— Какое у тебя сейчас самое заветное желание? — спросила она меня.

Я хотел, чтобы Илона не провожала меня, но она взяла меня под руку и повела вниз.

Я не знал, что ей ответить. И только когда мы подходили к дверям, я вдруг сказал:

— Знаешь, я бы хотел сейчас вместе с тобой подняться на какую-нибудь высоченную гору…

Она с удивлением посмотрела на меня.

— Да-да, на гору! И оттуда, с высоты орлиного полета, я бы прочитал мои любимые пушкинские строки: «Кавказ подо мною. Один в вышине стою над снегами у края стремнины…» Помнишь это стихотворение?

— Да, помню, — сказала она каким-то чужим голосом. Я заглянул ей в глаза и увидел в них слезы.

— Я с детства мечтал забраться на какую-нибудь из кавказских вершин и посмотреть оттуда вниз, — признался я. — Начитался, понимаешь, Пушкина с Лермонтовым — вот и сходил с ума по Кавказу. Когда выпадет первый снег, наши отправятся прочесывать горы — хочу сходить с ребятами.

— Мы вместе с тобой побываем в горах, — сказала она. — Мы поднимемся на самую высокую вершину, и ты оттуда прочтешь свои любимые стихи.

— Да, конечно, мы вместе пойдем в горы, — согласился я. Мне вдруг в голову пришла дерзкая идея каким-то образом перетащить Илону в нашу часть. Ведь я уже не мог без нее.

В тот день мне удалось решить все свои проблемы, и я без всяких приключений возвратился в полк. А вот Червоненко не повезло: он не смог завершить свои дела и остался в Махачкале. А когда он вернулся, то сообщил мне страшную весть: когда наши медсанбатовские друзья возвращались домой, попутка, в которой они ехали, подорвалась на фугасе. Жора сказал, что погибли двое — Харевич и женщина. Вторую медсестричку в тяжелом состоянии вертолетом отправили в ростовский госпиталь.

Я не стал гадать, кто из двух девчонок остался жив, — я побежал к «полкану» и буквально вымолил у него командировку в Ростов. При этом мне пришлось соврать — дескать, в Махачкале мне не удалось получить все необходимые медикаменты, надеюсь, мол, что в Ростове мне повезет больше. Увы, в тот день мне не суждено было уехать — из штаба Объединенной группировки прибыло с проверкой очередное начальство, и Дегтярев запретил кому бы то ни было покидать полк. Только через неделю мне удалось вырваться и на перекладных отправиться в Ростов.

Город меня встретил холодным осенним дожнем и унылыми лицами прохожих. Здесь, как и в Махачкале, еще было много зелени, но зелень эта была уже какой-то чахлой, неживой. Будто бы это плохой художник попытался нарисовать летний пейзаж, но у него ничего не получилось.

Я страшно волновался, когда шел длинным госпитальным коридором. От волнения мне порой не хватало воздуха, и я делал глубокие вдохи. Кто, кто из них остался жив? Леля, Илона? В каком она состоянии?.. Ну та, что осталась жива? Есть ли надежда, что она встанет на ноги, есть ли вообще надежда, что она выживет?

Самым страшным оказалось ждать, когда женщина в приемном покое, роясь в толстом журнале регистрации, который был похож на все «амбарные книги» мира, отыщет знакомую мне фамилию. Список больных и раненых был велик, и женщина долго не могла поднять на меня глаза, чтобы сказать то единственное слово, которое я ждал.

— Как фамилия раненой, товарищ майор? — не сумев с первого захода помочь мне, спросила женщина. Она была неопределенного возраста, и у нее были усталые глаза, спрятанные за толстыми линзами очков.

Я опешил. Я ведь не знал, кто из них двоих остался жив.

— Я же ведь вам уже говорил, что в машине были две женщины, но кто из них остался жив, я не знаю, — сказал я.

— Ну как же так, товарищ майор? Вы же знали, к кому ехали, — недовольно пробурчала женщина.

Я стал что-то объяснять ей, но речь моя была настолько несвязной, что женщина ничего не поняла.

— Ну ладно, — перебила она меня, — скажите хотя бы, когда она поступила к нам?

Я назвал день. Вернее, я не знал точно, когда раненая поступила в госпиталь, но, вспомнив, какого числа Червоненко вернулся в полк, сделал кое-какие умозаключения. Женщина снова стала изучать список пациентов госпиталя. И я ждал, я снова ждал и волновался. У меня даже испарина появилась на лбу и застучало в висках. Я понял, что от переживаний у меня подскочило кровяное давление. Наконец женщина остановила свой взгляд на какой-то фамилии. Я замер в ожидании. Казалось, у меня не хватит сил, чтобы выдержать эту паузу.

