ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он искал ракеты, а они ускользали. Он чувствовал их близость по запаху сладких лаков, по тонкому дуновению металла. Видел английские литеры на зеленых пеналах. Протягивал руку и встречал пустоту. Он подкрадывался к ним, когда они сонно дремали в заводи, но они посыпались и рыбьей стаей уносились во тьму. То они летели, оставляя в небе кудрявые трассы, обгоняя друг друга, скрещивая траектории, то спокойно лежали одна к одной, накрытые белым покровом. Пропадали, и он снова рыскал по пескам, кишлакам, перевертывая вверх дном ковры и одеяла, надеясь обнаружить их лежку. Обнаруживал, но афганец Гафар, прижимая ее к себе, выпадал из вертолета, уносил ее в пустыню. Другой афганец Дарвеш лежал на столе, и ракета была в нем, и надо было выпарывать ее электрическим током, и когда она открывалась в его распоротом чреве, липкая, красная, и ее бережно извлекали, она выскальзывала и уносилась на когтистых лапках варана. Их везли по дорогам в расписных «барбухайках», пряча среди овечьих и козлиных голов. Проносили в корзинах под грудами миндаля. Они таились в дуканах, где восседавший перед горками корицы и тмина величавый торговец был оператором переносного зенитного комплекса. Ракеты были совсем близко. Их можно было поймать за скользкие хвосты и липкие дрожащие плавники. Одну пытался поймать Фаиз Мухаммад, он хватал ракету руками, но она вместе с ним исчезала бесследно. Другую перехватывал на лету Ахрам, хватал ее поперек узкого туловища, но она вгрызалась в него, уносила в пустоту. Ворота с маслянистым блеском ярко синели на глинобитной стене, створки были плотно сжаты, за ними, как цепная свора, притаились ракеты, и Маркиз подступал к воротам, прислушивался, и его серые брови, тонкая переносица и чуткие голубые глаза были отделены от ракет створками синих ворот. Створки распахивались, двор был пустым, и на земле, в позе мертвого дискобола, лежал Маркиз.
* * *
Суздальцев знал, ракеты все еще находились в Герате, оставались в Деванче, в доме с синими воротами. За ними охотился он, советский разведчик, и иранский спецназ. На рынке напал спецназ, но хотел не убить, а похитить, чтобы добыть информацию, которую он сам добыл у афганцев. Предстоящая войсковая операция подвергнет Герат удару, взломает опорные пункты, перевернет вверх дном огневые точки, разгонит отряды моджахедов. На волне бомбоштурмового удара он проникнет в Деванчу и вновь постарается захватить ракеты.
Так думал Суздальцев, выдвигаясь с разведбатом из расположенья полка. Конь расположился на соседней машине, и после вчерашней ссоры они не сказали друг другу ни слова.
– «Лопата», «Лопата»! Я «Сварка»! – Пятаков связывался с командиром полка, встраивая батальон в маршевую колонну. – Держать дистанцию, на обочину не сходить, – командовал ротный.
В темноте рокотали моторы. Били дымные прожектора. Перекатывались шаровые молнии, освещая борт «бэтээра», громоздкий кунг, пушку боевой машины пехоты. Полк напоминал стальное зубчатое существо, поднявшееся на железные лапы.
К Герату шли в темноте, ориентируясь по красным габаритным огням головной машины. На рассвете достигли низины, над которой волновались предгорья, черные на латунной заре. Низина шевелилась, наполнялась металлом и дымом. Длинным рядом, воздев стволы в сторону Герата, стояли самоходные гаубицы. Поодаль, задрав белесые трубы, расположились установки залпового огня «Ураганы». Батарея «Град» занимала место на площади, предназначенной для артиллерии. Повсюду двигались кунги, сталь отражала зарю. Фургоны с антеннами выставили свои сетчатые параболы, полусферы, отточенные штыри, связывая безвестную низину со штабом Сороковой армии в Кабуле, с командованием округа в Ташкенте, с Москвой, где в Генеральном штабе следили за развертыванием войск. В пыльных лучах сновали солдаты, стараясь не попасть под гусеницы. Ставили палатки, натягивали маскировочные сетки, тянули телефонные провода. Казалось, в эту утреннюю степь из неба опустился инопланетный десант, заполонив долину отточенной зубчатой сталью. Взошло солнце, осветило блеском стройную гармонию оружия, готовую ввергнуть мир в хаос.
