваться друг от друга.
— Что случилось, Славик?
Я уселся, пребывая в полнейшем недоумении. Громаджич в свое время учился в Советском Союзе, так что по-русски говорил куда лучше, чем я по-сербски. Так что мне не было необходимости сейчас подыскивать слова из моего скудного сербохорватского.
Ответить-то Громаджич ответил, но только совсем не то, что я мог ожидать от него услышать. Он по-прежнему подчеркнуто на меня старался не глядеть. И теперь заговорил, уставившись в окно, за которым буйно зеленела олива.
— Капитан, тебе не кажется, что тебе пора собираться домой?
Не знаю, быть может, для кого-то «бриша» — «пошел вон» — привычно слышать. Мне на дверь до сих пор не указывали ни разу.
— Я тебя не понял, Славко, — наверное, мой голос прозвучал резче, чем следовало. — Ведь это мое дело, сколько тут пробыть…
Хотя, что значит «чем следовало»? Думаю, по большому счету, такая моя реакция было вполне оправданной.
Тем более, что именно резкость тона спровоцировала Громаджича на прямой разговор. Он оторвался от окна и уставился на меня.
— Слушай, Беспросветный, я тебе прямо сейчас выдам дозволу — только уматывай отсюда как можно скорее.
Что ж, это прямо. Это откровенно… Только почему так стоит вопрос?
Об этом я у него не спросил. Только подумал. А сам молча глядел на Славко, ожидая продолжения.
— Тобой наша контрразведка заинтересовалась, — опять уставился в окно Славко.
Вот это уже и в самом деле серьезно. Это повод для выдворения серьезный… Только с чего это они вдруг за меня взялись?
Однако и в этот раз я промолчал. В конце концов, коль уж меня к себя вызвал, сам же все и расскажет.
Так оно и вышло. Славко опять не выдержал паузы, заговорил первым.
— Кто эта подруга, с которой ты живешь? — опять спросил он скучным голосом.
Он умел задавать прямые вопросы. Но только у меня на такой вопрос был ответ не менее прямой.
— А ты ее знаешь.
Громаджич удивленно воззрился на меня.
— Так она что же, из наших?
Врать я вообще не люблю. Врать, считаю, вообще нужно исключительно редко, только в тех случаях, когда нет другого выхода. Ну а в данном случае во вранье к тому же не было необходимости.
— Нет, Славик, она не из ваших и не из наших, — не стал я пририсовывать себе крылышки ангелочка. — Она ко мне пришла с той стороны. Она мусульманка.
Воевода уже оправился от удивления, вновь уставился в окно. Если судить по его реакции, мое сообщение о ее национально-религиозной принадлежности для него не стало новостью. Следовательно, информацию об этом он уже получил — или непосредственно от наших, или через контрразведку, которая сведения получила, опять же, от кого-то из наших. Кто же из наших меня вложил? Кроме как из отряда узнать он не мог.
— Тем не менее, ты ее знаешь, — повторил я.
Громаджич молчал, хотя, я понимал, его должно было подмывать спросить, кто же эта моя пассия. И я не стал больше испытывать его терпение.
— Ты помнишь, у тебя в школе был друг, с которым вы вместе приударяли за девчонкой-хорваткой?
Наверное, впервые за все время нашего разговора Славко уставился на меня искренне и с недоумением.
— Ну?
По этому междометию трудно было понять, действительно ли он вспомнил тот случай или же просто оттягивает время, рассчитывая понять, о ком идет речь, со временем.
— Так вот у меня сейчас живет его родная сестра, — закончил я.
Если бы я знал, как отреагирует Славко на мое признание, право же, я от него воздержался бы. Я-то рассчитывал на иное, что, проникшись ностальгическими воспоминаниями, он станет на мою сторону и постарается мне помочь.
Потому что воевода молча пожевал губами, со злобой глядя на меня. Однако ничего не сказал. Только нажал кнопку звонка.
В дверь всунулся дневальный.
— Двух автоматчиков из дежурной роты, — по-сербски приказал Славко.
Ситуация чем дальше, тем меньше мне нравилась.
— Зачем автоматчики? — спросил я у воеводы, когда дневальный исчез. — Что же, без них нельзя обойтись?
— Сейчас узнаешь, — пообещал Громаджич. — Только, Костя, у меня есть к тебе одна просьба.
Уже легче. Если человек обращается к другому человеку с просьбой, подумал я, маловероятно, что он ему собирается сделать гадость.
Хотя, тотчас проснулся внутренний голос… Эдмон Дантес… Не тот Дантес, который Пушкина убил, а тот Дантес, который превратился в графа Монте-Кристо. К нему тоже с просьбой обратились, чтобы он помалкивал, а потом пожизненный срок впаяли.
Однако тут приходилось верить собеседнику. Хотя бы уже потому, что впаять пожизненный срок ему было не по силам. Разве что застрелить где-нибудь потихоньку в овраге. Правда, пока неясно, зачем это ему могло бы быть полезно.
— Слушаю тебя, Славик.
Громаджич, похоже, под моим взглядом чувствовал себя не слишком уютно.
— Я тебя прошу об одном, — чуть смущенно проговорил он. — И поверь, что бы я сейчас ни сделал, это сделаю для того, чтобы тебе же было лучше.
Сдержать рвущуюся из нутра иронию мне оказалось не под силу.
— Славко, я сейчас уроню слезу от умиления, — зло сказал ему я.
Однако воевода иронии не принял.
— Я тебя прошу только об одном: что бы ни случилось, молчи и не болтай лишнего.
Мудрый совет, — оценил я. Болтать лишнее всегда чревато неприятностями. Однако если тебя просят не болтать лишнего, вызвав автоматчиков ничем больше не аргументируя эту свою просьбу, это еще чреватее.
— Мне тебе нужно отвечать или можно обойтись без клятвенного заверения на священном писании? — с сарказмом я спросил я.
— Мне достаточно будет даже того, что ты просто промолчишь.
В конце концов, какой резон ему делать мне гадость? Или другое: какой ему резон в том, чтобы сделать мне каку? Или еще по-другому: чем мне может грозить и какие проблемы причинить молчание?
— Ладно, Славик, — решительно сказал я, — предлагаю тебе такой вариант. Я буду просто молчать, пока не заподозрю, что ты мне собираешься сделать гадость. Тебя такой вариант устраивает?
Громаджич — человек суровый, он улыбается очень редко. Но тут он расплылся в широкой улыбке — причем, мне показалось, что в искренней.
— Устраивает, — бодро сказал он.
В дверь раздался стук.
— Да! — по-русски крикнул Славко, понимая, кто именно стоит в коридоре.
Дверь открылась. В кабинет вошли два воика с нашими родными Калашниковыми на груди, правда, югославского производства. Автоматы югославского производства, а не грудь, я имею в виду. Такие автоматы тут называют «застава».
— Кто старший?
Воевода, я понимал, специально для меня говорил по-русски, хотя при этом подбирал слова, которые были бы понятны для рядовых солдат.
— Я старший, — опять же чисто по-русски, что явилось для меня полнейшей неожиданностью, ответил один из солдат.
— Этого руса посадить на гауптвахту и охранять как следует.
То, что передо мной разыгрывается спектакль, догадаться было нетрудно. Более того, русский язык, раздавшийся из уст рядового солдата, слишком напоминал рояль в кустах. Однако что именно задумал Славко, я понять не мог.
— Капитан Константин… — Славко запнулся, не смог вспомнить или выговорить мою фамилию. — Ты арестован до окончательного вынесения решения.
Я ничего не понимал. Однако пришлось подчиниться. По двум причинам. Прежде всего потому, что я чувствовал себя соучастником некой интермедии, которая разыграна, оставалось надеяться, в мою пользу. И во-вторых, мне все-таки не хотелось думать, что Славко хочет сделать мне неприятность. При этом изначально за скобками остается факт, что у двери стояли два автоматчика, что исключало возможность попытки бежать или сопротивляться решению.
Я поднялся, закинул руки за спину. Вот уж не думал, что еще раз придется это делать…
— Оружие сдать?
— Сдать!
В голосе Славко сквозил металл. Что же он задумал? Я достал из кобуры пистолет, извлек обойму, передернул затворную раму, сделал контрольный спуск. Бросил оружие и обойму на стол. Ни кинжал, ни «дежурную» гранату-«самоликвидатор» доставать не стал. Личный обыск устраивать они не стали.
— Прошу вас, — опять по-русски сказал солдат.
Что ж, надо идти.
— До свиданья, Славик, — сказал я.
— Прощай! — резко рубанул Громаджич.
Я с недоумением уставился на него. Однако воевода уже уставился в бумаги, лежавшие перед ним на столе. Хотя я мог бы голову прозакладывать, что он сейчас в состоянии вникнуть в их смысл.
2
Наверное, было бы лишним признаваться в том, что в ту ночь я спал мало. В самом деле, думаю, это вполне естественно. И дело даже не в том, что я находился на гауптвахте — условия тут оказались более чем приличные, а мне спать где придется не привыкать. Не спалось по иной причине. Грызли мысли.
