XXXV
Мальчишка лежал на узкой железной кровати и не подавал признаков жизни. Кто-то перевязал его на скорую руку разорванной на лоскуты простыней, и сквозь повязку сочилась кровь.
Возле кровати толклись какие-то люди, и я попросил их выйти из комнаты. Они не стали возражать и молча проследовали мимо меня к двери.
— Пусть останется только мать мальчика, — сказал я. — Мне потребуется помощь.
— У него нет матери, — сказал стоявший здесь же Хасан.
— Где же она? — машинально спросил я.
— Ее ваши убили… Она в лесу собирала хворост, и ее убили…
Я покачал головой.
— А отец? Есть тут отец мальчика? — спросил я.
— Отец в горах, — угрюмо произнес Хасан.
Я понял его и кивнул. Я бы тоже ушел в горы, если бы мою жену убили, подумал.
— А ты кто этому мальчишке? — спросил я Хасана.
— Дядя.
— Ладно, если нет матери, пусть кто-нибудь из родственников останется, — сказал я.
— Ваха, Леча, Джабраил, — позвал Хасан и что-то сказал им по-чеченски.
Я глянул на мужчин и покачал головой. Двое были совсем стариками, а третий походил на моджахеда — орлиный нос, черная борода и дикий взгляд.
Тогда Хасан предложил себя, но я снова покачал головой.
— Женщина… Пусть останется женщина, — попросил я.
— Лайла, Малика, Зайнап… Кто из вас хочет помочь доктору?
И тут появилась эта девчонка. Нет, она, конечно же, по горским меркам уже годилась в невесты, но по мне, так она была обыкновенной старшеклассницей. В ней было все еще юным — и эта ее гибкость лозового прутика, и эти невероятно большие глаза на светлом лице, и эти шелковистые, не знавшие ни завивок, ни стрижек темно-каштановые волосы.
— Я останусь, — решительным голосом произнесла она и твердо, так, как это делают порой горские женщины, посмотрела мне в глаза.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Заза, — ответила она с легким кавказским акцентом, и я подивился причудливости ее имени.
— А ты кто будешь?
— Я сестра Керима.
— Его зовут Керим? — указал я на раненого.
Она кивнула.
Я позволил ей остаться. В конце концов, не все ли равно, кто мне будет помогать, подумал я. Главное, чтобы быстро и точно выполнялись мои команды.
Перед тем как приступить к работе, я попросил Зазу принести мне горячей воды — нужно было тщательно вымыть руки. Она сбегала на кухню, принесла кувшин с водой и таз. Вымыв руки и вытерев их насухо, я присел возле мальчишки на табурет и стал снимать с него перевязку. Мальчишка был в коме, тяжело дышал, и его веки постоянно подрагивали.
Без повязки малец походил на подстреленного птенца — уж больно жалким и беззащитным выглядел он. Мне стало не по себе. Я невольно отвел глаза и тут же поймал взгляд Зазы. Она смотрела на меня вопросительно и, как мне показалось, участливо. Видно, поняла мое состояние и была благодарна мне за то, что я пожалел мальчишку.
Я снова перевел взгляд на мальчика и стал осматривать его раны. Чтобы не причинить раненому сильную боль, я старался действовать очень осторожно, пытаясь нащупать в мягких тканях инородное тело. Ему повезло, если это можно назвать везением: ни один из осколков не задел жизненно важных органов. Один из них угодил ему в плечо, другой — в голень, мелкие же осколки посекли его лицо и живот. Все это было на данный момент не смертельно, но если не принять мер, то начавшийся воспалительный процесс мог привести к абсцессу, газовой флегмоне, заражению крови. А кроме того, находясь вблизи сосудов, осколки вызывали кровотечение, и мальчишка мог потерять много крови. Впрочем, бледность в его лице уже была признаком значительной ее потери.
Увы, без рентгеновского исследования я не мог поставить своему пациенту точный диагноз. Но на войне как на войне. За неимением времени и нужной аппаратуры здесь более-менее точный диагноз ставит только скальпель.
— Надо оперировать, — сказал я вслух и попросил Зазу, чтобы она позвала мужчин.
Зашли двое.
— Нужен стол, — сказал я, и они тут же втащили в комнату самодельный тяжелый стол.
Заза накрыла его чистой простыней.
— Хорошо, — сказал я. — Ты молодец, ты смекалистая девочка.
Она улыбнулась и показала мне при этом свои жемчужные зубы.
Я стал раскладывать на столе хирургический инструмент.