* * *
Второй раз за эти два дня Суздальцев входил в Герат. Вот придорожные сосны, корни еще в тени, а кроны в солнечном лучистом стекле. Вот изумрудное, свежее после прохладной ночи поле. Вот склады и лавки с вывесками. Но улицы, где вчера текла расплавленная горячая лава, где звенели и бренчали гудки, орали верблюды, теперь были мертвы. Дуканы были наглухо закрыты ставнями. Ни музыки, ни криков зазывал. Ни души. Город укрылся, спрятался, забился в свои глиняные норы, притаился, слушая из глубины рык моторов и звяк гусениц. И где-то в глубинах городских подземелий, оберегаемые от него, Суздальцева, находились ракеты.
– «Лопата», «Лопата»! Я – «Сварка! Людей под броню! Соблюдать интервалы.
Суздальцев соскользнул в люк, и запах города, дыма, ржаных лепешек, орошенных водою садов, пропал. Только пахло кисло железо, и в щели сочилась солярка.
– «Лопата»! «Лопата»! Я – «Сварка»! «Второму» и «Третьему» выдвигаться в район оцепления! Ориентир для «Второго» – голубая мечеть! Тактика продвижения – «елочкой»!
Роты продвигались к центру Герата, втискивались в теснины, отвечали пулеметами на стрельбу, которая негусто рассыпалась по окрестным кварталам, указывая на продвижение рот. Казалось, город перебрасывает эти трески из ладони в ладонь, осыпая колонны трескучей трухой.
– Прекратить движение! Пропустить трал!
Танк, хрустя гусеницами, выставив перед пушкой огромные грабли с катками, прошел вперед, медленно опуская трал, давя катками на пыль. Толкал их перед собой, как диковинную борону. Следом пошли боевые машины пехоты, разведя по сторонам пулеметы и пушки, вливаясь в улицу, наполняя ее сталью, дымом, блеском. Так заливают глиняную форму расплавленным металлом, и он превращается в слиток.
Ударило резко и тупо, словно лопнул огромный пузырь. Звук пролетел по колонне, шибанул боевую машину, и глаз Суздальцева содрогнулся в бойнице. Одолевая мгновенную слепоту, он видел, как над танком поднимается сонная копоть.
– «Второй»! Доложить обстановку на путях продвижения. Вас понял, подрыв катка. Отставить смену катка. Вперед!
Танк качнулся, пошел, развевая над башней вялый шлейф дыма, – дух взорвавшейся мины. Остановившаяся, было, колонна пошла, застрекотала гусеницами, втискиваясь в улицу. Снова взрыв и удар. Еще одна мина, вживленная в пыль, рванула под тяжелым катком, сдирая его с оси. Над колонной вдоль улицы метнулась огненная комета, ударила в землю, стала подпрыгивать и рванула бенгальской вспышкой, никого не задев. И со всех сторон трескуче, густо, из бойниц, слуховых окон, из незаметных отверстий заработали автоматы, и колонна в ответ рявкала, обгладывала вершины стен, дырявила дома, дробя пулеметами утлые строения.
– «Второй», обрабатывать огневые точки! Вперед, только вперед!
Колонна разделилась, две роты ушли в город, пробивая проходы пушками. Три боевые машины, в которых находился Суздальцев, въехали в ворота каменного равелина.