Почему Славко так несправедливо, вернее, так непонятно со мной обошелся? Что он задумал, что хочет сделать? Действительно ли пытается что-то предпринять, чтобы мне помочь или же преследует какие-то лично свои, индивидуально-личностные цели?.. Едва я начинал думать о Славко, давал о себе знать внутренний голос. Ага, хихикал-ёрничал он, как же, воевода только о том и мечтает, чтобы тебя, руса-дурака, вытащить из передряги, в которую ты по глупости вляпался!.. Да ты подумай, — горячилось мое второе, скептическое, я, — как ты выглядишь в его глазах! Ты ведь не просто любовницу себе завел на передовой — у тебя живет мусульманка, которая воевала против нас! А это уже другое дело, две большие разницы, как говорили в Одессе — бывшем нашем городе, с главным памятником, посвященным брату личного врага д'Артаньяна. К тому же я сам сказал, чья она сестра, а он, скорее всего, знает, где находится его школьный приятель, называющий себя Мюридом.
Скверная штука — гражданская война. Внешняя — и та не такая пакость.
Постоянно возвращался мыслью и к другим вопросам. Например, кто из наших меня вложил? Что конкретно имеет против меня контрразведка? Какое решение может принять сербское командование в отношение меня? И главное: что сейчас с Мириам?
…Ребята приняли девушку, по большому счету, нормально. Да, были и иронические ухмылки, и различной степени благожелательности вопросы, и откровенные подковырки… Ну а когда я оборудовал для нее отдельную комнату — если бы все сальности, прозвучавшие в казарме, материализовались, нам бы на год свинины хватило… Короче говоря, много чего я услышал и — прекрасно это понимаю — еще больше прозвучало в мое отсутствие. И все же в целом, по большому счету, я отдавал себе отчет: со стороны наших ребят можно было ожидать и худшего.
Мириам вошла в мою жизнь просто и естественно. Она просто пришла со мной после той беседы и старательно делала вид, что не замечала самой широкой палитры взглядов, которые обволакивали ее юную фигурку. Я, впрочем, тоже старался этого не замечать.
Разговора о том, как дальше сложится наша жизнь, у нас с Мириаим не возникало. Мы вообще очень долго в тот вечер не говорили друг другу ни одного слова. Не возьмусь сказать, чем при этом руководствовалась она — я испытывал обыкновенную неловкость от сложившейся ситуации.
Однако именно она позвала меня к себе в первую ночь, когда я вздумал было улечься на полу, на постеленном в углу матрасе, укрывшись короткой югославской шинелью. Конечно, я не уверен, что в ту ночь смог бы уснуть, когда в двух шагах от меня лежала молоденькая девушка, однако и пользоваться моментом не собирался. Не потому что был носителем столь высокой нравственности — просто не мог себе позволить показать себя человеком, который приобрел вещь и может ею распоряжаться по своему усмотрению. Хотя и понимал, что она именно за тем сюда и пришла, чтобы ЭТО произошло. Просто, на мой взгляд, она сама должна была меня позвать, а не я к ней набиваться.
Ну а главное — я еще не принял окончательного решения о том, как мне быть дальше. А пока не решился, самому начинать… Нет, не мог.
…— Прсвет! — окликнула она меня из темноты. И тут же спросила: — А как тебя зовут?
В самом деле, я ведь назвал ее братьям свое имя уже после того, как она ушла.
— Константин, — назвался я полным именем.
— Как сложно, — тихо засмеялась она в темноте. И позвала: — Иди ко мне.
Полгода без женщины… Понятно, что не совсем уж без женщины. Была Ивица. Была невесть как попавшая в Нижеград Катарина… Но это все было так, эпизодически, спонтанно, во время нечастных выездов в город. А вот так, чтобы не в пьяном угаре, не в сомнительном заведении, чтобы сама женщина позвала, когда… Когда? Как бы это себе объяснить… Когда она молодая, не гулящая, трезвая…
У меня в душе бушевала буря. Сталкивались противоречивые чувства, противоположные взгляды.
Молодая, красивая — тут сомнений нет. А вот как насчет не гулящей?.. Ну а что я вообще о ней знаю? Что у нее в прошлом было что-то такое, что ее братья сочли необходимым срочно выдать ее замуж за первого попавшегося иностранца, за врага, да еще при условии, чтобы он срочно увез ее подальше отсюда? Что?..
И тут до меня дошла разгадка. Был у нас такой случай. Два друга, отслужили срочную службу и возвращались домой. По пути заехали к одному в гости, как это нередко бывает у солдат-«дембелей». А у того оказалась дома сестра, якобы писанная красавица. Впрочем, старинная поговорка утверждает, что для юношей, монахов и солдат некрасивых женщин вообще не бывает.
Что солдату нужно, чтобы влюбиться после армии? Нужно, чтобы его чуть пригрели, чуточку приголубили — и тогда даже баба Яга покажется Еленой Прекрасной… Короче говоря, приехал этот парень в гости с другом, а дальше домой поехал с его сестрой.
Привозит он невесту домой, к своей матери. А был он деревенский. Ну мать, естественно, в восторге от этого не была — однако приготовила баньку и повела невестку париться-мыться.
Вдруг прибегает в избу:
— Сынок, она ж, невеста твоя, беременная!
Парень, наверное, хороший был. Или дурак. Или подруга уж так ему понравилась… А может все вместе.
Короче говоря, заявляет он матушке:
— Ну и что? Люблю я ее, женюсь. А ребенка за своего признаю.
Так и случилось. Расписались они. Родился ребенок, тот парень без вопросов-разговоров записал его как своего… А она, молодая жена, едва ли не на следующий день после оформления в загсе всех необходимых бумаг, на развод подала и уехала с ребеночком. И потом еще и алименты заставила того тюфяка платить.
…Если и тут такая же история, то тогда все на удивление четко в общую мозаику укладывается. У мусульман законы на этот счет жесткие. Особенно если учесть нынешнее военное время — случись что, даже разбираться глубоко никто не станет. Нагуляла Мириам ребенка — от того же француза, например. Об официальном, законном, аборте по шариату не может идти и речи. Никого родных не осталось, к кому можно было куда-то поехать, у кого-то остановиться. Ехать в какое-нибудь Сараево и ходить по улицам, спрашивая, где тут аборты делают…
К тому же сроки поджимают. До бесконечности ведь такое скрывать невозможно… Если кто-то из сослуживцев узнает о случившемся — на девушке надолго, если не на всю жизнь, клеймо. Да и братьям могут попенять, что сестру не уберегли. Выход один: срочно выдать замуж и отправить куда-нибудь подальше, где про нее никто ничего знать не будет.
Очень стройно и логично. Вот только за кого ее срочно замуж отдать? Тому французу она, конечно, в родном Льеже, Нанте, Страсбурге или в деревне Средиземноморовке близ Марселя, не нужна. Выдать за мусульманина? Так ведь законы суровые не только в нашем городе, здесь они куда суровее — так ославит… Муж жену за такой свадебный подарок даже убить может, и мулла за это оправдает. Или до самосожжения доведет — у мусликов такая форма самоубийства довольно распространена…
— Ну что же ты? — в голосе Мириам сквозило робкое нетерпение.
И я… Конечно, выстроив в голове всю эту цепочку, нужно было бы встать и гордо удалиться из комнаты. Но… Но слаб человек. В конце концов, что такого уж страшного произойдет, если сейчас откликнуться на ее зов? Ну а что делать дальше, будет видно, потом подумаю. В конце концов, она ведь не девочка, значит, и морального долга перед ней у меня от этого не появится…
Первое, что я сделал утром, это подозвал к себе Ромку Хопёра и Семена Шерстяного.
— Чего тебе, капитан? — у обоих лица лучились понимающими мужскими ухмылками.
— Передайте ребятам, что ее не трогать, — сказал я как можно тверже.
Хотя, что там говорить, чувствовал себя в эти минуты не слишком уютно.
— Какие разговоры, конечно, — великодушно слукавил Семен.
— А она как, постоянно будет тут у нас жить? — в лоб спросил есаул. — Или только наведываться к тебе станет?
Я сразу понял, что он имел в виду. Он полностью, на сто процентов, прав: в воинском коллективе подобные вещи и в самом деле допускать опасно. Еще попервости какое-то время как-то можно рассчитывать на джентльменство сослуживцев. Ну а потом, особенно если вдруг кто-то переберет ракии, да разбуянится… Тут ведь все мы в одинаковом положении, а мужчину длительное, особенно вынужденное, пребывание без женщины делает раздражительным, неуправляемым.
— Какое-то время поживет тут, а потом я что-нибудь соображу, куда ее от нас переселить, — заверил я.
— Вот это хорошо, — одобрил Ромка.
На том все и закончилось. Его-то я заверил. А вот как мне и в самом деле быть?
Оставаться здесь, в Югославии, или и в самом деле увозить Мириам в Россию?
