ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Агент Фаиз Мухаммад – «источник», как называл его Суздальцев, – назначил встречу на гератском рынке, в гуще толпы, где их свидание пройдет незаметно. Переодетого в афганский наряд Суздальцева Пятаков доставит на пустое шоссе в окрестностях города, а оттуда Достагир переправит его в Герат, на рынок. В случае если информация о ракетах окажется достоверной, бронегруппа Пятакова подберет Суздальцева, и они проведут молниеносную операцию в городе по изъятию «стингеров».
– Петр Андреевич, послал бы лучше меня. Зачем тебе дыркой в голове рисковать. А, подполковник? – Конь в утренних сумерках пил воду из носика электрического чайника. В этих небрежных словах, в чмоканье и бульканье Суздальцеву почудилось нарочитое непочтение, неверие в его профессиональные качества, тайный намек на неспособность Суздальцева добиться результата. А также тонкое уличение в трусости, предполагавшее в нем готовность переложить риск операции на голову подчиненного. – Ей-ей, Андреич, лучше бы я поехал.
– Останешься с Пятаковым. Поддержите меня бронегруппой, – сухо ответил Суздальцев, направляясь к дверям, прихватив на ходу пистолет.
В разведотделе, раздевшись, он облачался перед зеркалом в афганское платье, стараясь добиться максимального сходства с афганцем. Погрузил ноги в просторные, землисто-белые шаровары – партуг, перетянув на бедре тесемку. Долгополая, навыпуск рубаха – камис, приятно холодила голое тело. Просунул руки в вольную, без застежек безрукавку – садрый, в которой было свободно плечам. Надел узкую в талии, из легкой ткани куртку – куртый. Не сразу удалось запахнуться в пышное, бледно-голубое покрывало – шарый, и он несколько раз широким жестом перебрасывал его через плечо. Натянул на голову шерстяную тюбетейку с продернутой золотой нитью. Сверху, придерживая светлую ткань, возложил чалму, пышную, с небрежно-изящными складками. Сунул в сандалии босые стопы, пройдясь взад-вперед перед зеркалом, стараясь воспроизвести походку афганцев – чуть ссутулясь, со сдержанными взмахами рук. Укрепил под мышкой кобуру с пистолетом и покинул комнату.
Быстро светало. Небо, малиновое над горами, в высоте было еще синее и холодное, но начинало бледнеть, обещая жаркий безоблачный день.
Пятаков, подогнав «бээрдээм», докладывал:
– Товарищ подполковник, к выполнению задания готов. Как было приказано, доставлю вас на пустое шоссе в шести километрах от Герата. Бронегруппа отправится следом, с интервалом в час, и займет позицию в районе сосновой аллеи. Какие будут приказания?
– Вперед, – сказал Суздальцев, залезая на броню. Спустился в люки, разместился рядом с водителем. Броневик покинул полк и полетел по шоссе. Скрытый от пытливых глаз броней, облаченный в восточные одежды, он смотрел сквозь бойницы на мелькавшую обочину, безлюдную степь, далекие утренние горы. Было тревожно, операция казалась непродуманной, таила в себе риски и неожиданности, но не было времени на тщательную подготовку. Риски упустить «стингеры» превышали риски погибнуть. Броневик остановился. Пятаков окунулся в люк:
– Прибыли, товарищ подполковник. Можно выходить.
Суздальцев приоткрыл дверь. Увидел пустое, в обе стороны уходящее шоссе. Серую, шершавую степь с плавной волной предгорий, из-за которых вставало маленькое колючее солнце. Опустил ногу в сандалии на асфальт, подобрал накидку и, шагнув на обочину, услышал, как зашуршала сухая трава. Отошел на несколько шагов от дороги и присел на корточки, по-афгански, чуть раздвинув колени, свесив между колен ткань накидки. Броневик развернулся и умчался обратно, уменьшаясь, утягивая за собой металлическую нитку звука. Суздальцев остался один.
Было тихо, пустынно. Солнце, оторвавшееся от гор, слабо грело затылок. Не было видно строений. Только утреннее, синее, в обе стороны уходило шоссе. Веял слабый, сладковатый ветерок с запахами сухой травы. Он провел рукой по темным, корявым стеблям, узнавая среди испепеленных солнцем растений пырей и типчак с остатками колосков, черные веточки полыни, серые, с зеленью у корней, кустики верблюжьей колючки.
Рядом на земле что-то белело, похожее на округлый седой валун. Вгляделся – голый верблюжий череп темнел глазницами, белел плотно вставленными эмалевыми зубами. Недвижный, вросший в землю, был под стать этой бесцветной сухой степи. В нем была незыблемость мира, нерасторжимость живого и мертвого, подвижного и застывшего. Он был создан из этой степи, из окрестных гор, из глин и известняков. Был, как камень, скатившийся с дальних отрогов. Не изменил своим падением степь. Был вместилищем звериной жизни, перемещался по горным ущельям, по окрестным дорогам и тропам, пока снова не стал камнем. Здесь, на этой пепельной серой равнине он казался необходимым.
Суздальцев осторожно, двумя руками отделил череп от земли. Костяной свод спасал от жара малый лоскут земли, на котором сновали муравьи. Солнечный свет опалил насекомых, и они, ослепленные, кинулись спасаться под землю.
Он держал череп, тяжелый, прохладный, любуясь его совершенством. Медленно приблизил глаза к пустым верблюжьим глазницам. Сквозь глазницу в череп вливался свет. Гулял в завитках и извилинах, разлагался на тонкие, едва уловимые спектры. Внутренность черепа была разноцветной, как раковина.
Суздальцев держал на весу тяжелую кость. Смотрел сквозь нее, словно в прибор, наводил на туманные горы, на бледное небо с одинокой трепещущей птицей, на неразличимый город. И череп приближал, укрупнял даль, будто в него были вставлены линзы. На горах различались откосы, нависшие камни, протоптанные козами тропы. У птицы в небе были видны рыжеватые перья, прижатые к брюху лапы, – два когтистых комка, – крючковатый нацеленный клюв. А город вдруг выступил из пепельной дымки, открыл свои минареты, лазурь куполов, бесчисленные глинобитные стены.
Суздальцев прижался к черепу ухом, к тому месту, где в кость уходила скважина, исчезнувшее верблюжье ухо. И череп загудел, как мембрана. Гулкий резонатор вошел в сочетание с чуть слышными гулами мира. С журчаньем подземных вод. С легким скоком степной лисицы. С заунывной бессловесной песней, льющейся из чьей-то груди. Он слушал звучание мира, наделенный чутким звериным слухом.