— Фамилия Петрова вам ничего не говорит? — спросила женщина.

От радости у меня чуть не выпрыгнуло сердце из груди. Я хотел крикнуть, что это как раз то, что я ждал, что я непомерно счастлив, что я благодарен этой очкастой женщине, но я сумел сдержать себя и достаточно спокойным голосом сказал:

— Да, это она. Как мне пройти к ней?

Потом, придерживая полы больничного халата, который я выпросил в приемном покое, я снова шел по длинному коридору, шел мимо каталок, мимо больных и раненых, которые, очухавшись немного от недуга, бродили теперь из угла в угол и с интересом посматривали на появляющиеся в этих стенах новые лица.

Она лежала в небольшой палате на четыре койки. Из-за обилия бинтов у нее почти не видно было глаз, поэтому понять, кто перед тобой, было невозможно. Одна нога пострадавшей с целью репозиции сместившихся обломков была в гипсе и находилась в подвешенном состоянии. На медицинском языке это называется вытяжением, которое помогает правильно срастаться костям.

Бедная ты моя, бедная, с болью в сердце подумал я. Ну за что тебя так, за что? Ведь ты ни перед кем не провинилась, и единственным твоим грехом является лишь то, что ты родилась на этой грешной земле.

Только что закончился обход, и медсестрички разбрелись по палатам исполнять предписание врачей.

— Как она? — спросил я невысокую хрупкую сестричку, которая ставила Илоне капельницу.

— Она в тяжелом состоянии, — сказала сестричка. — А вы кто ей?

Я задержался с ответом. Я не знал, что сказать.

— Я ее коллега, — сказал я.

— Значит, вы тоже медик? — сообразила девушка, которая, видимо, кое-что уже знала об Илоне.

— Да, я начальник медицинской службы полка, — проговорил я.

В этот момент, узнав, видимо, мой голос, Илона подняла руку. Я бросился к ней.

— Ты меня слышишь, Илона? — произнес я с дрожью в голосе. — Слышишь?

Она не ответила.

— Раненая не разговаривает, — сказала медсестра.

— Почему? — спросил я.

— Она очень слаба.

Я кивнул, мол, понимаю.

Я придвинул к кровати стул, сел на него и стал смотреть на Илону. Было тихо, и лишь где-то за окном слышались привычные городские шумы. Илона лежала в женской палате, но, кроме нее, здесь никого больше не было. Женщин не так уж много в армии, не много их и на войне. Это хорошо, подумал я, женщины не должны воевать. Это противоестественно.

Я взял ее руку в свою и ощутил легкое пожатие. Да, она признала меня, окончательно понял я. Наверное, она рада. Рада не меньше, чем я. Я немного расслабился. Некоторое время назад я испытал эмоциональный всплеск, когда узнал, что Илона жива. Теперь я потихоньку приходил в себя.

— Илона, — тихо прошептал я и снова почувствовал ее пожатие. — Держись, дорогая… Все будет хорошо. Я буду рядом с тобой. Я вытащу тебя, я помогу тебе…

Теперь я знал, что мне следует делать. Я обязательно должен был остаться в госпитале, чтобы ухаживать за Илоной. В тот же день я посетил начальника госпиталя. Этот моложавый полковник был старым знакомым Харевича. Я выложил ему все как на духу. Полковник посочувствовал мне. Я спросил, может ли он что-нибудь сделать для того, чтобы я какое-то время побыл рядом с раненой. Он пообещал лишь одно: похлопотать в штабе округа, чтобы меня на короткое время прикомандировали к госпиталю. Якобы с целью повышения квалификации.

Полетели дни, которые сменялись бессонными ночами, протекавшими в заботе об Илоне. Я знал, что врачи все сделали для того, чтобы вытащить Илону с того света, оставалось выходить ее. И я старался изо всех сил. Я сам отвел себе роль сиделки. Я помогал медсестрам делать Илоне перевязки, следил за капельницей, давал ей лекарства, умывал ее, кормил. Работы хватало, и я делал ее с удовольствием.

— Вы лучшая сиделка, какую я только видел в своей жизни, — сказал мне как-то лечащий врач Илоны, высокий капитан в дымчатых роговых очках.

Я был рад это услышать. В душе я всегда гордился тем, что был неплохим хирургом, теперь из меня вышла неплохая сестра милосердия.

Все это время Илона не произнесла ни слова. Она возвращалась к жизни медленно. Слишком серьезными были ее увечья. Когда мне рассказали, сколько сложных многочасовых операций ей пришлось выдержать, мне стало не по себе. Бедная, милая моя девочка, страдальчески думал я. Ну за что, за что тебе такое?