XXI
Я не мог поверить в удачу, когда оказался один на один с Илоной. Вышло так, что уставшая от впечатлений Леля прилегла на подушку и заснула. Харевич сказал, что ее не надо будить. Когда мы допили вино, он, сидя на стуле, притулился головой к стенке и засопел. Тоже устал человек. Жизнь его несладкая. Нет, он не оперировал, он даже от ангины никого не лечил, но он отвечал за весь медсанбат, и ему доставалось больше всех. Он занимался жизнеобеспечением своего батальона, организовывал бесперебойную его работу, подбирал кадры, искал медикаменты, в конце концов, делал все для того, чтобы люди его чувствовали, что о них заботятся. Это подрывало его силы, и он старился и слабел на глазах. Его называли в медсанбате дедом и жалели.
Мы вышли с Илоной на улицу. Было довольно светло и прохладно.
— Вам не холодно? — спросил я Илону.
— Нет, — ответила она, а сама поежилась.
— Я же вижу, что вам холодно, — сказал я. — Идите в гостиницу, а я пойду в свою машину.
Она замотала головой.
— Давайте гулять, — сказала она. — Ночь такая прекрасная.
— «Ночь нежна», — сказал я, вспомнив название хорошего романа Фицджеральда. — Вы читали этот роман?
— Какой? — не поняла она.
— Я же сказал: «Ночь нежна».
— Нет, не читала. А кто его написал? — поинтересовалась она.
— Фрэнсис Скотт Фицджеральд.
Она пожала плечами.
— Я очень необразованная девушка, — сказала она.
— Ну почему же! — не согласился я. — Не все обязаны читать Фицджеральда.
— Вы же его читали, а я нет. Значит, я невежда, — усмехнулась она. — Кстати, о чем этот роман? — спросила она.
— О любви.
— О необыкновенной?
— О замечательной. Любовь не бывает обыкновенной, если это только любовь.
Она кивнула.
— Согласна с вами, — сказала она. — Любовь — это когда все по-настоящему…
Не спросив разрешения у Илоны, я взял ее под руку. Мне так захотелось душевного тепла, и, когда я брал ее под руку, я подсознательно понимал, что мне станет лучше. А ведь я продолжал испытывать муки от одной только мысли, что мне уже через несколько часов придется возвращаться на войну.
— Скажите, почему вы пошли в армию? — неожиданно спросила Илона. — Ведь вы же врач, вы могли бы работать в какой-нибудь клинике, стать ученым, прославиться.
Я усмехнулся. В самом деле, почему я пошел в армию? Наверное, делать мне было нечего. Но ей я сказал другое.
— Я с детства знал, что армия — это коррида, где каждый день идет борьба духа, нервов, физических сил, — говорю ей. — Это проверка на выживание чувства собственного достоинства. Сможет твое «я» выжить здесь — останешься человеком, нет — сам себя уважать перестанешь. А я человек рисковый, я хотел понять, сильный я или нет.
— Ну и как, поняли? — спросила она.
— Понял.
— И что же вы поняли?
— Понял нечто такое, чего раньше не понимал, — говорю ей. — Теперь я знаю, что надо не просто чувство собственного достоинства испытывать на прочность, надо научиться жить по законам, которые трудно воспринимаются нормальным человеком. Ведь все эти армейские законы есть жесткое, если не жестокое начало нашей жизни. Да, наше естество отвергает их, но без них армии не бывает. И это надо понять. Научиться любить нелюбимое — вот что есть здесь главное. Сегодня, как мне кажется, я уже могу пройти по коридору из острых гвоздей и не повредить свою задницу. А это и есть, что называется, жить по чудовищным законам не во вред своему «я».
Она смеется.
— Вот, оказывается, как вы армию воспринимаете! — говорит она с нескрываемой иронией в голосе. — Для вас это не жизнь, а какая-то игра, так?
— Если хотите — да, — согласно киваю головой. — Ведь я совершенно не военный человек, а меня вот угораздило надеть погоны. При этом никто меня силком не заставлял. Было одно желание: положить голову на плаху и проверить, не опустится ли на мою шею топор. В общем, известная болезнь молодости. Кто-то тогда ехал «за туманом и за запахом тайги», кто-то шел двадцать пять лет тяжелыми сапогами полигоны топтать.
Она вдруг запела хорошим негромким голосом:
«Понимаешь, это странно, очень странно, Но такой уж я законченный чудак. Я гоняюсь за туманом, за туманом, И с собою мне не справиться никак…»
Я улыбнулся.
— Это песня моего поколения. Откуда вы ее знаете? — спросил я Илону.
— Папа с мамой пели, — отвечает она. — Они у меня были законченными романтиками. Когда они меня родили, они оставили родную Кострому и уехали строить БАМ.
— Так вы дитя БАМа? А я-то думаю, откуда у вас эта новая романтика?..
— Вы что имеете в виду? — спросила она.
— Ну, если раньше самые отчаянные головы на БАМ ехали, то теперь стремятся на войну. Вот это, на мой взгляд, и есть «новая романтика», — говорю я ей. — Кстати, что вас-то привело в Чечню?