Голова у него слегка кружилась. Ему казалось, он теряет свои очертания, свое имя и сущность. Становится зверем, камнем, тропой, заунывной песней, туманным азиатским городом. Он растворялся, лишался своей отдельной, исполненной мук и сомнений личности. Становился всем. Больше не надо было собирать по крохам распыленное в мире знание, отнимать его у явлений и лиц, выстраивать в изнурительный ряд, подчинять второстепенной и временной цели. Он был всем, и знание было в нем. Было им самим. Его жизнь, растворенная в жизни мира, и была этим знанием и истиной.
Он прижимал череп к груди, чувствуя тихие, переходящие в него силы. Осторожно положил череп на место, накрыв им муравьев.
Он услышал далекий, нарастающий гул. На шоссе, далеко, приближаясь, показался автобус, обшарпанный, дребезжащий, покрытый линялыми узорами, с мутными запыленными стеклами. Поравнялся. Сквозь стекла промелькнули бородатые лица мужчин, круглые, накрытые паранджей головы женщин. На крыше автобуса громоздились какие-то корзины, мешки. Должно быть, жители из соседних кишлаков спешили в Герат на утренний базар. Автобус прокатил мимо. Одно колесо его было приспущено и издавало хлопающий звук, который еще долго слышался, когда автобус исчез.
Суздальцев, сидящий у обочины в азиатском облачении, не привлек внимания пассажиров. Не выглядел чужеродным среди степи, являясь ее обитателем.
Через некоторое время из той же дали снова возник звук. Звенел, гудел, урчал, словно по мере приближения включались новые, издающие звук механизмы. Показался грузовик с солнечным лобовым стеклом, украшенным бахромой из кисточек, блестящих висюлек, напоминавших елочные игрушки.
Высокие борта грузовика была покрыты затейливыми узорами из стилизованных цветов и птиц, автомобилей и архитектурных сооружений. Кузов был полон темнолицых крестьян в чалмах. На крыше грузовика, в тесном дощатом загоне, виднелись овечьи головы. «Борбухайка» бодро проурчала и ушла к Герату, где уже начиналась рыночная торговля.
Сидящие в кузове крестьяне равнодушно скользнули взглядами по сидевшему у обочины Суздальцеву, не отличая его от сородичей. Одинокий степняк вышел к дороге и ждет попутную машину в Герат.
Эта неотличимость доставляла Суздальцеву удовлетворение, рождала чувство безопасности. Он не нарушил гармонию окрестного мира. Его появление здесь останется незамеченным, его след порастет травой, будет истоптан овечьими копытами, стерт тихим ветром, выжжен молчаливым пылающим солнцем.
Он сидел, поджидая Достагира, который заберет его с этой пустынной обочины и доставит в Герат для опасного свидания, сулящего успех или поражение.
Задрапированный в восточное облачение, он скрывал свою истинную сущность. Его речь на фарси с неизбежным акцентом могла показаться разновидностью диалектов, столь обильных среди афганских племен. Его манера передвигаться, кланяться, запахивать накидку, прижимать руку к сердцу выдавала в нем афганца. И только кому-то незримому, глядящему из небес, была известна его истинная, скрытая под покровами сущность, подлинная цель, заставившая оказаться у обочины утреннего, ведущего в Герат шоссе.
Он не сразу заметил велосипедиста, бесшумно катившего, с развевающейся накидкой. Ноги в шароварах упорно давили педали. Наклоненная вперед голова с рыжеватой бородой, в черной чалме покачивалась в такт упругим движениям. Поравнявшись с Суздальцевым, он взглянул на него, еще и еще раз, блеснув белками, и переднее колесо несколько раз вильнуло. Велосипедист выправил руль и, отвернувшись, покатил, удаляясь, в черном плаще, с солнечным мерцанием спиц.
Суздальцев испытал тревогу. Слишком бесшумно подкрался велосипедист. Слишком пристально, с радостным блеском белков взглянул на него, словно узнал. Велосипедиста уже не было, а тревога оставалась, постепенно переходила в странное чувство, словно это уже было когда-то. Пустынная утренняя степь. Вдали незнакомый, полный опасностей город. Он, странник, то ли купец, то ли разведчик сидит у дороги, и чьи-то зоркие, злые глаза узнали его под тюрбаном и восточной накидкой. Все это казалось сном. Явилось из бесконечно удаленного времени, из зимней ночной избушки, где беленая печь, пушистая тень белки, и он, сидя у заиндевелого оконца, пишет свой юношеский, не увидевший свет роман о страннике, которого поманили вдаль сказочные дворцы и мечети.
Со стороны Герата на шоссе раздался легкий стрекот кузнечика. Появился экипаж, похожий на нарядную табакерку. Моторикша – узорная кибитка, словно расшитая шелками тюбетейка – на трех колесах катила по голубому асфальту, управляемая возницей. Приблизилась к Суздальцеву и остановилась, дрожа бахромой с забавными шариками, звездочками, колокольчиками. Возницей оказался Ахрам в чалме и хламиде, черноусый, с пунцовыми, расплывшимися в улыбке губами. Из глубины кибитки наклонился Достагир, теперь уже в афганском облачении, но не в том, какое носят простолюдины, а в том, в котором щеголяют зажиточные горожане. Бархатная зеленая шапочка, шитая серебром. Вольно висящий шелковый халат, под которым виднелась рубаха и брюки, остроносые блестящие штиблеты.
– Здравствуйте, товарищ Суздальцев, – белозубо улыбнулся Достагир, приглашая взглядом занять место в кибитке. – Вы настоящий афганец. Вам только не хватает мотыги или кетменя.
– Или десять овечек рядом, – засмеялся Ахрам.
Суздальцев встал с обочины, оглянулся по сторонам и нырнул в кибитку, почувствовав, как она просела под его тяжестью. Мотор затрещал, и они, развернувшись, покатили в Герат.
– Как завершилась вчерашняя операция в кишлаке Зиндатджан? Что показали задержанные? – Суздальцев вдавливался в глубь повозки, не желая себя обнаружить, прижимая локтем кобуру с пистолетом.
– На допросе показали, что из Ирана пришла группа из десяти человек. Назвались торговцами, желающими приобрести изделия из гератского стекла. Главного торговца зовут Вали, средних лет, с рыжеватой бородой. По виду военный. Арендовали машину, чтобы везти в Иран купленный товар. Возможно, для перевозки ракет. Все десять двумя группами ушли в Герат и не возвращались. Пока все.
Суздальцев на мгновение вспомнил велосипедиста, прокатившего мимо по шоссе. Его черное покрывало, яркие белки и рыжеватую бороду. Свою моментальную тревогу, которая вновь повторилась и погасла.