Спрыгнув с брони, заметив где-то сзади Пятакова и Коня, Суздальцев оказался среди высоких каменных стен, наполненных тенью и холодом. И только высокая круглая башня солнечно и сухо желтела. Через стены перелетали треск и уханье, доносились нестройные гулы. У входа, пушкой к воротам, стоял танк. Штабной транспортер ощетинился штырями антенн, из люка доносились бульканья рации и сиплые позывные. Метнулся к башне телефонист с мотком провода и исчез в проеме. Разворачивался полевой лазарет, брезентовые палатки, в которые санинструкторы вносили операционный стол. Суздальцев озирал тенистый прохладный объем крепости, ограниченный камнем стен, над которыми сиял синий многоугольник неба. В лазури с мелким стрекотом шел вертолет, скрываясь за башней. Город угрюмо гудел, ахал, словно его перетряхивали, били палкой, как перину.
Из боевой машины доносилось:
– «Сварка»! «Сварка»! Я – «Лопата»! Докладываю, заняли рубеж! Заняли рубеж! Потери – один убитый! Повторяю – один убитый!
Суздальцев пережил мгновенную остановку жизни. Остекленевший в лазури взгляд, желтая башня, вертолет, поблескивая винтами, делает боевой разворот. Он прожил в этом остановившемся времени несколько черно-белых секунд, отпуская вертолет за выступ башни.
На вершине башни был развернут дивизионный командный пункт. Туда поднимались штабисты. Оттуда сбегали офицеры, запрыгивая в штабной транспортер. Суздальцев, пропустив вперед группу офицеров дивизии, шагнул вслед за ними на башню.
Он прошел галерею с полукруглыми сводами. Поднялся на несколько ступенек. Свернул в другую галерею, вытесанную в каменной толще. И испытал внезапную тревогу. За поворотом кто-то присутствовал. Не часовой, не наблюдатель, а кто-то безмолвный, мощный, огромный, давивший сквозь каменную кладку, поджидавший Суздальцева. Он вдруг испытал страх, беспричинный, реликтовый, идущий из глубины костей, из тончайших капилляров, уходящих своими корешками в предшествующие жизни, где этот страх был уже явлен его предтечам. Одолел тупую тяжесть в ногах, шагнул в галерею. И навстречу полыхнул свет. Он был огромен, бил из неба сквозь полукруглую арку, но не был светом солнца. Казалось, в арку из неба вкатываются один за другим огненные шары, ударяют ему в грудь, в лицо, в глаза. Не обжигают, а останавливаются в нем всенарастающей силой света. Свет был белый, слепящий, но в нем присутствовали разноцветные кольца, окружавшие бесцветную сердцевину. Свет окружил его сияющей плазмой, и он стоял в ней, как в пылающем коконе. Шары, ударявшие в него, имели световую природу, но они были также и словом, и волей, и беззвучным, но приказом. Кто-то огромный, безымянный накачивал его светом, от которого взбухало сердце и расширялись зрачки. Словно его приуготовляли к чему-то.
В этих светоносных шарах звучал приказ: «Стой!» и одновременно приказ; «Иди!» Останавливающий приказ требовал от него всего доступного ему разумения, а побуждавший идти – всей воли и храбрости. Казалось, из неба в крепостной проем была вставлена стеклянная труба, по которой неслось могучее дыхание, выталкивало один за другим шары света, и эти пульсирующие, догонявшие друг друга светила беззвучным гулом внушали: «Смотри!» Он не мог смотреть, ибо был слеп. В его глазницах вращались раскаленные сферы, выдавливая разноцветные слезы. Но он смотрел и видел сквозь слепоту чьи-то огромные шевелящиеся губы, из которых вырывалось дыхание. И это были губы Стеклодува.
«Гератский свет, – думал он отрешенно. – Гератский свет».
Ему вменялось смотреть и свидетельствовать. Смотреть, как разрушается город. Свидетельствовать, как исчезает с земли еще один город. Один из бесчисленных, разоренных, во все века на земле, от Трои до Сталинграда. Он был приставлен к Герату смотреть, как его истребляют, чтобы потом свидетельствовать о его истреблении. К каждому из разрушенных во все века городов был приставлен Свидетель, который свидетельствовал о разорении города. О том, как трубили иерихонские трубы и падали стены. Как разграбленный крестоносцами пылал Царьград. Как горели и рушились соборы Рязани. Как эскадрильи «летающих крепостей» стирали с земли Дрезден. И теперь еще один город предавался заклятию, и он, Суздальцев, был приставлен наблюдать падение города.