— Ты видела когда-нибудь эти вещицы? — спросил я Зазу. Она замотала головой. — Ну тогда я буду указывать тебе на то, что ты должна будешь мне подать. Поняла?
Она кивнула. Чувствовалось, ей уже начинала нравиться ее роль.
Я набрал в один из шприцев противостолбнячную сыворотку, в другой — анатоксин.
— Как только я удалю осколки, ты мне подашь это, — кивнул я на шприцы. — Но только не оба сразу, а вначале вот этот. Ты меня поняла?
Она снова кивнула, и в ее глазах я увидел теплые искорки. Но тут застонал раненый, и Заза нахмурила свои темные густые брови.
Обработав раны, я приступил к операции. Заза оказалась хорошим помощником. Не успевал я показывать на очередной предмет на столе, как он тут же оказывался в моих руках. Такой же вот проворной была и Илона, вспомнил я вдруг и тяжело вздохнул.
— Я что-то не так делаю? — приняла мой вздох за укор Заза.
— Да нет, все нормально… Это я так.
— Вы что-то вспомнили? — догадалась она.
— Вспомнил, вспомнил, но это не имеет никакого отношения к нашей работе, — сказал я.
Я аккуратно работал скальпелем, а девчонка, затаив дыхание, внимательно и с интересом наблюдала за моими действиями. Ей было жалко братишку, особенно ей было жалко его тогда, когда он в беспамятстве вскрикивал от боли. В такие мгновения ее рука невольно тянулась к моей, пытаясь остановить ее. Я отводил ее руку и строго смотрел ей в глаза. Дескать, не мешай. Здесь идет операция, поэтому изволь не паниковать. В очередной раз, когда Керим вскрикнул и она машинально ухватилась за мою руку, я чуть не отругал ее.
— Если ты будешь так себя вести, я попрошу, чтобы ты ушла, — сказал я ей.
Она опустила голову, показывая тем самым, что она виновата.
Я снова орудовал скальпелем, потом рылся в ране пинцетом, который подала мне Заза, потом промокал кровь тампоном. Когда я достал оба осколка, я ввел раненому противостолбнячную сыворотку и анатоксин.
— Это не страшно? — спросила меня Заза.
Я не понял, о чем это она.
— Ты что имеешь в виду? — спросил я ее.
— Раны…
— Ах, раны… Да как тебе сказать. Боюсь, что задета берцовая кость. Да, так оно и есть… Вот два осколка от кости. Наверное, есть и трещина. Впрочем, все должно обойтись. Мы сейчас наложим тугую повязку — и все будет о’кей…
— Что такое «о’кей»? — спросила Заза.
Дикарка, подумал я, ты даже элементарного не знаешь.
— Это значит все в порядке. Англичане так говорят, — пояснил я.
Она ничего не сказала на это и только пожала плечами.
Потом я чистил от осколков лицо пацана, грудь, живот, а ранки смазывал йодом.
— Как же так мину-то они неудачно поставили? Уж если ее ставишь, то нужно ставить хорошо, — когда дело уже подходило к концу, с иронией в голосе произнес я.
Заза вздохнула.
— Глупые, — проговорила она.
— Ты так считаешь? — внимательно посмотрел я на нее. — Значит, все, кто ставит мины, глупые?
— Глупые, — кивнула она.
— А война?.. Это что, тоже глупость? — спросил я ее.
— Глупость, — произнесла она серьезно.
— Я тоже так считаю, — согласился я с ней и улыбнулся. Она в ответ тоже улыбнулась.
— Я не люблю войну, — сказала она.
— И я не люблю…
— Правда? — будто бы не поверила она. — Но почему? Ведь все ваши любят воевать.
— Не все, — сказал я. — Но есть приказ…
— Какой? — не поняла она.
— Воевать.
Она кивнула. И вдруг:
— Аллах не велит убивать!
— Я это знаю, — сказал я. — Но те, кто этого не знает, убивают.
— Ты кунак, — сказала она.
— Да, кунак, — согласился я. — Я люблю людей и не люблю убивать.
— Ты хороший, — сказала она. — Ты добрый и хороший.
Я оторвался от работы и посмотрел на Зазу. Она присела рядом со мной на табурет и теперь внимательно и с любопытством рассматривала меня. Мне показалось, что в глазах ее я увидел не детское любопытство.
— Сколько тебе лет? — спросил я.
Она будто бы прочла мои мысли и отвела глаза.
— Шестнадцать, — тихо произнесла Заза. — В мае будет уже семнадцать.