– Насколько надежен ваш источник Фаиз Мухаммад? Можно ли ему доверять?
– Он бывший вертолетчик. Душманы убили близких. Сошел с ума. Но теперь поправился. Его друг живет в Деванче. Рассказал про ракеты. Подробности он готов сообщать только вам.
– Где состоится встреча?
– На рынке, в чайхане «Тадж». Конечно, это не Тадж, не дворец. Обычная чайхана. Место проверили. Безопасность обеспечена. Конечно, в той степени, в какой это возможно на рынке. Ахрам расставил своих людей.
– Мои люди – твои люди. Будем брать Вали. Будем брать ракеты, – бодро отозвался Ахрам, управляя коляской.
Они катили по пустому шоссе, обсаженному соснами, мелькали красные корявые стволы, серебристая хвоя. Степь утратила мертвенный пепельный цвет, умягчилась, брызнула зеленью. Ветер, залетавший в коляску, стал влажный, бархатный, пахнущий водой и травой. Река сочно сверкнула, заструилась протоками, солнечной рябью на перекатах, листвой на прибрежных кустах.
– Гератский мост, – произнес Достагир, когда они пересекали реку. У моста, с обеих сторон, были вырыты окопы, смуглые лица афганских солдат поворачивались им вслед из-за касок. – Душманы хотят взорвать, а мы не даем.
Суздальцев заметил ствол пулемета, обращенный к реке. Спрятав корму в кусты, стоял транспортер. От коричневых солдатских лиц, от металлических касок, от вороненого ствола пулемета брызнула тревога, полыхнула опасность, и Суздальцев остро ощутил враждебность чужой природы. Голубая вода, сочная зелень, стайка взлетевших птичек отталкивали его от себя.
Вдоль дороги, указывая на близкое предместье, потянулась низкая глиняная изгородь, и за ней молодая сочная зелень, какая бывает в горшочках на Пасху с проросшим овсом, и глаза стали искать расписные яички. Изгородь превратилась в высокую глинобитную стену, окружавшую жилище. Над стеной возвышался шершавый глиняный купол, словно затвердевший пузырь. Из него сочился голубоватый дымок. Сладко пахнуло горящей сосной. Перед домом стоял человек в складчатой накидке, с бородой, в чалме. И вид его был благодушен и не вызывал опасений.
Потянулись мастерские, вывески с названием аграрных хозяйств и строительных складов. Мелькнули красные самоходные комбайны советского производства, голубые тракторы «Беларусь». Поленницы с аккуратно распиленными стволами горной сосны. Жерди, сложенные в высокие островерхие пирамиды. Предместье укрупнялось домами, кровлями, снующими вдоль дороги людьми. И они въехали в Герат, словно стали частью огромной шумной карусели, взлохмаченно-пестрой, музыкальной, мелькающей.
Улицы, накаленные, в золотистой дымке, в синеватой машинной гари, кипели. Смоляные черные бороды. Сверкающие белки. Развевающиеся одежды. Толпа была густой, жаркой, как расплавленная смола. Истошно гудели моторикши, усыпанные блестками, похожие на маленькие расписные шарманки, издававшие звон и стрекот. Выруливали, блестели спицами, сцеплялись в трескучие ворохи, как пестрые насекомые. Закупоривали улицу, рассыпались, продолжая катиться, звенеть. Ослики с бубенцами бежали, трясли на себе величавых наездников, закутанных в вольные ткани. Торговали, спорили, тащили на спинах кули. Толкали перед собой двуколки с грудами овощей и фруктов. Проносили коромысла с медными чашами, полными орехов и пряностей. Стояли перед дымящимися жаровнями, обмахивая их опахалами, раздувая угли, вращая гроздья шипящего мяса. Дуканы казались балаганами, в которых совершалось пестрое легкомысленное действо. Что-то вспыхивало, светилось, мерцало. Весь огромный азиатский город напоминал клубящееся непрерывное празднество. Кого-то славил, кому-то возносил дымы, кому-то жаловал дары. Но в этой легкомысленной пестроте и радостной неразберихе Суздальцеву чудилась невидимая стальная сердцевина, упругая спираль, готовая распрямиться и жестоко ударить. Где-то здесь, среди лавок и веселых торговцев, притаился иранский спецназ. В тесных кварталах и глинобитных строениях были спрятаны «стингеры».
Они приблизились к базару, из которого валила толпа, но Ахрам проехал мимо, едва не задев торговца, несущего на голове корзину с апельсинами. Мелькнуло купольное здание бани с сочащимся мыльным арыком. Кружили по городу, словно укрывались от погони, путали чьи-то следы, опасались преследования.
На пути возникли каменные стены и башни, белесые, седые, с зубцами, с чересполосицей света и тени. Крепость казалась осевшей, словно каменные богатыри погрузились по пояс в землю, и над их головами пламенела сияющая лазурь.
– Наша крепость, Эхтиар Рудин – Воля Веры, – произнес Достагир. – Очень старая, лет триста. На ее месте стояла другая крепость, построенная Александром Македонским. Он завоевал Герат, построил крепость, но не смог удержаться. В Афганистане никто из чужаков не удерживается.
– Товарищ Суздальцев – не чужой, он друг, – поспешил добавить Ахрам.
Они миновали мечеть Мачете Джуаме. Суздальцев запрокинул голову, ослепленный стеклянным блеском нисходившей с неба стены. Синий воздух сгущался, принимал форму куполов, минаретов, льющихся сверху изразцовых потоков. Казалось, среди пепельно-серых домов и тускло-желтых улиц здесь сгустилась лазурь, из которой небесный стеклодув выдул мечеть своим глубоким дыханием. В ее гулких прохладных недрах таился медленный выдох – молитвы, стихов из Корана.
Они продолжали круженье по городу. Герат по-прежнему был похож на разноцветную скрипучую карусель, но в этом ворохе цвета и гама притаилась невидимая стальная пружина, готовая распрямиться и смертельно ударить. Суздальцев ловил на себе пытливые взоры прохожих, которые, казалось, разоблачили его хитрость с переодеванием. Усмешку торговца, зазывавшего в свой дукан. Черно-огненный ненавидящий взор тучного афганца из встречной моторикши. Среди обожженной глины, крашенного ветхого дерева, надтреснутых изразцов ему мерещился блеск оружия, среди складок накидки автоматный ствол.