Слово «вы» начинало звучать в моей речи, как инородное тело. По правде сказать, я давно уже хотел предложить ей перейти на «ты», но что-то мне не давало это сделать. Наверное, я подспудно чувствовал, что между нами лежит непреодолимая китайская стена — ведь я был намного старше ее. Хотя, быть может, все дело было в том, что я давно уже не имел опыта общения с молодыми девушками. А мне так хотелось, чтобы этот вечер стал началом каких-то иных отношений между нами, которые называются больше чем дружеские. Иного случая, думал я, может уже не представиться.
— Просто поехала, и все, — сказала она.
— Так не бывает, — усмехнулся я и вдруг понял, что во мне зреет огромное желание обнять ее и поцеловать. Я чувствовал ее плечо, я чувствовал ее дыхание, я наслаждался ее голосом.
— Ну к чему сейчас говорить о серьезном? — Она повернула ко мне свое лицо и посмотрела мне в глаза. Я понял, что она тоже дорожит каждой минутой.
— Да-да, — киваю я в знак согласия. — Я забыл, что это не политзанятия.
Она засмеялась, и в это время я почувствовал, как некая еле уловимая дрожь прошла через все ее тело.
— Может, возьмем бутылочку? — спросил я ее.
Она кивнула. Мы зашли в ночной ларек и купили бутылку «Токайского». Я сказал, что это хорошее вино и что это я запомнил со студенческих пор. На закуску мы взяли плитку шоколада. Потом мы зашли в какой-то сквер, где было много деревьев, запутанных в собственных тенях. Мы сели на скамейку. Я по привычке протолкнул большим пальцем пробку в бутылку.
— А из чего же мы будем пить? — спохватилась она.
Я пожал плечами.
— В студенчестве мы пили прямо из горлышка, — сказал я. — Вы когда-нибудь так пробовали?
Она кивнула и улыбнулась. Мне показалось, что ее глаза светились каким-то призрачным счастьем.
— Из горлышка или мне бежать в ларек за бумажными стаканами? — спросил я ее.
— Из горлышка, — сказала она.
Я протянул ей бутылку. Она сделала несколько глотков. Я развернул шоколадную плитку, отломил от нее кусочек и протянул его Илоне. Потом взял бутылку из ее рук и тоже сделал несколько глотков. Теперь уже она протягивала мне кусочек шоколада. Я отвел ее руку. Не надо, мол, зачем перебивать прекрасный вкус вина.
Потом мы снова пили, и я чувствовал, как она пьянеет.
— Я уже совсем пьяная, — сказала она. — Совсем-совсем…
Я поцеловал ее в губы. Если бы она не сказала, что она пьяна, я бы, наверное, не осмелился этого сделать. А здесь я осмелел.
— Вы меня поцеловали, — сказала она.
— Да, поцеловал, — глубоко вздохнув, чтобы унять дрожь в теле, тихо ответил я.
— Вам было приятно? — спросила она.
— Да, приятно. А вам… Вам не приятно?
Она опустила голову.
— Я люблю целоваться, — сказала она.
Мне показалось, что я начинаю ревновать ее.
— И часто вам приходится целоваться? — спросил я.
— Нет. Последний раз я целовалась два года назад.
— Правда?
— Правда. А вы? — спросила она.
Я усмехнулся. Я понимал, что я теряю голову, что я начинаю говорить на странном языке, на котором уже не говорил тысячу лет — с тех самых пор, когда я был студентом. Потом у меня появилась семья, меня затянула служба, и если мне когда и приходилось иметь дело с чужими женщинами, то о поцелуях и прочих атрибутах юношеского флирта вспоминать уже не приходилось. Ведь у военных, известное дело, как все это бывает: снял сапоги, сделал свое дело — и бегом в казарму.
— Ну же, вы не ответили мне?.. — произнесла она.
— Что я вам не ответил? — не понял я. — Ах да… — вспомнил я, о чем мы вели речь. — Илона, понимаешь, я настолько стар, что уже и не помню, когда в последний раз…
Она не дала мне договорить.
— Вы не старый, — сказала она, — вы просто зрелый человек.
— Нет, я старый и никудышный дед! И мне пора на свалку, — с иронией в голосе заявляю ей. — А я творю черт знает что…
— Вы ничего не творите, вы просто меня поцеловали…
Она положила голову мне на плечо, и я почувствовал рядом с собой ее дыхание. Это сорвало меня с тормозов. Я повернулся к ней, обнял ее и стал страстно ее целовать. Она не сопротивлялась. Напротив, она обхватила мою шею своими тонкими, похожими на виноградные лозы руками и теперь дрожала всем телом.
— Илона… — оторвавшись на мгновение от ее губ, чтобы перевести дыхание, прошептал я.
— Да, милый…
— Илона… я, кажется, люблю тебя, — в порыве страсти произнес я.
— И я… и я тоже, — сказала она и прижалась своими теплыми губами к моим.
Она меня целовала! Она целовала меня страстно и самозабвенно, и мне показалось, что я уже тысячу лет знаком с этой женщиной и что люблю ее уже целую вечность. Я начинал терять голову, я в самом деле начинал терять голову и ничего не мог с этим поделать.