«Свет Герата! – проносилось в нем. – Свет Герата».
Свет внезапно погас, будто выключили прожектор. В глазах была слепота, расплывались лиловые пятна. В сердце был запечатан завет Стеклодува: «Иди и смотри!»
Суздальцев, пережив потрясение, длящееся секунду, двинулся выше по лестнице. Мимо него пробежали вниз два офицера, один задел его локтем.
Круглая, с каменным полом площадка, ограниченная зубчатой стеной, была, как чаша, вознесенная в синеву. Эта чаша кипела, бурлила, брызгала. Шло управление боем. Рокотали телефоны и рации. Офицеры, срывая голоса, перекрикивая друг друга, связывались с колоннами, с артиллерией, авиацией. Звучали позывные и коды. Среди офицеров, их красных лиц, дрожащих подбородков и потных лбов выделялся командир дивизии, невысокий, точеный, похожий на шахматную фигурку. Его полевая форма была тщательно проглажена. На шее белоснежно сверкал воротничок. Большие зеленые звезды аккуратно прилегали к погонам. Его красивое лицо выражало спокойствие и отчуждение, словно он отделял себя от какофонии боя, занятый какой-то скрытой, ему одному понятной работой.
Суздальцев приблизил глаза к вырезу между зубцами и выглянул.
Герат, обесцвеченный, пепельный, струился жаром, как тигель. В дрожащем сиянии едва голубели мечети. Коричневые червеобразные минареты, похожие на заводские трубы, проступали сквозь горчичную пыль. Город напоминал пустыню в трещинах, куда стекала вода, оставив безжизненный пепел. Тусклая зелень предместий пропадала в красной марсианской дали, где, лишенные объема, как тени, стояли горы.
Суздальцев смотрел на Герат, таинственный, величавый, пугающий, приговоренный к заклятью. Закупоренная в кварталах жизнь знала о заклятии, зарывалась под землю, выплескивала истерические трески и гулы.
Комдив управлял боем не командами, не обращаясь к офицерам, а какой-то особой бесстрастной волей, рождавшей геометрию боя. Шахматную игру, в которой были неведомы человеческие страхи и боли, ярость атак, смертельный отпор обороны. В этой игре присутствовала четкая математика, сложение и разложение сил, сочетание углов и вершин, размеры кругов и радиусов. И эту бесстрастную геометрию офицеры воплощали в хриплые команды и крики, истошный клекот, поднимавший авиацию, направлявший огонь артиллерии.
Герат, огромный, выпукло-серый, как застывшая лава, накаленно дышал. Состоял из бесчисленных складок и вздутий, пузырей и изломов. Будто отвердел, вмуровав в себя голубые осколки мечетей. Остановившийся окаменелый разлив, хранящий дуновение древнего ветра. След чьей-то огромной подошвы, коснувшейся глины. Высохший отпечаток чьей-то великаньей стопы.
Среди офицеров, срывавших голоса от крика, стоял полковник с белесыми бровями и оживленным, почти веселым лицом. Ему не было места среди командиров, ведущих бой. Скорее всего, он был замполит дивизии. Его тяготила бездеятельность, и он, выбрав Суздальцева, комментировал картину сражения, какой она ему открывалась.
– Сейчас передняя цепь будет ставить указание целей. Красный дым. Так, хорошо, понятно. Наши стоят в блокировке у кладбища, перед зеленым массивом. Тяжело мотострелкам, не город, а дот. Танки бы, танки сюда!
Суздальцев смотрел на мглистый город с множеством глиняных куполов, похожих на печные горшки. Слушал гулы и хлюпанье. Казалось, в городе работает громадная бетономешалка, взбивает пузыри, и они тут же застывают на солнце.
– Пошла, пошла авиация! – комментировал замполит.
Суздальцев запрокинул голову. Тонкий, как царапанье стеклореза, приближался звук. Крохотная заостренная капля мерцала, вырезая просторную в небе дугу. Завершая дугу, в кварталах рванул красный клубок. Другой, третий. Эхо взрыва качнуло башню. Помчалось мимо в окраины, к мечетям, минаретам и кладбищам.