Его мысль о стеклодуве получила вдруг счастливое подтверждение. Они задержались ненадолго перед маленьким дымным строением. Суздальцев заглянул в полутемный сарай. Там стеклодув в закопченном прожженном фартуке, в замусоленной повязке окунал тростниковую дудку в котел с кипящим стеклом. Озарялся, обжигался, одевался в белое пламя. Выхватывал на конце своей дудки липкую огненную каплю, стекавшую, готовую сорваться звезду. Быстро в ловких ладонях крутил. Дул в нее, выпучивая черные, с яркими белками, глаза. Капля росла, розовела, обретала вязкие удлиненные формы. Становилась сосудом, бутылью, пламенеющей, охваченной жаром вазой. Стеклодув опускал ее, отрывал от тростниковой, охваченной жаром пуповины. Усталый, потный, откидывался на топчан, измученный, словно роженица. А новорожденное стеклянное диво остывало и гасло. В стекле появлялись зелень и синева. Лазурный хрупкий сосуд стоял на грязном столе, и в его стеклянные стенки были вморожены серебряные пузырьки. Дыханье стеклодува, уловленное навсегда, оставалось в сосуде.
А у Суздальцева мелькнула счастливая благоговейная мысль, – перед ним в утлом облачении афганского стеклодува явился Создатель Вселенной. Родил на его глазах еще одно небесное тело.
Уклоняясь от слежки, они проехали вдоль городского парка. Худой горбоносый садовник опустил к земле кетмень. Суздальцев залюбовался струящимися кронами кипарисов и тополей, желтыми пустыми дорожками, кустами, подстриженными в форме минаретов и стрельчатых арок, журчанием маленького солнечного водопада и перелетавшими изумрудными птахами. Захотелось углубиться в пар, притаиться среди благовонных кустов, рассмотреть подробнее изумрудных птичек. Отложить опасную встречу.
На краю парка рос куст крупных красных роз, обрызганных водой. Так красив и свеж был этот куст, такое сладкое благоухание от него исходило, столь созвучен он был этому синему южному небу, блестевшему вдалеке минарету, всему азиатскому городу, что Суздальцев мысленно погрузил лицо в ароматную толщу цветов и листьев, целовал влажные розы Герата. «Блестит среди минутных роз неувядаемая роза», – явился в памяти стих Пушкина, – то ли образ неувядаемой мечты, то ли неисчезнувшее благоговение перед женщиной, то ли религиозное поклонение Мирозданию, в центре которого пламенеет неувядаемый цветок.
Они миновали центральную часть города, торговые ряды, бензоколонку. Лавировали в круговерти тяжелых грузовиков и запряженных осликами повозок. Остановились на маленькой площади, окруженной лотками. От площади в глубь квартала уходила солнечная пустая улица с глухими лепными стенами. Суздальцев смотрел в это солнечное сухое пространство, и ему вдруг неудержимо захотелось туда. Болезненный магнетизм увлекал его из-под тента повозки. Хотелось пройти по улице, почувствовать плечами тесное гулкое пространство, услышать притаившиеся за стеной голоса, уловить запах дыма и теплого хлеба. Он порывался встать. Но был остановлен Ахрамом.
– Нельзя! Деванча! Враг! Стрелять может!
И в ответ на его слова далеко на улице возник человек в черной чалме, бородатый. Медленно вышел на солнце, окруженный тенью, и рассматривал остановившуюся моторикшу. Также медленно канул, будто растворился в стене.
* * *
Рынок казался огромной цветной черепахой с пестрым чешуйчатым панцирем. Под костяным куполом шло шевеление, скрипы, панцирь напрягался. Чудилось, рынок медленно ползет по городу, скребется о глинобитные дома и мечети. Черная гуща втекала в главные ворота рынка, а из боковых ворот валила несметная толпа, словно рынок ее удваивал. В нем шло размножение, он роился, как пчелиный сгусток. Словно таинственная матка без устали рожала на свет крепких, с красными лицами и черными бородами мужчин и укутанных в паранджу женщин, которые казались цветами с круглыми головками, колыхали подолами, и сквозь ткань угадывался их возраст, волнуя взгляд плавными бедрами, высокой грудью, мелькнувшей под подолом щиколоткой. Рынок бурлил, шумел головами, взрывался криками, яростной едкой музыкой, высоким стенанием муэдзина.
Суздальцеву казалось, войди он под своды рынка и окажется в громадном тазу, в котором варят черно-вишневое варенье, задохнется, утонет, станет барахтаться среди горячих пузырей.
Они оставили свою хрупкую расписную повозку на стоянке тяжелых грузовиков – «барбухаек», у которых усталые водители ели руками плов, запивая чаем. Тут же, привязанные к железным кольцам, стояли верблюды, надменно взирали на суету, иногда один или другой издавал рев, обнажая желтые зубы, и от этого свирепого рыка поднимались тучи воробьев и голубей.
– Товарищ Суздальцев, пойдем, Ахрам впереди, я за вами. Не волнуйтесь. Здесь много наших товарищей, – произнес Достагир, пропуская Суздальцева вперед. Невероятная сила и мощь, исходящая от толпы, пугала Суздальцева, рождала дурные предчувствия, он чувствовал свою беспомощность перед этой раскаленной энергией. И она же, эта энергия, и таинственное с нею родство притягивали Суздальцева, влекли в водовороты рынка. Прижимая локтем кобуру пистолета, запахнувшись в накидку, он двинул свои босоногие сандалии в толпу.
По нему хлопали тугие ткани накидок, задевал душистый шелк паранджи. Его теснили тюрбаны, из-под которых на секунду возникал крепкий нос, жгучие брови вразлет, огненный взгляд черных глаз. Рынок вопил, смеялся, сердился. Вокруг торговались, хлопали по рукам. Зазывалы умоляюще заглядывали в глаза и назойливо тянули за рукав. Мальчишки пускали ввысь каких-то бумажных птичек с пропеллерами, и те, вращаясь, со стрекотом пикировали на толпу, не больно ударяя в головы. Кругом – веселое плутовство, азарт, жадность, наслаждение, величавое философское равнодушие. Именно с этим выражением сидел торговец, положив на одну чашу весов железную гирю, а на другую гору орехов. Господь Бог, взвешивающий благодеяния и грехи.
Суздальцев, пробираясь за Ахрамом в лабиринтах рынка, сворачивая в соседние ряды, постоянно меняя направления, старался запомнить прихотливый маршрут, выбрать опорные знаки, по которым можно было отыскать дорогу назад.
Лавка с кальянами, похожими на грациозных птиц, – выпуклые стеклянные грудки, пестрые хохолки, распушенные хвосты. Дукан, торгующий изделиями из меди – сияющие подносы и блюда, самовары и жаровни, разные светильники, узорные сосуды. Среди товаров расхаживал торговец в малиновой безрукавке и шароварах, протирал тряпочкой медный самовар.