— Уже! — передразнил я ее. — Эх, мне бы твои годы…
Она снова перевела на меня свой взгляд. Уловив в моих глазах иронию, произнесла:
— Между прочим, у нас на Кавказе люди взрослеют быстрее.
— Знаю, знаю. Здесь, как на Крайнем Севере, — год за два, а то и за три, — сказал я. — Но ты все равно еще ребенок.
— Я не ребенок! — надула она свои полные, цвета спелой вишни губы.
— Да как же не ребенок, если ты еще несовершеннолетняя? Ребенок, — подтрунивал я над девчонкой.
Ее лицо стало пунцовым от возмущения.
— Ты неверно говоришь, — сказала она все с тем же легким кавказским акцентом. — Уже многие мои подруги замужем, и дети у них есть.
— А где их мужья? — спросил я.
— Там, в горах, — кивнула она в сторону окна и вздохнула. — Сейчас все мужчины воюют. Только старики да больные дома сидят.
— Но ведь я в вашем доме видел и молодых мужчин. Почему они не в горах? — спросил я.
Она вначале не хотела отвечать, но потом все-таки, видя во мне кунака, сказала по секрету:
— Мужчины часто спускаются с гор, чтобы семьи проведать. А сейчас посевная — нужно хлеб сеять.
Я кивнул, дескать, понимаю.
Наши теплые отношения продолжали укрепляться. Чувствовалось, что она верила мне, и я был благодарен ей за это. В свою очередь, я стремился всем своим поведением, всем своим видом показать, что и она, и ее народ мне очень симпатичны и что я хочу быть для них кунаком.
— Ты кунак, — говорила она.
— Кунак, — отвечал я. — Если бы я не был кунаком, разве бы я пришел к вам?
Я еще какое-то время колдовал над Керимом, а когда понял, что больше того, что я сделал, сделать не смогу, встал и произнес:
— Все. Моя работа закончена.
После этих слов комнату, где мы находились, стали заполнять люди. Видимо, все это время, пока я возился с мальчиком, они чутко прислушивались к тому, что творилось в соседней комнате, и когда поняли, что операция закончилась, поспешили к раненому.
Потом Хасан пригласил меня в столовую — большую комнату, где уже был накрыт обеденный стол. Я стал отказываться, но Хасан сказал, что таков горский адат, то есть обычай, и что без угощения они меня не отпустят.
— Хасан, ну пойми же — меня ждут в части, — пробовал я убедить его, но в ответ звучало только «йок» да «йок», то есть нет.
Со стола соблазнительно глядел на меня кумган — высокий медный кувшин с носиком и крышкой, доверху наполненный чихирем. Мне приходилось и раньше пить это молодое вино, и оно мне нравилось.
— А почему другие не садятся? — спросил я Хасана, недовольный перспективой харчевать в одиночестве.
Хасан сказал людям что-то по-чеченски, после чего находившиеся рядом мужчины стали рассаживаться за столом, а женщины тут же принялись ухаживать за нами. Из пышущей жаром большой кастрюли, больше похожей на казан, каждому с верхом наложили в тарелку пильгиши, налили в граненые стаканы чихиря.
— Выпьем за гостя, — сказал Хасан и поднял стакан.
Мы выпили. Хасан разделил хинкал на несколько частей и одну из них подал мне. Я закусил вино лепешкой, потом принялся за пельмени. Они были только что с пылу с жару и обжигали рот. Я сильно проголодался, потому не стал ждать, пока пильгиши остынут, и с мученическим наслаждением проглатывал их один за другим.
Потом мы снова выпили; и снова мы ели, и снова пили. И все это мы проделывали молча. Ну о чем говорить чеченцам с врагом? А я и был для них враг, лишь волей случая оказавшийся с ними за одним столом. А на Кавказе гостей уважают и не причиняют им зла. Другое дело, когда ты окажешься за дверями гостеприимного дома.
Но со мной ничего не случилось и тогда, когда я оказался вне этих стен. На прощание родня Керима в знак благодарности преподнесла мне в качестве пешкеша, то есть подарка, красивый нож с наборной ручкой.
— Завтра я проведаю мальчика, — сказал я вышедшим провожать меня родственникам раненого.
— Якши, — закивали они головами.
Я уже собирался поставить ногу в стремя — Хасан и слушать не хотел, когда я сказал ему, что дойду пешком, и подвел ко мне свою чалую, — как вдруг в аул вихрем влетел санитарный «уазик» и, подняв невероятную пыль, помчался в нашу сторону. Это был Савельев. Потом он говорил, что сильно волновался за меня и, когда я стал задерживаться, решил ехать за мной. Он и довез меня до лагеря.