При этом моральный долг перед сербами, ведущими неравную борьбу против мирового империализма, отставим в сторону. Статистика, как верно подметили Ильф и Петров, знает все. И она, эта статистика, свидетельствует, что русские добровольцы в среднем находятся здесь до года. Кто-то остается навсегда, как, например, парень, известный под именем Олег Валецкий, другие уезжают едва ли не через месяц, успев за это досыта хлебнуть романтики. По большому счету, я прекрасно понимал, что мы может только немного помочь сербам воевать, в то время как решать свою судьбу они должны сами.
Так что, повторюсь, эту сторону проблемы я решил пока оставить, так сказать, за скобками. Проблема сейчас лежала в звене «я — Мириам».
Если я решу оставаться здесь, нужно сегодня же отправить девушку к ее братьям. Старший расстроится — потому что он старший остался и с него спрос, средний поймет, младший меня возненавидит еще больше. Ну да это их проблемы, в конце концов, они мне не родственники, чтобы я помогал им покрывать грехи их сестренки. Пока, во всяком случае. Вопрос, что тогда будет с Мириам? Трудно, просто невозможно предугадать ее дальнейшую судьбу…
Ладно, и это оставим на потом. Предположим следующий вариант: просто оставить ее здесь, в расположении и под защитой Русского добровольческого отряда, у себя… Нет, не здесь, разумеется, не в казарме, а, скажем, поселить ее в ближайшей деревне или даже в Нижеграде… Так ведь очень скоро выяснится, что она мусульманка, установят, что она воевала против сербов, что у нее братья по-прежнему по ту сторону… Я не знаю официальных сербских законов на подобный случай, хотя и предполагаю, что они основываются на общегуманитарных принципах «сестра за братьев не в ответе; человек раскаявшийся достоин прощения; кто старое помянет…», ну и так далее. Все это так. Однако я знаю психологию человека, особенно на войне. Даже если допустить, что официальная милиция, военная полиция или контрразведка не станут ее беспокоить, соседи, у которых погибли или замучены мусульманами родные и близкие, могут что-нибудь ей и сделать.
К тому же, я нахожусь на войне. А здесь всякое может случиться. И что тогда будет с ней? Правда, тогда она сможет вернуться к братьям, на ту сторону. Ребенок, который у нее родится, будет официально оформлен как мой… Вот именно, как мой. И как на этот ее вояж поглядят на той стороне? Как на «контакт» с неверным отреагирует их контрразведка, мулла и фанатичная толпа? Не будет ли ей уготована участь библейской Магдалины?
…Другими словами, я должен для себя сделать четкий выбор: если я хочу помочь Мириам, я ОБЯЗАН увезти ее отсюда. Если я остаюсь здесь, значит, я должен либо вернуть ее братьям, либо обречь на полную неожиданностей жизнь своей любовницы.
И снова я в нерешительности оставил первый вариант на будущее додумывание. Зато по второму у меня опять столкнулись первое и второе «я».
Я старался быть перед собой объективным. Влюбиться в меня, как говорится, вдруг и по уши Мириам, конечно же, не могла. Значит, она сейчас попросту использует извечную женскую уловку: приручить мужчину лаской, постелью и покорностью, чтобы при помощи своего природного и столь притягательного для мужиков предмета добиться некой своей цели. Какой может быть эта цель? Связать свою жизнь со мной? Я, как таковой, не представляю для женщины из себя особо привлекательной фигуры. Ни денег у меня больших, ни престижной профессии, ни блестящей перспективы… Значит, цель у нее иная. Например, и в самом деле, просто «слинять» отсюда. Это вполне логично, а потому просто остановимся на этой версии.
Но если принять ее, вернуть Мириам братьям было бы для нее чревато тем, что она опять столкнется со всеми теми проблемами, от которых она пыталась бежать с моей помощью. Честно ли это по отношению к ней? Непростой вопрос. С одной стороны, мужчина, претендующий на порядочность, всегда должен чувствовать ответственность перед женщиной, с которой у нее были, как это стыдливо именуют ОТНОШЕНИЯ. Но в то же время, ни она, ни ее братья, не были со мной до конца честными, когда предлагали этот альянс!
Стоп! А что она вообще мне предлагала? Она мне вообще ничего не предлагала. Разговор у меня был с братьями. А она просто забралась ко мне под одеяло. И даже то, что это было ее одеяло, значения не имело, потому что это она меня позвала, а не я к ней полез.
…Кажется, я запутался в частностях, в мелочах, во второстепенных деталях. Главное сейчас состоит в том, уезжать или оставаться. И в этом главном вопросе есть по два подвопроса. Если уезжать: с ней или без нее. Если оставаться: оставлять Мириам при себе или прогнать. Такой вот логический квадрат.
А при таком раскладе — попробуй найти ответ, который был бы справедлив по отношению ко всем: к себе, к Мириам, к ее братьям, которые, судя по всему, желают ей только добра, по отношению к Славко, к Радомиру, к моим нынешним сослуживцам… Я не мог найти справедливый ответ.
Да и был ли он, ответ, который мог бы всех удовлетворить? Скорее всего, универсального ответа-решения не было, да и не могло быть. Потому что поступка, кардинального поступка, который был бы хорош для всех, скорее всего, просто не существует в природе.
3
Утром меня, лишь на рассвете забывшегося в каком-то тревожном, непонятном полусне-полугрёзе, разбудил скрежет ключа в замке. Я было встрепенулся, но потом решил, что подобострастно подскакивать на гауптвахте перед кем бы то ни было — это значит демонстрировать едва ли не раскаяние и готовность признать себя в происшедшем неправым. Не исключено, что в другой ситуации я бы и подскочил, и неправым себя признал. Но в данной ситуации дело касалось женщины — а, значит, и вести следовало соответствующе, по-рыцарски, не роняя своего достоинства.
Однако подскочить мне все-таки пришлось. Потому что вошли не автоматчики из дежурной четы, не воевода Славко Громаджич, не Семен Шерстяной, даже не Ленька Кочерга, которых с той или иной степенью вероятности можно было бы ожидать здесь увидеть. В помещение вошел Радомир Станич, мой напарник по разведке, единственный человек, который знал, при каких обстоятельствах я познакомился с Мириам.
Чуть шевельнулось: а вдруг это именно он донес обо всем в контрразведку?.. Но я тут же отмел саму вероятность этого. Прежде всего потому, что невозможно подозревать человека, с которым вместе был в разведке, с которым вместе убивал врагов, с которым поровну делил опасности глубоких рейдов в тыл… Нет-нет, в такое верить не хотелось. Ну и потом: он ведь меня не остановил тогда, не попытался воспрепятствовать моему поступку, не бросился сам задерживать отпущенную мной девушку, ни разу не напомнил мне о том случае… Значит, по большому счету, является в некотором роде соучастником совершенного мной поступка… Даже из чувства самосохранения ему невыгодно докладывать об обстоятельствах ее пленения и дальнейшего освобождения.
Да и человек он не подлый по своей натуре. На передовой подлецы встречаются нечасто.
— Здравствуй, Константин, — протянул он мне руку, когда я поднялся с топчана, удивленно глядя на него.
Он ко мне обратился полным именем едва ли не впервые за все время нашего знакомства. И я не знал, как это расценить: как демонстрацию того, что у нас с ним начинается период новых взаимоотношений, или же как проявление его сочувствия мне.
— Здраво, Радо, — ответил я.
Он огляделся, подвинул стоявший в углу помещения стул, уселся на него.
— Голодный, наверное? — спросил серб.
Его вопрос напомнил мне о том, что я и в самом деле после вчерашнего обеда ничего не ел.
— Да уж, кофе в постелю тут почему-то не подают, — пришлось признаться откровенно.
Словно в ответ на мои слова петли дверей опять заскрипели и в помещение вошел давешний солдат, так хорошо говоривший по-русски. Он тащил большой, видавший виды, алюминиевый поднос, на котором что-то стояло, накрытое стиранной тряпкой, которая должна было обозначать салфетку. Когда он водрузил помятый тускло-белый диск на столик и сдернул в него стираный лоскут, я, должен сказать, немало удивился. Потому что подбор блюд заметно отличался от привычного. Обычное наше меню большим разнообразием не баловало: на завтрак, как правило, давали паштет или сало, на обед нечто, что с некоторой натяжкой можно было бы назвать супом, — сваренные в бульоне из тушенки макароны или фасоль, ну и на ужин что-нибудь… А тут на тарелке бугрилась изрядная горочка жареной соломкой картошки, на другой лежал нарезанный ломтиками добрый кусок вареного мяса, оливки, вкус которых, я, должен признаться, никогда не понимал. Правда, привычно отсутствовал черный хлеб, ну да его тут вообще найти невозможно.
Русскоговорящий солдат еще не успел дойти до двери, когда я уже активно сглатывал обильно выделяющуюся слюну. Ну а апофеоз пришелся на тот момент, когда громко захлопнулась дверь и Радомир из кармана достал бутылку, как нетрудно было догадаться, с ракией.
— Давай, Костя, садись, поешь, а заодно мы с тобой и поговорим.
Уговаривать меня позавтракать было бы делом излишним. Потому что я уже был готов принять любое предложение, которое сейчас мне сделают. Все же желудок у мужчины — самое слабое место… Ну, не самое, быть может, есть у него и еще некоторые слабости, но одно из определяющих его поведение — это точно.