На одном из поворотов сияла лавка, торгующая арабесками. Суры Корана сопровождались разноцветными экспрессивными рисунками. Пророк, обнажив меч, на белом коне въезжает в лазурное море. Золотые купола мечетей и черный камень Каабу, окруженный арабской вязью. С раздвоенным лезвием меч, похожий на струящийся факел, и вокруг такие же пламенные, с завитками огня, арабские надписи. И среди нарядных, на серебре и на золоте, картин – роза, алая, пышная, источающая жар и сияние, помещенная в центр Вселенной. Роза Мира. Венец творенья. Любимый цветок Стеклодува.
Они погружались в рынок, как погружаются в бездну, откуда нет выхода. Среди голошений, воплей веселья и гнева. Суздальцеву чудились зоркие молчаливые люди, наблюдавшие за ним из толпы, случайно задевавшие его локтем или накидкой, нырявшие в соседний проход. Его «передавали», «вели». Это могли быть разведчики «хада». Могли быть лазутчики моджахедов. Могли быть агенты пакистанской или иранской разведки. Или англичане из «Ми-6». Или ЦРУ. Среди запахов тмина и перца, восточных благовоний и сладких дымов реяли злые ветерки, исходившие от незримых преследователей. И он шел за Ахрамом, прижимая локтем пистолет.
Они миновали ряды, где менялы мусолили пачки афганей, динар и долларов. Перетягивали резинками кипы рублей и марок. Прошли сквозь ряды ювелиров, выставлявших под стеклом золото и серебро, перстни и колье с лазуритом. Горы помидоров пламенели, словно в каждом светилась лампочка. Груши и яблоки отекали соком. В меховых лавках грудами лежали дубленки, висели медвежьи шкуры и пятнистые меха горных барсов. Антиквары предлагали старые пуштунские украшения, в которых переливались яшмы, лазуриты, агаты.
Они вошли в мясные ряды, где на мокрых крюках висели ребристые говяжьи туши, покачивались ободранные бараны, связки общипанных кур. Пахло сырой плотью. Покупатели трогали мясо, принюхивались, смотрели сквозь ребра на свет. Торговцы снимали с крюка тушу, плюхали на плаху и с хрустом разрубали топором.
Здесь же, в окружении мясных рядов, Суздальцев увидел корчму с закопченными окнами и красной грязноватой вывеской, на которой красовалось аляповатое изображение дворца и название «Тадж». Ахрам, не оглядываясь, прошел мимо, а Суздальцев, услышав за спиной слова Достагира: «Входите», – тоже не оглядываясь, растворил звякнувшую дверь харчевни.
Ему в лицо пахнуло кисловатым воздухом, в котором витали специи, дым и дыханье людей, поедающих пищу. Прямо у дверей сидел кассир, получая деньги, заполняя от руки розоватые чеки. Напротив, в стене было окно, в которое с кухни подавали подносы с едой, и забеганный служка с непричесанной головой и калошах на босу ногу подносил блюда. Несколько посетителей предавались трапезе. Усталый, тучный крестьянин, лицом к окну, нехотя доедал пиалу с рисом, роняя белые зернышки на бороду, грудь, облизывая жирные пальцы. От него не исходила опасность, его спина оставалась открытой, и он не ожидал нападения. Двое других у стены, похожие на братьев, весело переговаривались, посмеивались. Оборачивали в лепешку длинный кебаб, макали в соус и, запрокидывая голову, засовывали в рот. Шевелили усиками, двигали кадыками. Эти двое были защищены со спины, могли стрелять сообща. Слишком нарочито смеялись, жевали, не прятались и этим рождали тревогу. Еще один сидел в самом углу и, казалось, дремал, оставив недопитый чай. Его тяжелые веки были опущены. Чалма съехала. Грубые, черные от работы руки лежали на столе. Его позиция была безукоризненной, но вид он имел бедного крестьянина из окрестного кишлака, приехавшего на рынок подработать носильщиком или сборщиком мусора.
Суздальцев моментально оглядел корчму, проведя от посетителя к посетителю траекторию стрельбы, помещая всех, включая кассира и служку, в геометрию боя. Выбрал для себя в многоугольнике наименее уязвимую точку – спиной к стене, лицом к стеклянным дверям, по-соседству с запасной дверью, ведущей, видимо, на кухню, откуда раздавались раздраженные женские голоса.
Сел, приоткрыв накидку, чтобы легче было достать пистолет. Осматривался по сторонам. На стенах висли картонные портреты каких-то напыщенных воинов на фоне скачущей конницы. Портреты были в жирном нагаре от мясных супов и жареного мяса и сильно засижены мухами. Сквозь стеклянные двери и окна переливался перламутровый рынок, долетали возгласы менял и торговцев.
Суздальцев заказал себе лепешку с люля, зеленый чай с кристаллическим сахаром и, не приступая к еде, стал ждать. Посетители входили и уходили. Встал и расплатился у входа тучный крестьянин, выхватывая узкими пальцами крупицы риса из бороды. На его место пришли и сели худой старик и мальчик, беззубый рот старка улыбался в седых усах, а мальчик, прикрывая рот ладонью, хихикал. Оставались сидеть двое, похожие на братьев, их еда была съедена, чай выпит, но они продолжал сидеть.
Дверь зазвенела, и вошел Достагир, что-то любезно спросил у кассира, заглянул в карту меню и, прихватив ее, отправился в дальний угол, чтобы видеть дремлющего пред чашкой чая посетителя. Он не смотрел в сторону Суздальцева, но тот чувствовал исходящие от него нервные токи.
Снаружи зазвучала визгливая музыка, кто-то в соседней лавке включил кассетник. Заслоняя окна, проехала повозка с перекладиной, на которой висели ковры, и ковровщик, упираясь ногами, толкал повозку. И эти два события – музыка и ковры – предшествовали звону дверей, в которых появился тощий человек в долгополой куртке и шароварах, в серой шапочке и серебристой щетине. Он тревожно, рыками, оглядел харчевню, увидел Суздальцева, шагнул к нему.
– Здравствуйте, я Фаиз Мухаммад.
– Я Суздальцев, здравствуйте.
Они обнялись, и, касаясь щекой щеки Мухаммада, Суздальцев укололся о жесткую щетину.
Уселись напротив друг друга. Суздальцев заметил, что в худых смуглых пальцах Мухаммада дрожат четки, и тот, чтобы скрыть постоянную дрожь, перебирает смуглые ядрышки.
– Не обращайте внимания, – Мухаммад кивнул на дрожащие руки. – Я лечился в сумасшедшем доме, и руки еще продолжают дрожать.
– Я знаю вашу историю. Почему вы решились обратиться ко мне?