— Илона, — прошептал я, не в силах уже совладать с собой. — Пойдем отсюда.
— Куда, милый? — спросила она.
— Пойдем в гостиницу…
— Ты хочешь уйти от меня?
Мы, сами того не замечая, перешли на «ты».
— Нет-нет, что ты… Мы уйдем вместе.
Мы встали со скамейки и быстрым шагом пошли в сторону гостиницы. Когда мы вошли, я на минуту оставил ее, подошел к администраторше — русской бабенке в летах — и положил перед ней купюру. Она протянула мне ключ.
— Триста пятый номер, — сказала она мне равнодушным голосом.
Я не помню, как мы летели на третий этаж, как открывали дверь, как оказались в постели, помню только, как мы страстно терзали друг друга, упиваясь случайной любовью.
— Я люблю тебя, — шептал я. — Я тебя очень люблю.
— Спасибо, милый, я тебя тоже люблю, — говорила она.
Мне казалось, что все это происходило не со мной. Еще вчера я бы ни за что в это не поверил. И теперь я не верил, но это была реальность.
— Я люблю тебя, — сказал я. — Люблю, люблю…
— Да, милый, да…
— Тебе хорошо со мной? — зачем-то спрашивал я.
— Очень… Спасибо, милый, спасибо…
— За что, дурочка ты моя? За что?..
— За все, за все, — шептала она.
Потом, когда я буду вспоминать эту ночь, я пойму, что Илона неожиданно нашла во мне некую отдушину, которая помогла ей на какое-то время забыться. Она была счастлива сбросить с души этот вечный непомерный груз, который начинаешь ощущать тогда, когда теряешь силы и веру в какой-то добрый исход. На войне эта вера тает очень быстро.
Утром мы долго не хотели вылезать из-под одеяла. Проснувшись, мы, не открывая глаз, лежали и притворялись спящими. Нам так не хотелось верить в то, что за окном разгорается этот страшный, этот ненужный, этот уродливый день, который разлучит нас надолго, а быть может, навсегда.
— Ты спишь? — наконец спросил я ее. На душе кошки скребли. Не голова — душа болела, и нервы были напряжены до предела. Так бывает, когда умирает кто-то из близких тебе людей.
Она тяжко вздохнула.
— Ты, наверное, ругаешь себя за вчерашнее? — спросил я ее.
— Нет, милый, все было хорошо, — сказала она.
— Но почему у тебя такой тревожный голос? — произнес я.
— А почему такой тревожный голос у тебя? — в свою очередь, задала она мне вопрос.
Мы поняли друг друга. Мы уже жили будущим, мы жили ощущением расставания.
— Будем вставать? — спросил я ее.
Она не ответила и вдруг:
— Иди ко мне, милый… Поцелуй меня.
Я снова целовал ее, я любил ее, я готов был тут же умереть ради нее…
— Люблю тебя, люблю, — говорил я, целуя ее горячее, покрытое испариной тело.
— Люби, милый, люби… Я тоже тебя буду любить… Милый, милый…
Она вдруг крепко вцепилась в мою спину своими тонкими пальцами, и замерла, и так лежала некоторое время, а потом вдруг как-то разом расслабилась и заплакала.
— Ты почему плачешь? — спросил я ее. — Не надо, зачем?
— Я плачу, потому что знаю, что это лишь сон.
— Это не сон, — сказал я.
— Нет, сон. В жизни так хорошо не бывает, — прошептала она.
Я поцеловал ее в губы. Потом я заставил себя оторваться от нее и спросил:
— Я ведь не первый у тебя?
— До тебя у меня был только один мужчина, — сказала она.
— Где же он сейчас? — зачем-то спросил я.
— Я долго искала у него какую-то харизму, чтобы уцепиться за нее, но я ничего в нем не нашла… Мы расстались, — честно призналась она.
— У меня ты тоже ничего не найдешь, — с грустью произнес я. — Я — простой военный лекарь, которого бросают женщины.
— Мне ничего не надо от тебя, — сказала она. — Разве можно говорить на войне о каком-то счастье?
— Война когда-то кончится, — произнес я.
— Эта война, мне кажется, никогда не кончится. Слишком она странная, — порывисто вздохнув, сказала Илона и нежно провела своей рукой по моей голове. Так гладят ребенка, когда хотят приласкать его.
Мы замолчали. Где-то за окном просыпался город. До нас доносились тревожные и напряженные будничные звуки. Слышалось бесконечное шуршание шин, скрип тормозов, громкие и надрывные голоса автомобильных сигналов.
Гостиница тоже просыпалась. Захлопали двери, и вслед за этим послышались чьи-то торопливые шаги. Где-то рядом раздалось тихое позвякивание ведер. Зазвучали негромкие голоса, утопавшие в длинных гостиничных коридорах. Видимо, это горничные приступали к своим утренним обязанностям.
— Ну что же, надо вставать, — внезапно произнесла она, и это означало, что короткому нашему счастью пришел конец.