Махом проглотив стаканчик ракии, которую мне щедро нацедил Радомир, я азартно погрузил вилку в самую глубину исходящей ароматом картошки. Потянул вилку на себя — а на вразнобой гнутых зубьях остался только один маленький пережарившийся кусочек. Ну что ж, начнем именно с него. И я отправил его в рот.
М-м-м… Как же мало человеку нужно, чтобы отвлечься от неприятных мыслей!
— Я к тебе пришел поговорить по очень серьезному вопросу, Прсвет, — заговорил Радомир, опять наполняя мой стаканчик.
Это ж надо, какая неожиданность! — с сарказмом воскликнул я. Про себя. Потому что рот был занят пережевыванием той вкусноты, что мне принесли.
— Давай-ка сразу по второй, а потом продолжим, — предложил серб.
Кто-то, быть может, и возражал бы, а я не стану. Торопливо проглотив раскаленный вязкий ком, я взялся за посудинку.
— У нас военные второй тост как правило поднимают за женщин, — несмотря на неутоленный голод, не преминул я съязвить.
Именно съязвить, потому что не было сомнения, что разговор сейчас пойдет о Мириам.
Однако Радомир на язвительность моей реплики предпочел никак не реагировать. А может и в самом деле не заметил подоплеки моих слов.
— Что ж, раз у вас так принято, давай за женщин, — согласился он.
Выпили. И я опять принялся за картошку.
— Мы с тобой, надеюсь, друзья, Прсвет, — начал Станич. — А потому я буду говорить с тобой откровенно. Ты, Костя, попал в сложный переплет…
Как будто я и сам этого не знаю. Уже который день об этом думаю. Особенно последнюю ночь…
— Только давай без проникновения в мою запутанную судьбу, — попросил я, почувствовав, что первый, самый лютый, голод чуть отпустил и ему на смену спешит вторая волна, когда хочется не просто набивать утробу едой, а когда возникает желание вкушать нечто соблазнительно вкусное. — Мне кажется, что у тебя, или, скорее, у Славко, имеется ко мне реальное предложение и ты пришел его мне озвучить. Причем, пришел именно ты, потому что наш воевода опасается, что я не приму подобное предложение именно от него, в то время как тебе, как старому другу, я поверю. Разве не так?
Радомир неопределенно и, как мне показалось, немного смущенно пожал плечами.
— Причем у меня имеется вполне материальное подтверждение моей правоты, — добавил я.
Серб удивленно поднял брови:
— Какое подтверждение?
— Материальное, — повторил я. — Вот оно.
И я указал на картошку и мясо. Станич ухмыльнулся.
— А это? — он звонко щелкнул ногтем по горлышку бутылки и начал наливать по третьей. — Разве это менее материально?
Я тоже улыбнулся.
— Это? Это еще более материально. Но только я уверен, что ракия не от Славко, а от тебя лично.
— Почему ты так думаешь?
Наверное, со стороны моя физиономия изобразила хитрый прищур. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это именно так.
— Потому что ты такой человек, что к другу-арестанту с пустыми руками не заявился бы. А достать и особенно зажарить картошки даже тебе не по силам. Ну и самое главное: без высокого соизволения воеводы тебя сюда никак не пустили бы. Не так?
Он только усмехнулся, ничего не ответил. Я расценил это как подтверждение стройности цепи моих умозаключений. И от осознания своей дедукции стал еще снисходительнее.
— Ладно, Радо, так и быть, уговорил, давай говорить откровенно. Что ты мне хочешь сказать?
Серб тоже перешел на тон серьезный.
— Ты же знаешь, что я тебя уважаю и не стал бы советовать что-то плохое…
Я поморщился и бесцеремонно перебил его:
— Ну я же сказал тебе: ближе к телу, как говорил Мопассан.
Однако и после этого серб-разведчик начал не сразу, после паузы.
— Короче говоря, тебе надо уезжать, Костя, — наконец решился он.
Открыл Америку! О том, что ты мне предложишь именно это, я знал уже с того момента, когда ты переступил порог моей камеры!
Однако я ничего не сказал, продолжал молча жевать. Картошка уже кончилась, поэтому я уписывал мясо.
— Пойми, Костя, тебе теперь тут оставаться никак нельзя… — очевидно расценив мое молчание как добрый знак, бодрее продолжал Станич.
— Ну, это ты брось, не это главное, — остановил я Радомира. — Речь сейчас идет о другом.
— Это о чем же?
Судя по тону серба, он понял, что я хочу сказать, и приготовил для этого ответ.
— Если я надумаю уезжать из Краины, мне нужны будут документы.
— Дозволу тебе Славко сделает сразу, как только ты согласишься покинуть зону боевых действий, — поспешно ответил Радомир.
— Может быть, — не стал спорить я, хотя этот пункт тоже вызывал у меня сомнение. — Но главная проблема в другом: у меня нет надежных российских документов — сюда я приехал по липовым.
Это для Ставича было полной неожиданностью.
— Вот как? А почему ты мне не рассказывал об этом раньше?
Как ответить на такой вопрос?
— Потому что не было нужды, не было необходимости, — пожал я плечами. — Зачем грузить друга лишними проблемами?
Радомир поскреб ногтями затылок.
— Дела-а… А те документы, что ты сдал по приезде сюда?
— Я же сказал: это «липа». Подделка. Они ненастоящие.
— А где у тебя настоящие?
Слов нет, сидящему передо мной человеку я верил. Сказал бы он мне сейчас: «пошли в разведку!» — я бы пошел без колебаний. Понимаю прекрасно, насколько избито это сравнение, да только в данном случае я ведь и в самом деле степень надежности человека по разведке оценивал.
К слову, поведение человека в бою и в жизни нередко слишком разительно разнятся, чтобы проводить между ними прямые параллели. В свое время меня поразила судьба такого легендарного человека, как лейтенант Ильин. Что я о нем знал, что помнил из того, что проходили в школе? (К слову, какое точное определение — именно проходили). Ну, участник Чесменского сражения, ну, поджег своим брандером турецкий флот — и после этого затерялся между страниц истории… О его дальнейшей судьбе я совершенно не задумывался, а если бы вдруг заинтересовался и не обнаружил больше в истории военно-морского флота никакого следа его, рассудил бы, что не всем же, право, становиться адмиралами… Между тем судьба Дмитрия Сергеевича Ильина заслуживает куда большего внимания потомков, и пока еще, насколько я знаю, не нашла своего биографа.
Он и в самом деле участвовал в Чесменском сражении русской эскадры против турецкой в 1770-м году. Русский флот, которым номинально командовал граф Алексей Орлов (удаленный от двора фаворит любвеобильной Екатерины и губитель, если верить исторической легенде, несчастной «княжны Таракановой»), а реально адмирал Григорий Андреевич Спиридов, был по всем показателям слабее турецкого, которым командовал капудин-паша Хасан-бей и который, укрывшись после потери флагманского корабля в Чесменской бухте, оказался под прикрытием береговых батарей. Командующие обоих флотов понимали бессмысленность лобовой атаки. И тогда русские решили направить в бухту четыре брандера, которые должны были бы поджечь сгрудившиеся на тесной акватории деревянные дредноуты Великой Порты. Брандер — это, по сути дела, торпеда того периода. Начиненная порохом или нефтью, он подплывал к кораблю противника, намертво сцеплялся с ним и поджигал или взрывал его. От современной торпеды его отличала одна только «мелочь»: шел брандер на веслах, сцеплялся с кораблем противника человеческими руками и фитиль поджигали тоже люди. Только после этого они могли спасться. Фактически то были смертники, камикадзе, хотя, в отличие от японских «торпедоводцев», у них оставался призрачный шанс на спасение. Была у них и еще одна особенность: камикадзе для единственного старта воспитывались едва ли не с детства — русские офицеры буквально спорили между собой за высокое право идти в такую смертельную огненную атаку.
Под Чесмой к турецкому флоту было направлено четыре брандера, каждый под командой офицера. Имен двоих я не запомнил, но один из них возглавлялся, ни много ни мало, князем Гагариным, что уже само по себе говорит о высокой чести идти в столь опасное предприятие. Однако до цели удалось пробиться только одному брандеру — командовал им безродный лейтенант Ильин.
Турецкий флот оказался обреченным. Пламя пожара перекидывалось с одного корабля на другой, взрывы пороховых погребов сотрясали воздух. И результат оказался ошеломляющим: турок погибло 10 000, русских только 11.
С донесением о столь блестящей победе в столицу Российской империи был послан подлинный герой сражения — Дмитрий Сергеевич Ильин… Этого ему не смогли простить остальные участники сражения, которые еще накануне готовы были жизни положить «за други своя», в том числе и за того же Ильина.
Финал истории банален и печален. Героя погубили интриги. Правда, капитаном 1 ранга он стал, да только жизнь свою закончил в бедной деревеньке, в нищете, напрочь забытый своими современниками.
… К чему я вдруг вспомнил про несчастного лейтенанта, который совершил подвиг, равных которым не так много знает история?