– Очень много предателей.
– И в «хаде» предатели?
– Я располагаю информацией. Сообщил об этом офицеру «хада». После этого меня хотели похитить.
– Вы не испугались прийти ко мне?
– Мне нужно передать информацию, после этого они могут меня убить или похитить. Мне ничего не страшно. Они убили всех моих близких, и я ничем не могу отомстить. Я больше не в силах летать, – он вытянул дрожащие пальцы, на которых трепетали четки. – Вы поможете отомстить.
– Вы знаете, что меня интересует?
– Вас интересуют зенитные ракеты американского производства. Я знаю, они уже начинают действовать в восточном Афганистане, и много моих товарищей-вертолетчиков погибло от их попаданий. Теперь ракеты попали в Герат. Здесь скоро тоже начнут падать наши и ваши машины.
– Вы знаете, где эти ракеты?
– Мой дальний родственник Хамид живет в Деванче. Он дружит с соседом, который живет возле мечети. Соседа зовут Азис Ниалло. Утром, перед рассветом Хамид услышал на улице шум. К дому Азиса подкатил грузовик, и люди сгружали ракеты. Хамид насчитал двадцать или двадцать пять ракет, которые были не в ящиках, а завернуты в холст. Когда машина уехала, Хамид спросил друга: «Что это?» «Ракеты, которыми скоро начнут сбивать вертолеты. И они больше не будут бомбить наши кишлаки». Хамид сказал, что пойдет и расскажет в «хад». Сначала он пришел ко мне и просил совета. Я посоветовал ему идти в «хад». Когда он вышел из моего дома, его убили на улице. Те, кто его убил, знают, что он навестил меня, и я знаю местонахождение ракет. Поэтому они следят за мной и хотят меня убить. Поэтому я торопился встретиться с вами.
– Где находится дом Азиса Ниалло? – задавая вопрос, Суздальцев заметил, как шевельнулся и с тяжким вздохом открыл усталые веки тучный афганец в углу. Поднял черную крестьянскую руку и поправил чалму, которая съехала ему на глаза. – Где укрыты ракеты?
– Если входите с площади в Деванчу, то третий дом за мечетью. Сплошная стена, но в ней ярко-синие деревянные ворота. Он их недавно покрасил. Рядом подобных нет. Это дом Ниалло.
– Где он их может прятать?
– Не знаю. Может быть, в доме под полом. Может быть, в коровнике под сеном. Я не бывал у него в доме.
Черная крестьянская рука, поправив чалму, вяло опускалась к столу, но у тучной груди замедлила движение, прянула под накидку, выхватила пистолет. Афганец с медвежьей грациозностью отшвырнул стол, вскочил и кинулся к Мухаммаду. Тот тонко вскрикнул, вильнул из-за стола и помчался к дверям. Отрезая ему путь, бросились «братья», расплескивая длинные брызги соуса. Выставили пистолеты и стреляли дружно, наполняя харчевню вспышками. И пока пули пробивали щуплое тело Мухаммада и он, упав, полз, вздрагивая от попаданий, прижимаясь щетиной к грязному полу, Достагир, не вставая, прижавшись к стене, бил с двух рук через стол в спины «братьев». Переводил пистолеты в сторону толстяка, и у того на груди лохматились красные дыры.
Суздальцев среди свистящих пуль, геометрических пунктиров, подныривая и уклоняясь от выстрелов, шарахнулся к запасным дверям, которые заранее выбрал для отступления. Он не осмысливал поля боя, действовал по наитию, повинуясь инстинкту жизни и той предварительной схеме, которую вычертил, ожидая неминуемую схватку. Но помимо желания уцелеть и выжить, в нем поместилась под сердцем добытая истина, нагрузила его, как нагружает женщину плод. И он уносил из-под пуль не одну свою жизнь, но драгоценную информацию – мечеть в Деванче, ярко-синие ворота в серой глинобитной стене.
Пробежал сквозь кухню с пылающим очагом и медными лоханями, в которых шипело мясо и бурлила коричневая гуща. Женщины-поварихи всплеснули руками и отскочили от стряпни. Он рванулся в неровный квадрат задних дверей, выскочил на рынок и увидел, как от стены дукана, распихивая локтями гору помидоров, встает человек и целит ему в лицо. И от другого дукана, разваливая пирамиду яблок, выпрыгнул по-козлиному Ахрам, метнулся, заслоняя собой Суздальцева, и тот, пробегая мимо, услышал, как хлюпнули в тело Ахрама пули. Бросился в мясные ряды, к розовой на солнце ребристой туше, и вслед ему, у виска, ударил выстрел; пуля пробила тушу, пропуская пучок лучей. Он услышал хруст разрываемой плоти, стук перебитой кости. В лицо пахнуло горелым мясом и перемолотым костным веществом. Присел, разглядев у своих сандалий втоптанную в грязь бирюзовую бусину. Взвыл металлический, из виньеток и завитков, голос муэдзина. Запечатлелось на век – вдавленная в грязь бусинка, брызги солнца из пробитой туши и надсадный, парящий над рынком голос муэдзина.
Он бежал по рынку, видя, как от стен, из дверей дуканов, из-за повозок, из толпы выступали люди и начинали стрелять. По нему, по другим, стрелявшим в ответ, прошивая толпу, заваливая подвернувшихся под шальные пули. Он вилял, подныривал под навесы, расшвыривал горы перца, контрабандный стиральный порошок, разливал флаконы с жидким мылом.
Бежал наугад, не узнавая рынка, путаясь в его лабиринтах. Налетал на крутящиеся вентиляторы, похожие на одноногих балерин. Утыкался в стенные часы, чьи маятники маршировали все в одну сторону, как солдаты. Он понимал, что заблудился. Тайна, которую он нес под сердцем, не может пробиться к выходу. Синие ворота в стене, изразцовая глава мечети так и исчезнут в черном непроходимом вареве, которое затягивало его, как топь.
Вдруг сбоку просияла лавка с арабесками – золотые и серебряные картины с мечетями и несущимися скакунами, румяные крылатые девы, окруженные святыми сурами. И среди минаретов и раздвоенных клинков он увидел розу. Сочная, дивная, растворившая лепестки, торжествующая, как центр Вселенной. Роза Мира. Любимый цветок Стеклодува.
Она позвала его, и он кинулся на ее спасительный свет. Уже узнавал дуканы с медными самоварами, лавку с кальянами, далекий, в муравьином копошении выход. Прижимая руки к груди, защищая не сердце, а таящуюся под сердцем тайну, бросился к выходу.
Моторикша стояла на прежнем месте, за рулем сидел Достагир. Ревели верблюды. Разворачивался тяжелый грузовик с затейливо расписанным кузовом.