А, вот! Да, я полностью доверился бы Радомиру, если бы мне сейчас пришлось с ним идти в бой. Но тут — иное. Он должен был сейчас склонить меня к какому-то решению. К какому? Чем оно, это его решение грозило? Что оно могло бы мне дать?
И не только мне — Мириам тоже. Мы в ответе за тех, кого мы приручили. Прекрасные слова летающего графа. Только сейчас, помимо этих слов мудрого Лиса мне сразу вспомнилась и прекрасная Роза, которая боялась сквозняков и у которой всего только и было, что три шипа от всех напастей нашего сложного мира. Ее Маленький Принц накрывал прозрачным колпаком… Ну а Славко, Радомир, да и я тоже, сейчас, похоже, готовы такой хрупкий защитный колпак, в котором, доверившись мне, попыталась укрыться Мириам, разбить вдребезги.
Неужто я влюбился? — удивленно поинтересовался внутренний голос. Нет же, нет, мне ее просто жалко — подумал я в ответ я. И сам же почувствовал неискренность этих слов.
Впрочем, опять меня не туда понесло, эту мысль я потом додумаю.
Сейчас важнее другое: верить ли Радомиру? Вернее не так: в какой степени верить Радомиру?
— Эй, друже, ты где?
Меня из задумчивости вывел голос серба. Он глядел на меня с понимающей полуулыбкой.
— Я ведь тебя понимаю, Костя, — с сочувствием сказал он. — Кругом понимаю. Да только сколько ты ни молчи, проблемы ведь сами собой не разрешатся. Давай обсудим, что тебя волнует, может, что-то и придумается.
Кто ж спорит, понятно, что не разрешатся. Но и не думать о них, на самотек пускать тоже не дело.
— Я и не молчу…
Радомир не сдержался, весело засмеялся.
— Это ты-то не молчишь? Да из тебя вообще слова не вытянешь… Только сказал бы мне о чем молчишь — может, что-то и придумали бы вместе.
Ага, сейчас я тебе скажу, что думаю о том, в какой степени могу доверять тебе…
— А о чем мы говорили?
Это я помнил. Просто попытался выиграть еще несколько мгновений на размышление.
— Ты сказал, что у тебя поддельные документы, по которым ты к нам приехал и что по ним ты не можешь возвращаться в Россию. А я спросил, где у тебя подлинные документы. Ты не ответил.
— И не отвечу.
Он удивленно вскинул брови.
— Почему? Ты мне не веришь?
— Не в том дело, — поморщился я, потому что он точно угадал одну из основных причин, почему этого не сделаю. — Дело в другом.
— Так в чем же дело? — повторился он. — Неразрешимых проблем вообще не бывает.
Блажен, кто в такое верует. Мне доводилось слышать такую мысль: девяносто процентов неразрешимых проблем постепенно разрешаются сами собой, в то время как остальные десять решения не имеют вообще. Вывод: если проблема кажется неразрешимой, ее лучше не трогать. Не скажу, что я уверовал в такую теорию сразу и безоговорочно, однако в определенной степени резон в ней виделся.
Однако в данном случае на самотек пускать развитие проблемы было нельзя. Слишком многое поставлено на кон. Да и не оставят меня в покое, вынудят принимать какое-то решение. Или, еще хуже, примут его за меня сами.
Я взялся за свой стаканчик, молча опрокинул его в рот. И принялся жевать оливки, сплевывая косточки на одну из освободившихся от пищи тарелочек. Радомир понял, что я ему отвечать не желаю. Однако не обиделся.
— Костя, пойми одна вещь. Мы с тобой должны сейчас прийти к общему решению, иначе будет плохо и проблематично всем: и мне, и тебе, и… — он запнулся, а потом торопливо договорил: — и всем остальным.
После такой оговорки я просто обязан был спросить, чем это все может грозить Мириам. Не спросил. Может быть, потому что ОБЯЗАН был спросить, а потому воздержался из духа противоречия, в котором пребывал на протяжении всего разговора. А может быть и из страха, из опасения узнать что-то действительно ужасное. Или, если уж до конца откровенно, из осознания, что после этого уж действительно придется принимать какое-то определенное решение.
— Ладно, Радо, попытаемся отыскать в этом всем деле хотя бы маленький консенсус, — примирительно предложил я. — Итак, допустим, я соглашаюсь уехать, меня останавливают на границе, определяют, что паспорт поддельный… И что тогда?
— Но ведь сюда-то ты проехал, — с сомнением проговорил серб.
— Не забывай, что сюда я ехал в составе группы, во главе которой были ребята, которые знали все особенности пересечения любой границы. К тому же не исключено, что у них на границе были свои люди. И еще: одно дело, если человек едет добровольцем в другую страну — и совсем другое, когда он оттуда возвращается.
— Н-да… — только и сказал Радомир.
А что он мог еще сказать?
— Ну ладно, предположим, у тебя будут документы, — после паузы перевел он разговор на другие, более важные для него рельсы.
Что ж, в кустах все равно не отсидишься.
— Я в этом сомневаюсь, что ваше командование здесь сможет и захочет заниматься тем, чтобы выхлопотать для меня подлинные документы, — откровенно ответил я. — Но, так и быть, предположим. Но… — я немного помялся, не зная, как продолжить. — Давай сначала предположим иное. Допустим, я откажусь уезжать. Допустим, любовь к приключениям, дружба к братскому сербскому народу оказалась сильнее, чем ваши настойчивые попытки меня отсюда выпроводить. Предположим, что мне некуда, не к кому и незачем отсюда уезжать. И предположим, что у меня тут имеются какие-то дополнительные обстоятельства, которые не позволяют мне уезжать… И при этом учти: что сделать мне документы не так-то просто, что каждого возвращающегося из Югославии на границе трясут и проверяют по полной программе… Суммировав все это, я, допустим, отказываюсь поддаться на ваши уговоры и остаюсь здесь. Что в этом случае произойдет со мной? Со мной и… И с НЕЙ…
Радомир сидел, опираясь на колени локтями, покачивался взад-вперед и глядел на меня. Не нравился мне этот взгляд. Потому что серб смотрел на меня без осуждения, с искренним сочувствием. Так смотрит человек на близкого ему по крови и по духу, на единомышленника, на друга, который совершает правильный поступок, и осознает, что за этот правильный поступок ему придется расхлебываться полной чашей.
— Что ж, Константин, видит Бог: я сделал все, чтобы тебе помочь.
Он поднялся. Поставил, наклонившись, недопитый стаканчик ракии, повернулся и молча пошел к двери.
Я ошеломленно молчал. Такого я никак не ожидал. И только когда он уже взялся за ручку двери, когда стало ясно, что и в самом деле уходит, у меня не выдержали нервы.
— Погоди, Радомир! — сорвался я с места, догнал, схватил за рукав. — Да ты хоть объясни, что теперь со мной будет? В чем меня обвиняют? Что ж, под суд меня отдавать?..
Станич не оглянулся. Мягко, без резкости, высвободил рукав.
— Ты сделал выбор, Костя. Так что же ты еще от меня хочешь?
В двери прогремел ключ.
4
Он ушел. Я, постояв в растерянности перед захлопнувшейся дверью, вернулся к своему топчану. Уселся на него. И уставился на оставшиеся пустые тарелки.
В голове мысли крутились, вихрились, толкались, пихались, наплывали одна на другую…
Ситуация сложилась, конечно, довольно паскудная. Виноватым ни перед кем я себя не чувствовал. Разве что перед Мириам, если у нее из-за всей этой истории, если из-за ее доверчивости у нее будут новые неприятности. Впрочем, что такое в данной ситуации неприятности? Ей, по большому счету, могут грозить не неприятности, а кое-что куда похуже.
Не знаю, как мой поступок выглядит со стороны. Однако перед сербским командованием я чувства вины не испытывал. Никаких секретов я не выдавал, никому ничего плохого не сделал. У нас некоторые ребята встречаются с местными девушками, кое-кто даже жениться собирается, чтобы остаться здесь, на Балканах. Так какая разница между мной и ими? Только в одном: моя девушка — с той стороны, она воевала против нас, ее братья и другие родственники, если они у нее есть, тоже воюют против тех людей, помогать которым я сюда приехал. Есть ли в этом вина? С точки зрения морали, с точки зрения взаимоотношений между мужчиной и женщиной, скорее всего, нет. Ромео и Джульетта — наибанальнейший тому пример. Однако с точки зрения практики — военной и политической — подобных связей и контактов лучше избегать. И тут пример приходит на ум уже иной: сын Тараса Бульбы Андрий и прекрасная шляхтянка, например.
Тем не менее, прямой вины у меня перед сербами не было. Но ведь и их можно понять. Потому что в подобной ситуации лучше исходить из принципа «как бы чего не вышло». Тем более, что произошла вся эта история не с их земляком, а с человеком приезжим, пусть даже с самыми благими намерениями.
А в самом деле, что мне могут сделать? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно попытаться поставить себя на место соответствующих сербских начальников, правомочных решать мою судьбу. Как говорил мой старшина, «голова дана человеку, чтобы думать, а мозги — чтобы соображать». Вот и попытаемся напрячь голову и пошевелить мозгами.
Итак, что мы имеем? В составе Русского добровольческого отряда воюет некто Константин Беспросветный, находящийся тут, как неожиданно выяснилось, под подложным документам. Причина, по которой он приехал воевать, по большому счету никому не известна. В самом деле, это уже далеко не мальчик, мечтающий пострелять, мир поглядеть и себя проверить… Нет, на войну приезжает уже немолодой опытный человек, о котором к тому же известно, что он служил в Советской Армии и имел воинское звание капитан. Все это, в сочетании с отсутствием подлинных документов, наталкивает на предположение, что на родине он по какой-то причине оказался в конфликте с законом. Что еще? Человек бывалый, он здесь становится неплохим разведчиком, известным под прозвищем Просвет.
Вот и все, пожалуй. Я имею в виду, что это вся «объективка», которая у сербов имеется на меня. Теперь другая сторона.
Этот самый человек, называющий себя Константином Беспросветным, никому о себе ничего не рассказывает. Воюет хорошо, однако никогда сам с инициативой не вылезает, держится особняком. Несмотря на то, что пользуется авторитетом, ни с кем не дружит, ни с кем не сошелся. Между тем имеются косвенные свидетельства, что он «сидел», причем срок имел немалый, а потом у него произошла какая-то личная драма, из-за которой он был вынужден срочно и почти нелегально покинуть Россию.
Во всем этом не было бы ничего такого уж страшного — в конце концов, русы пусть сами со своими разбираются. Но тут происходит эта непонятная и подозрительная история.
Видеться она, эта история, сербскому руководству может, например, так.
На положае, где находятся русские добровольцы, невесть откуда вдруг появляется никому здесь неизвестная девушка. Оказывается, она разыскивает разведчика Просвета, которого хорошо знает. Ладно, дело мужское, это можно было бы как-то объяснить. Между тем выясняется, что эта девушка — мусульманка. Наверное, это тоже еще как-то можно было бы объяснить — например, тем, что разведчик завербовал ее во время одного из походов в тыл противнику или уговорил ее стать его осведомителем. Маловероятно, но допустим, что так оно и было. Однако они вдвоем вдруг куда-то исчезают на несколько часов. Исчезают вообще, бесследно, никому не сказав куда. И это еще можно понять, например, что просто удалились в заросли погуще, потому что у них вдруг вспыхнула взаимная симпатия.
Бред какой-то, — ухмыльнулся внутренний голос. Сам знаю, огрызнулся я.
А сам продолжил. Итак, допустим, что они просто удалились по каким-то личным интимным делам. Но дальше все становится еще запутаннее, непонятнее и необъяснимее. Она не возвращается домой, остается жить с Просветом… Предположим, и это еще как-то возможно объяснить: например, что у нее все там разрушено, все сгорело, все уничтожено и все погибли. И потому она прилипла к этому русскому.
Однако, рассуждал я дальше за неведомого мне сербского офицера, тут начинается то, что уже никак объяснить невозможно.
Несложная проверка личности девушки вскрывает, что она, оказывается, не такая уж беспомощная сирота. Что у нее есть три брата, которые активно воюют против нас, что она сама также принимала участие в боевых действиях… Что ее не тронул и даже отпустил Просвет, захватив на положае, где погибло столько-то мусульман (допустим, контрразведке это известно)…
Так почему бы не допустить, должен предположить этот неведомый мне офицер, что при помощи этой подруги русского добровольца по прозвищу Просвет пытаются каким-то образом использовать против сербской стороны? На женщинах еще и не такие как он ломались… Это называется «постельной разведкой». Каким образом его собираются использовать? А кто ж его знает…
Ладно, если рассуждать подобным образом, а такая цепочка рассуждений представляется вполне логичной, я в глазах неведомого сербского контрразведчика и в самом деле буду выглядеть не слишком приглядно. И что же он со мной может сделать?
Не знаю я местных законов — как писанных, так и традиций. Поэтому предвидеть мою судьбу не могу. Другое дело, что на войне законы проще: как говорится, до ближайшего оврага.
Когда я дошел до этой мысли, вдруг понял одну вещь, которая до сих пор до меня не доходила.
Понятно, что сербскому командованию нет никакого резона ссориться с людьми, которые приехали добровольно помогать им в борьбе. Что-либо делать со мной официально — забирать в контрразведку или устраивать суд военного трибунала — никто не станет. В свете моей сомнительной истории правильнее всего было добиться одного из трех вариантов: добиться того, чтобы я потихоньку уехал отсюда; сделать что-нибудь с Мириам, свалив это потом на месть мусульман за измену священным идеям газавата; или же сделать что-нибудь со мной, также свалив на мусульман. Первый вариант не удался. И тогда, посадив меня под замок, Славко практически спас меня: теперь если со мной хоть что-нибудь случиться, у наших ребят не будет сомнения в том, откуда ветер дует. А это (см. выше) местному руководству никак не выгодно.
Остается только одно: Мириам. Именно ей сейчас угрожает основная опасность.
Что могут сделать с ней? Да что угодно! Подстеречь где-нибудь и убить. Натравить на нее местных женщин, которые сами пострадали в этой войне или у которых погибли близкие. Натравить на нее мужчин — вплоть до того, что даже среди наших ребят и то найдется несколько человек, которые, если их подпоить и науськать, не откажутся от этого, особенно если будут знать, что им за это ничего не будет…
Впрочем, почему я обо всем этом думаю в будущем, а точнее вероятностно-будущем, времени? Может быть это «что-то» уже произошло вчера?.. Нет, не хочу, не может быть, лучше не надо! Пусть это будет бредом, пусть это будет бредом не выспавшегося выпившего взволнованного идиота!..
А может, пусть так и будет? — подленько пискнул внутренний голос. В конце концов, тебе-то что от этого? Ты-то ведь здесь не при чем! Ты вообще на гауптвахте сидишь, из-за нее же страдаешь!.. Зато как же славно потом все будет! К тебе никаких претензий, все уладится само собой. Да и ее братья тоже могли бы изначально подумать, что они избрали не лучший вариант разрешения семейной проблемы…
Поймав себя на подобных рассуждениях, даже по сторонам невольно оглянулся: не услышал ли случайно кто меня… Как же это я мог даже тень мысли подобного выхода из положения допустить!
А что тут такого? Мысли и есть мысли, за них не судят. Христос, правда, говорил, что если кто подумал о грехе, тот уже согрешил. Но так ведь он сам же дал человеку разум. А разум — это возможность и право человека на выбор, на ошибки, на сомнения, на сравнение, а значит и на грешные мысли. Не так?
Так и пошел у меня внутренний диалог. Подлый, нехороший диалог. Таких мыслей стесняешься, таких мыслей себе потом не прощаешь, таких мыслей стыдишься… Но они ведь есть, бывают у каждого. Или не так?
Она мне доверилась, Мириам, она у меня ищет защиты… Так как же я ее могу предать?
— А ты уверен, что она с тобой до конца искренна, что от тебя ничего не скрывает?
— Ну и что? Пусть скрывает. Но ведь ищет защиты!
— Защиты от кого? И от чего? Почему она нуждается в защите? Что ты вообще о ней знаешь?
— У нее будет ребенок. И я не могу позволить, чтобы этот ребенок, еще не родившись, погиб или же испытывал страдания.
— Да? Это делает тебе честь. Ну а что делали они, мусульмане, а персонально те же братья Мириам, с сербскими женщинами?
— Слов нет, мусульмане и в самом деле немало зверствовали в захваченных сербских районах. Женщин убивали, детям разбивали головы, взяв их за ноги и ударив о стенку, беременным женщинам вспарывали животы и вырывали неродившихся младенцев… И это еще не все! Проводилась в жизнь программа поголовного омусульманивания отбитых у сербов территорий. Для этого насилию подвергались ВСЕ женщины от четырнадцати до сорока лет, чтобы они рожали детей от поклонников истинной веры… Так что у сербов имеются реальные основания для того, чтобы отыграться на одинокой мусульманке, — не слишком уверенно внушал мне внутренний голос.
Это не ответ, — оборвал я его. — Взаимоотношения между людьми, и уж подавно между народами, не должны строить по принципу «сам дурак» или «на себя посмотри». Что бы ни делали они, мы не должны опускаться до того свинства, которое творят твари в образе человеческом, причем, надо учесть, что подобные твари имеются не только у них, но и у нас…
Внутренний спор грозился скатиться в схоластику. Потому я оборвал сам себя.
— Нельзя так, Костя, — вслух сказал я сам себе. — Так нельзя.
Надо думать о главном. Нужно определиться в главном. Только тогда может появиться мысль о том, как выбраться из того безнадежного тупика, в который меня загнали обстоятельства.
Итак, вот главное: человеку, который обратился ко мне за помощью, независимо от причин, по которым ему нужна моя поддержка, грозит опасность. И в моих силах, по всей видимости, ее, эту опасность, предотвратить. И думать о том, как оправдать в собственных глазах свою бездеятельность, непорядочно и недостойно.