– Ахрам убит, – сказал Достагир. – Вы добыли информацию?
– Добыл.
– Что теперь?
– На шоссе нас ждет бронегруппа. Вместе с ней в Деванчу.
* * *
Бронегруппа из трех машин стояла под соснами на окраине города. Солдаты сидели на броне, рассматривая катившие мимо «барбухайки», лениво курили. Майор Конь вместе с Пятаковым присели у края асфальта, Конь кусочком кирпича рисовал на асфальте схему какого-то боя, и Пятаков внимательно рассматривал бруски «бэтээров», сектора обстрела, направления ударов. Подлетая к машинам, выскакивая из коляски, Суздальцев разглядел среди солдат головной машины Маркиза, милого, с пушистыми бровями солдата, которому вчера рассказывал о Монголии, чтобы потом его рассказы легли в письма солдата, для утешения матери.
– Ракеты в Деванче. Третий дом от мечети. Синие ворота в стене. Хозяин – Азис Ниалло. Надо брать! – торопил, задыхаясь, Суздальцев.
Пятаков пружинно распрямился, рыкнул по-командирски:
– По машинам! За мной!
Вскочил на броню, сажая рядом Достагира. Конь и Суздальцев поместились у башни. Маркиз распластался своим молодым гибким телом среди уступов и скоб. Бронегруппа рванула, окуталась синим дымом и с лязгом пошла по шоссе.
В раздавленных ветром глазах, сквозь наплывы слез перед Суздальцевым летели синие, вмурованные в стену ворота. Удалялись, а машина их настигали, а они вновь удалялись, маня синевой. Чалму сорвало ветром, и она осталась лежать на дороге. Ветер поднимал полы накидки, и они шумели, как крылья. Рядом, ухватившись за пушку, выставив лоб, набычился Конь. Напоминал кентавра могучим торсом, слитностью с машиной, его тулово с могучими мышцами произрастало из брони.
Суздальцев узнавал окрестности, мимо которых бронегруппа врывалась в город. Низкая корявая изгородь, за которой сочно, по-пасхальному, кустились зеленя. Заскорузлый глиняный купол, из которого сочился дымок. Машинный двор с красными комбайнами и синими тракторами. Гусеницы резали асфальт, высекали звук пилы, и жители в страхе отскакивали от режущего жестокого звука, сбегали с шоссе.
Город вскипел, наполнил улицы варом, нервной звенящей сутолокой. Машины, не сбавляя скорость, включив сигналы и бледные водянистые фары, пробивали толпу. Воздушной волной отбросили перебегавшего пешехода. Задели гусеницей повозку с помидорами, брызнув красным взрывом. Едва ни столкнулись с грузовиком, отразившись в ужаснувшихся женских глазах.
– Вперед! – гнал машину Пятаков.
– Дави их на хуй, мудил! – вторил Конь.
Гремящей струей обогнули равелин Эхтиар Рудин с драконьей зубчатой стеной. Попали под синий солнечный дождь – в блеск Мечете Джуаме, ее стеклянных изразцов и хрустальных голубых минаретов. Парк, тополя, кипарисы. Клумба с кустами роз. Еще недавно, пылкие, алые, источавшие дивное свечение, они были черны, глухи. Казалось, в цветах скопилась каменная тьма.
Колонна остановилась на площади, где по кругу бежали ослики, вихляли повозки, переваливались грузовики. Перед ними была Деванча – длинная, как глиняный желоб, улица, лепная, без дверей и окон, с черной рябью бойниц вдоль верхней кромки стены.
– Вам, товарищ подполковник, показывать. Пробьемся к дому, взорвем ворота, устроим шмон. Ракеты под броню, и домой. Приказывайте, товарищ подполковник.
– Спешь солдат, Пятаков, пусть идут за броней, – распоряжался Конь.
– Достагир, будь рядом. Чтоб не ошибиться. Спрашивай, тут ли живет Азис Ниалло, – Суздальцев вглядывался в солнечную сухую улицу, тревожащую своей пустотой, неровным пунктиром бойниц. Солдаты спрыгнули с брони, притаились за сталью машин, держа автоматы стволами вверх.
– Вперед, – приказал Суздальцев, крепче ухватившись за скобы.
Машины, развернув пушки «елочкой», беря под прицел бойницы, качнулись, двинулись, медленно втягиваясь в улицу. Суздальцев окунулся в люк, выглядывая из-за кромки, стараясь углядеть мечеть. Но улица плавно загибалась, и пространство за поворотом было скрыто от глаз.
Первые два выстрела прозвучали одновременно, окутав бойницы сизыми дымками. Одна очередь хлестнула пыль, взрыхлив на дороге бурунчики. Другая косо прошла, зацепив броню, породив ноющий удар, какой бывает в пустой цистерне, когда в нее попадает камень.
Пятаков, прижимая к горлу шлемофон, командовал. Пушка головной машины грохнула, ударила в Суздальцева звоном стали, рыгнула пламя, и в стене, рядом с бойницами, появилось облако. Пробоины не было. Из вырубленной лунки текла вялая солнечная пыль.
Следующими застучали бойницы с другой стороны; стволов видно не было, но сквозь щели брызгали длинные вспышки. Крошили противоположные стены, и несколько пуль рубануло машину у головы Суздальцева, так что заломило зубы. Он провалился в люк, медленно выглядывал. Пушки трех «бээмпэ» сработали одновременно, и в трех бойницах взорвался огонь, повалил дым, и больше оттуда не стреляли.
Машина медленно продвигались по улице, солдаты, приседая, прятались за броню. Суздальцев увидел, как из-за поворота возникли невысокие минареты, похожие на лесные грибки, и стал выдвигаться фасад мечети, без изразцов, глинобитный, со стреловидной аркой, над которой зеленел флаг.
Гранатомет ударил сверху слева, темная трасса с красным комочком промахнулась, ткнулась в стену, срикошетила, рассекла пыль дороги и взорвалась у стены, полыхнув ярким при свете солнца взрывом. В воздухе, пересекая улицу углами, повис реактивный след, а из-под стены, где полыхнул взрыв, лениво сочилась гарь.
Вторая граната ударила близко, и Суздальцев ее не увидел. Только испытал раскручивающий страшный удар в носовую часть, от которого сквозь сталь прошла судорога, и машина, взревев от боли, стала поворачиваться, словно пыталась убежать. Уткнулась острым углом в стену продолжая крутить пустыми, без гусениц, катками. Корма уткнулась в стену, противоположного дома, и машина закрыла проход, продолжая содрогаться.
– Водитель, из люка! Достагир, с брони! Они ее начнут добивать!