Такая постановка вопроса меня устроила, она мне понравилась.
Тогда я поднялся с топчана, на котором сидел все это время, и подошел к двери.
5
На мой решительный стук дверь распахнулась сразу, будто все тот же, хорошо говоривший по-русски, часовой только и ждал моего сигнала.
— Мне нужно немедленно поговорить с Радомиром, — торопливо выпалил я.
Серб ответил тотчас, как будто все это время, пока сидел у двери, ждал от меня именно этой просьбы.
— Радомира сейчас нет. Когда он уходил, сказал, что вернется только к вечеру.
Черт! Наверное, только он мог бы мне сейчас реально помочь… Ну а к кому еще можно сейчас обратиться?
Воик терпеливо ждал, выжидательно глядя на меня.
— Тогда мне срочно необходимо увидеться с воеводой Громаджичем.
— Его тоже нет, — все с той же готовностью отозвался часовой. — Он тоже будет к вечеру. А то и сутра.
«Сутра» — это значит завтра. Оба отсутствуют и оба исчезли до вечера… Странное совпадение.
— Они что, вместе уехали?
На этот раз часовой стоял молча, просто глядя мне в глаза. В самом деле, он не обязан отвечать на подобные вопросы арестованному. Я должен быть ему благодарен уже за то, что он хоть что-то мне сказал. В этом пункте воинские уставы, наверное, всего мира сурово-похожи: часовой не должен разговаривать с задержанным или арестованным. Хотя точно так же во всем мире это требование нарушается на каждом шагу.
Что же делать?
— А кого-нибудь из наших, из русского отряда, ты можешь сюда позвать?
И снова ответ прозвучал тут же, будто был заготовлен заблаговременно.
— Только с разрешения воеводы.
А его нет, и будет он «сутра»… Понятно. Заранее подготовленный замкнутый круг.
— Слушай, друг, — сменил я решительный тон на просительный. — Ну что тебе стоит наших позвать? Я же не преступник какой-то, в самом деле, чтобы меня в строгой изоляции держать…
Тут часовой и выдал:
— А я не знаю, что ты натворил. Только мне настрого приказали не допускать никаких контактов тебе с кем бы то ни было.
Вот даже как! Значит, Славко заранее предвидел, что я буду искать такие контакты! И принял меры, чтобы их, этих контактов, не допустить! Та-ак… Значит, мои подозрения оказались не безосновательными!
Как же быть?
— Но хоть записку ты можешь передать?
Насчет записки, как нетрудно было догадаться, его не предупредили. И часовой растерялся, у него растерянно забегали глаза. Уловив его растерянность, я начал додавливать.
— Ты не переживай, друг, в ней будет всего несколько слов. И в ней не будет никаких планов побега. Только одна личная просьба — и все. Ты даже сможешь ее прочитать, я разрешаю… Только передай. А когда я выйду отсюда — с меня магарыч.
Слово «магарыч» слишком по-русски своеобразно, чтобы попытаться его перевести на сербский. Однако часовой понял его и так.
— Давай, — решился он. — Передам с кем-нибудь. Только быстро!
Естественно!
— Дай ручку и бумагу.
— Ипичку матери, — выругался часовой.
И торопливо полез в карман френча. Мелькнула шальная мысль: сейчас скрутить его — и ходу!
Справлюсь без труда… И куда побежишь? — одернул я себя. Бежать-то тебе просто некуда! Это ж надо: такая большая Земля. И нет на ней ни единого уголочка, где я смог бы укрыться! Одно слово: человек без паспорта…
— Держи! — часовой протянул мне свой блокнот и шариковую ручку.
— Спасибо.
— Давай-давай, быстрее!
Быстрее… А что написать-то? Могут ведь, даже не могут, а обязательно прочитают ее посторонние. В том числе и Славко, который, вполне возможно, никуда не уехал, а просто не желает со мной встречаться, выдерживает в изоляции, дает время и возможность одуматься. А то и некий безвестный мне местный «особист», который занимается моим «делом».
«Ромка, прошу тебя, береги ее. Константин.» Поймет ли он, что я имею в виду? Вернее, кого? Должен понять. Сюда бы еще про опасность, которая угрожает Мириам, добавить, да только тогда записка точно не попадет по назначению… И я подчеркнул слово «береги» и поставил после него жирный восклицательный знак.
— Давай быстрее! — торопил от двери серб.
Да, он прав, тянуть нельзя. Я быстро и неровно выдрал из блокнота листок, сложил его пополам. Надписал: «Русск. добров. отр. Есаулу Вой. Донск. Роману».
— Вот, — протянул я записку часовому. — Передай кому-нибудь из наших, пожалуйста. И, если сможешь, как можно быстрее.
— Как получится…
Читать он не стал. При мне, во всяком случае. Забрал свои канцелярские принадлежности, рассовал все по карманам и только после этого захлопнул дверь.
Передаст или нет? С кем и как? И когда? Надо бы побыстрее. Я прошелся по комнате несколько раз. Чем больше я размышлял над ситуацией, тем больше волновался, тем больше меня изнутри колотила нервная дрожь.
Не знаю, сколько так прошло времени. Быть может только несколько минут. Но только я опять постучал дверь. Теперь уже мне открыли не сразу. Часовой был тот же, смотрел так же спокойно, без раздражения, свойственного часовым, которым приходится охранять беспокойных арестантов.
— Чего тебе еще?
— Ты уже отправил записку?
Он заметно насторожился:
— А что?
— Так отправил или нет?
— Отправил. А ты что-то еще хотел дописать?
Фу, у меня даже от сердца отлегло.
— Да нет, просто так поинтересовался… А с кем ты отправил?
— С ребятами, которые обед повезли.
В самом деле, так просто! Нам ведь горячую пищу отсюда, с кухни, привозят!
…К слову, в этом отношении у сербов, в отличие от, скажем, нас, картина довольно любопытная. У них тыловые подразделения составляют едва ли не половину армии. Правда, обмундирования или другой амуниции от этого не добавляется. А может они просто на нас, на пришлых добровольцах, экономят?..
— Спасибо.
Я сразу успокоился. В конце концов, я сделал все, что от меня зависело. Днем с Мириам, за которой будет присматривать Ромка, ничего не должно случиться. К вечеру появится Радомир, а уж он-то что-нибудь придумает, чтобы ее обезопасить.
Делать мне больше было нечего. Я вылил в стаканчик остатки ракии, махом опрокинул ее в рот. Потом растянулся на топчане. И тотчас же уснул.
6
И снова разбудил меня скрежет ключа в замке. Этот звук наложился на какие-то тревожные видения, навалившиеся на меня во сне. Я встрепенулся, рука привычно дернулась к кинжалу. Однако, тут же сообразив, где именно я нахожусь, опять откинулся на подушку. Только настороженно уставился в сторону входа. Кто это ко мне вдруг заявился? И по какому поводу? Просто ужин принесли? Или кого-то из наших ко мне все-таки впустили? Или Славко решил снизойти? Или увозить меня куда-то собрались?..
Не оправдалось ни одно из этих предположений. В камеру вошел именно тот, кого видеть было бы логичнее всего, кого мне хотелось увидеть, и о котором я почему-то не подумал — Радомир.
— Спишь, лежебок?
Он весело скалился, зубы ярко белели на его смуглом лице.
— Чего сияешь, как медный котелок?
Серб не ответил, грохнул за спиной дверью, прошел ко мне. Плюхнулся на стул, на котором сидел утром и тем же жестом достал из кармана и бухнул на столик бутылку ракии.
Я не выдержал, насмешливо хмыкнул:
— Так это ж не «губа», а прям санаторий!
Радомир удивился. Но даже удивление у него получилось какое-то веселое.
— Какая губа? Причем тут губа?.. Ты говорил, что у вас есть такая поговорка: «губа не дура». Ну а причем тут санаторий?
Мне сейчас было не до лингвистических экскурсов. Поэтому я ответил коротко:
— «Губа» — это гауптвахта, помещение, где содержат арестованных за мелкие провинности солдат… Так с чем ты ко мне пожаловал?
Губы Радомира опять растянулись в довольной ухмылке. Он легко и звонко щелкнул ногтем по горлышку бутылки.
— Как видишь, с ракией!
В моем нынешнем состоянии любой пустяк мог бы вызвать раздражение.
— Радо, не испытывай моего терпения, — сдержанно попросил я. — Мне сейчас не до шуток… Ты знаешь, что я вдруг понял, когда тебя не было?
— Ну и что?
Начав объяснять свои опасения, я вдруг почувствовал, насколько они выглядят со стороны наивно и неубедительно. Попробуй словами выразить свои ничем, по большому счету, не подтвержденные, едва ли не интуитивные опасения.
Тогда я попросту оборвал сам себя и сказал ему самое главное:
— Понимаешь, друже, я боюсь, не сделали бы наши или ваши что плохое Мириам.
Серб улыбку чуть пригасил, удивленно и естественно округлил глаза.
— А с чего это тебе вдруг такое в голову взбрело? И что с ней могут сделать?
Не пересказывать же ему всю цепочку моих рассуждений! Поэтому я ограничился лишь туманной сентенцией:
— Просто я тут долго размышлял. И мне кажется это вполне вероятным.
Радомир пожал плечами.
— Не знаю. Не думаю… А впрочем… Ладно, я схожу к вам, посмотрю, что там и как, — твердо сказал он. — Да и с нашими поговорю… Хотя я думаю, что твои страхи напрасны. Давай лучше поговорим о тебе.
Похоже, мои опасения он не воспринял всерьез. Может, я и в самом деле дую на молоко? Или на воду — не помню, на что положено дуть по пословице…
— Обо мне так обо мне, — пришлось согласиться с приятелем. — И что ты имеешь мне сообщить?
Не отвечая, Радомир ловко вскрыл бутылку, начал разливать содержимое по стаканчикам.
— Кстати, будь добр, Костя, скажи часовому, пусть чего-нибудь закусить принесет…
Подниматься не хотелось. Но и отказывать Радомиру, который проявил ко мне столько внимания, я не мог.
— Мог бы и сам заранее об этом подумать, — проворчал я, поднимаясь с топчана.
Я уже успел дойти до двери, когда серб отозвался на мою реплику.
— Я-то, Константин, обо всем подумал… — неопределенно сказал он.
Плохо подумал, — мелькнула мысль. Но озвучивать ее я не стал. Часовой, как положено, околачивался в коридорчике за дверью.
— Бери, — показал он на крохотный столик, не дождавшись моего вопроса.
На столике я увидел давешнее алюминиевое блюдо, на котором что-то стояло, накрытое тряпкой, изображавшей салфетку. Когда же он его забрал? — мелькнуло в голове. Наверное, когда я спал… А почему же я не услышал? Наверное, уснул крепко…
Только почему сам часовой этот поднос не внес? («Поднос — не внес»… Целый стих получился, — хмыкнул я). Ну да ладно, у меня руки не отвалятся. Что же придумал Радомир?
— Давай, Костя, за успешное разрешение конфликта!
Кто бы спорил! Сам о том только и делаю, что мечтаю.
Ракия оказалась с каким-то непривычным металлическим привкусом. Ну да что поделаешь, какой только гадости мне не доводилось пивать в своей жизни. Афганскую «кишмишовку», автомобильную «ломовку», авиационное «шило»… Что же касается ракии, то она только гордо именуется водкой — сама же самогон самогоном, причем, не всегда лучшего качества.
— Ну так что, Радо? Не томи, — попросил я, зажевывая оливкой.
Судя по виду, серб был чем-то удовлетворен.
— Если серьезно, Костя, дело твое и в самом деле неважно. Мы, естественно, принимаем меры в твою защиту, однако…
Его довольный вид никак не гармонировал со столь серьезными словами.
— Но в чем же меня обвиняют?
Теперь Станич уже от меня ничего не скрывал:
— В том, что ты через свою подругу поддерживаешь контакты с той стороной. А это, согласись, в условиях военных действий — серьезное обвинение. Даже если оно выдвигается в сочетании со словом «предположительно».
Естественно. И в то же время оно ведь бездоказательно! Если не считать моей беседы с Мюридом и его братьями, о которой я, естественно, никому не доложил.
— Но ведь фактов нет, — тихо соврал я.
Радомир сделал вид, что не обратил внимания на то, что, произнося эти слова, я на него старался не смотреть.
— Были б факты, Костя, с тобой и разговаривали бы по-другому, — так же тихо ответил он.
И стало ясно, что он знает что-то больше того, что говорит.
В стаканчиках вновь булькала ракия.
— Однако трогать тебя сербы не решаются. Твои ребята уже ездили к командованию, пригрозили все тут на уши поставить, если с тобой что-то случится.
В душе у меня шевельнулось нечто похожее на нежность к товарищам. Я-то всегда держался от них в стороне. А они вон как, уже к командованию ездили… На уши… Они могут, если захотят, они такие.
— И что же?
— Славко заверил, что о результатах разбирательства обязательно будет доведено до добровольцев.
Ловко. Значит, нашим сообщат только результаты. Ну а ими, результатами, манипулировать, как известно, можно как кому заблагорассудится.
— Ну а наши что на это ответили?
— Казаки ответили, что если ты в чем-то виноват, то судить тебя должны они, по своим законам, а не сербы… Кстати, а правда, что казачий круг своей волей может присудить к смерти? А то Ромка сказал, что в их власти, если ты и в самом деле предатель, набить тебе за пазуху камней — и бросить в воду…
Ишь, крючкотворцы судейские, — усмехнулся я по себя. Судить они меня будут…
— Могут, — коротко подтвердил я. — И что на это Славко ответил?
Радомир не ответил, опять забулькал ракией. И заговорил, стараясь на меня не смотреть.
— Сейчас, Костя, речь не о том, кто что кому сказал. Главное для тебя в том, кто что сделает.
Логично.
— И кто же что мне может сделать?
Было очевидно, что мы подошли к главному пункту нашего разговора. Не было сомнения, что и ракия тут появилась именно по этой причине.
— Слушай, Костя, как бы ситуация ни складывалась, тебе обязательно нужно уезжать отсюда.
Скажу откровенно: ни на йоту не сомневался, что разговор наш пойдет именно об этом.
— На колу мочало — начинай сначала, — прокомментировал я его слова.
— Да ты пойми… — начал было Радомир.
Однако я его перебил:
— Это ты пойми! Бросить Мириам здесь я не могу.
— Что, такая уж любовь? — в голосе Радомира звучала неприкрытая издевка.
Любовь? Не знаю. Вряд ли. А там — кто его знает… В конце концов, еще никому не удалось дать точное определение, что же такое любовь.
Когда тебе уже за сорок, когда ты бесконечно одинок и когда к тебе, презирая людскую молву и традиции, ластится юная девушка, даже если ты понимаешь, что ею движет некий корыстный интерес, все равно начинаешь испытывать к ней нечто большее, чем простое плотское влечение. Это объективно.
Ну а субъективно… Я и сам еще не разобрался в своем отношении к ней. Просто мне очень хотелось, чтобы в жизнь вошел кто-то, кому я был бы нужен, о ком хотелось бы заботиться. Это в молодости ищешь приключений и феерии чувств. К старости хочется покоя, причем, покоя не столько физически-комфортного, сколько покоя душевного. А Мириам в мою жизнь такой покой привнесла. Так что же удивительного, что она заняла в моей душе определенное место?
Да и ребенок… Да, у меня есть Ярослав. Да вот только видел я его так редко. То Афган, то «зона»… И вот он уже взрослый. Когда сидел в «зоне», нет-нет, а появлялись мысли о том, что хоть под старость смогу понянчиться с внуками. А теперь этой возможности лишен.
И вот появляется Мириам. Я у нее так и не спросил, насколько серьезны мои предположения о ее беременности. И не потому, что боялся ее утвердительного ответа — я боялся ОТРИЦАТЕЛЬНОГО! Это странно, но я ХОТЕЛ, чтобы у нее родился младенец. Пусть не мой, пусть от француза — но младенец! Потому что коль уж мне не выпало счастья быть настоящим отцом, коль не дано побыть дедом, так хотя бы потешусь с ребеночком Мириам. Я его уже заранее любил, этого французско-мусульманского незаконнорожденного человечка, грехопадение матери которого сейчас пытались прикрыть моим именем…
— Так что же, ты ее действительно любишь? — не дождавшись ответа, еще раз, но уже без издевки, серьезно спросил Радомир.
— Любишь — не любишь… — уклонился я от подобной постановки вопроса. — Давай оперировать иными категориями. Скажем так: я просто не могу ее бросить.
Радомир поднял свой стаканчик, слегка звякнул им по моему. Я поднял свой, опрокинул его в рот.
Что-то меня повело от выпитого. Захотелось спать. Вроде бы выспался…
Радомир это заметил, усмехнулся. Отставил свой стаканчик и вдруг заговорил быстро, торопливо, стараясь успеть выговориться.
— Ну а теперь, Костя, слушай и не перебивай меня… Знаешь, бывают моменты, когда приходится поступать против совести, а повинуясь разуму… Сейчас у меня такое же положение… Я, Костя, тебе верю. Однако это только эмоции, а все факты говорят против тебя. Поэтому мы решили тебе помочь. Причем так, чтобы тебя потом не мучила совесть. Ты, Костя, сейчас уснешь, мы тебе подсыпали снотворное… Не перебивай, я же тебя просил, у нас слишком мало времени… Так вот, ты сейчас уснешь, а проснешься уже далеко отсюда. Дозвола на тебя уже готова. О Мириам мы позаботимся, о ней можешь не беспокоиться.
Мысли путались, перед глазами наплывал, колыхался, постепенно густея, туман.
— Ты предатель, Радомир, — с трудом выговорил я.
— Наверное, — его слова доносились все глуше, словно между нами вырастала стена. — Но я так делаю для твоего же блага…
— Предатель… — повторил я, хотя не уверен, что смог выговорить это слово.
Потому что именно на этом слове мое сознание окончательно оборвалось.