Все трое, окруженные бисером трас, скатились на землю. Подбитая машина царапала кормой стену, лишенные гусеницы катки бессмысленно крутились, а гусеничная лента плоско лежала в пыли. Суздальцев увидел близкую мечеть, и через несколько домов – удаленные синие ворота, плоско вмурованные в дувал. Их желанную синеву. Их близкую доступность. Их мучительное притяжение.
Майор Конь с солдатами продрались между кормой и стеной.
– Вперед! Вперед! – рыком и выстрелами Конь подгонял солдат, с одной руки посылал веер очередей в бойницы, подавляя стрельбу. Солдаты разделились. Прижимались к стенам, мелко перебирая ногами, стреляя по верху стен, проводя на сухой глине дымные дорожки. Суздальцев, чуть отстав, видел, как Маркиз, расстреляв рожок, хотел вставить новый, уронил, и рожок блестел на дороге. Маркиз рывками извлекал из «лифчика» новый рожок, вгоняя его в автомат.
– По дыркам бей, закупоривай! – Конь, без кепки, с лысым черепом, набрякшими венами, упорно рвался вперед, туда, где были ворота, – их маслянистая синева, вмурованная поперечная балка и двойные закрытые створки. Мечеть была близка, безветренно свисал зеленый флаг. Ворота, желанные, доступные, приближались. Сзади Пятаков руководил эвакуацией подбитой машины. Ее остановили, прицепили за корму трос с чекой, потянули. В прогал просачивались другие солдаты, спеша поддержать головную группу.
– Вперед! Вперед!
Улица, полная солнца, затуманилась, словно ее закрыли стеклом. Так густо летели пули и мерцали выбитые из стен песчинки. Солдаты присели, перестали стрелять. Вжимались в стену, норовили повернуть обратно.
– Куда, чмо! Сука! – крикнул Конь, пиная Маркиза, который, повернувшись на пятке, вжав голову, начинал отступать. – Вперед, чмо!
Пуля ударила Маркиза в горло, разрывая артерию, и казалось, на его шее повязали пионерский галстук. Он падал, а Конь продолжал его бить ногой, повторяя:
– Вперед!
Маркиз упал на руки товарищей. Они дружно стали его оттаскивать, боялись от него отцепиться, ибо убитый позволял им покинуть адское место.
Конь отступал вместе с ними, огрызался огнем, а вместе с ним отступали, удалялись, скрывались за поворотом синие ворота в стене. Мечеть еще была видна, и на ней зеленел тусклый флаг.
Они покинули Деванчу, тянули по городу подбитую машину, чувствуя угрюмые взгляды толпы. Маркиз лежал на днище «бээмпэ», и Суздальцев смотрел на его тонкую переносицу, серые брови и нежные голубые глаза, в которых накануне витали монгольские пагоды и летели в сопках кукушки.
* * *
Они вернулись в расположение полка. Боевую машину с разбитым катком и висящей на борту гусеницей отбуксировали в парк. Маркиза с открытыми, полными слез глазами унесли на носилках в морг. Суздальцев в комнате содрал с себя измызганное тряпье, остался в одних шароварах, снял с плеча кобуру, швырнул ее на кровать. Майор Конь, голый по пояс, шумно пил воду из горлышка чайника. Вода текла по губам, по косматой груди, на которой выступила бусина крови от крохотного, впившегося осколка. Суздальцев с отвращением смотрел на хлюпающие губы майора, на голый череп, на синие воловьи глаза. Поражение, которое они потерпели, было сокрушительным и необратимым. Ракеты, если они находились в доме, уже заворачивались в белые холсты, и проворные люди в чувяках тащили их в безопасное место, как муравьи перетаскивают свои яички из потревоженного гнезда.
– Разведчики называются! Чмо! – Конь отшвырнул чайник и стал перед зеркалом выдавливать из-под кожи стальную занозу. – Пятаков, уебище, вместо солдат детский сад нам подсунул. Сам за броню сховался. Мне, что ли, его сосунков в атаку водить?
– Ты бил его ногой, – глухо произнес Суздальцев, стараясь не смотреть на мясистое, оплывающее жирком тело майора. – Он падал, а ты его бил ногой.
– А ему уже было не больно, – хмыкнул Конь, разглядывая на свет мерцавшую искру стали.
– Ты бил его ногой, когда он был убит. – Суздальцев ненавидел майора, и чтобы ненависть не уменьшалась, а сильнее душила, вспоминал Маркиза, оседающего у стены, красный галстук у него на шее, и майора, ударяющего ногой убитого.
– Ты о чем, подполковник? Ты думай о том, что ракеты просрали. И откуда их будем теперь выковыривать? На мне эти гребаные ракеты висят? Они на тебе висят, подполковник. С тебя будут погоны снимать. А добудешь, тебе будут на погонах дырки сверлить. А мое дело тебе поздравлять с очередным званием и орденом.
– Ты не должен был посылать людей на верную смерть. Без брони атака была бессмысленна. Тебе нужны были не ракеты, а смерть. Ты хотел, чтобы убили солдат. Ты не можешь без крови. Ты садист. Ты любишь пытать. Ты любишь доставлять человеку мучение, а потом его убивать. Сбрасывать с вертолета. Жечь электрическим током. Бить ногой умирающего. Ты садист и сволочь, майор!
– Ах, ты вошь! Интеллектуал! Аналитик! Называется, собрал информацию! Синие ворота! Азис Ниалло! Ты должен был узнать обстановку и не вести нас в укрепрайон. Ты завел нас в засаду. Ты нас подставил под пули. На тебе кровь солдата! Я тебя под трибунал подведу!
Голый череп майора блестел, синие воловьи глаза ненавидели. Две их ненависти питали одна другую, разрастались, вставали дыбом черным клокочущим облаком, затмевали глаза. Суздальцев видел сквозь туман близкие хлюпающие губы майора, его вислые мокрые усы, струйку крови на курчавой шерсти. И в нем раскрывались черные заслонки, разверзалась дымная вулканическая дыра, и в этой дыре бушевало, орало, билось жуткими крыльями косматое чудище, и этим чудищем был он сам. Он слепо потянулся к пистолету, желая уничтожить ненавистные, с мокрой синевой глаза. Видел, как жилистая рука майора двинулась к «калашникову», брошенному на кровать. Секунду они стояли, не дотянувшись до оружия. Створки в голове Суздальцева сомкнулись, скрыли бездну с клокочущим чудищем, только светились раскаленные створки.
Окна комнаты зазвенели. Задрожали стены. Это на дороге, в Герат шла колонна танков, чтобы принять участие в войсковой операции.