«Смотри! – грозно звучал приказ в рокоте взрывов. – Стой и смотри!»
Над башней, в солнечном трепете шли вертолеты, длиннохвостые, гибкие. Передний клюнул стеклянным носом, стал скользить, устремляясь вниз. Остановился на миг. Выпустил черно-красную заостренную копоть, вонзил в небо, и там, куда были направлены острия, на земле плоско грохнуло, окутало белым паром, словно в огне испарилась глина. Частицы несгоревшего пороха сносило ветром.
«Смотри!» – гремело из пламени.
– Хорошо ударил «нурсами»! А потом поработал пушкой, – замполит поощрял вертолетчика. – Ну теперь пошли, пошли стрелки! Молодцы!
Два огромных дыма от сброшенных бомб медленно вырастали, пучились, выдавливали из себя другие дымы, принимали форму гриба на кривой ноге, одноногого великана, огромного, в рыхлой чалме муллы. Медленно растворяли свое темное чрево, распахивали грязно-серые покровы.
Суздальцев наблюдал разрушение города. Был свидетелем сокрушенья Герата.
Комдив был бесстрастен, его неслышные команды отзывались воем реактивных снарядов, сиплым рокотом гаубиц, трепетом красных взрывов. Пикировали штурмовики, вгоняя в город железные костыли. Ухали танки, проламывая утлые стены. Действия комдива напоминали математические исчисления, в которых доказывалась абстрактная теорема. В ней не было места страданию и смерти, а только законы чисел. Этот маленький красивый генерал не отождествлял себя с городом, не сопрягал себя с боем. Он был посторонним городу, который разрушал. Завершив разрушенье, он бесследно исчезнет, не оставив по себе имени, памяти, уведя назад из азиатских предгорий этих возбужденных людей, заброшенных случаем в древний Герат. Оставят в нем рану, набьют глинобитные стены пулями, и их унесет прочь, как уносило до них другие чужеземные армии.
Но сейчас генерал-математик закладывал числа в прицелы, складывал цифры потерь, проводил циркулем от синей Мечети до Мазари Алишер Навои, наполняя окружность огнем и дымом.
Суздальцев забыл, почему он здесь. Забыл о ракетах, которые оставались в Деванче под беглым артиллерийским огнем. Он стоял на башне, выполняя приказ Стеклодува, – наблюдал разрушение города. Он должен был запечатлеть и запомнить. Он был наблюдатель, Свидетель.
Словно зоркий художник, он устремлял взгляд в город, выхватывал его моментальный образ, возвращал ударом зрачков на невидимый холст – в свою дышащую грудь.
Солнце застыло в белом бесцветном небе. Опустило на башню столб жара.
В звоне винтов кружили вертолеты, словно сплетали над городом тончайшую сеть. Командиры принимали сводки о продвижении войск, о подавленных опорных пунктах, о раненых и убитых. А он рисовал лик города, древний, морщинистый, грубо отпечатанный на горячей равнине. Свой собственный автопортрет.
Душа его напрягалась, пробиваясь к сокровенному знанию. Он добывал его с каждым вздохом, с каждым ударом сердца. Ему казалось, он помнил этот город по юным мечтаньям, когда в деревенской избе писал об очарованном страннике. Тот странник пустился в путь, чтобы оказаться в земном раю. Волшебный город был раем, где душа утомленного странника обрела совершенство в любви. Теперь этот город, этот поверженный рай вонзал ему в душу стальную иглу страдания. Два вертолета кружили над старым мазаром, выбирая цель для удара.
Он хотел уберечь Герат, уберечь его купцов и менял, камнетесов и стеклодувов. Уберечь перебегавших под огнем моджахедов и сидящих под бронею солдат. Он окружал Герат невидимой сферой, сквозь которую не пролетали снаряды, которую не прибивали ракеты и бомбы. Создавал эту хрустальную сферу из своих святынь, из бабушкиной седины, из пестрого маминого платья, из белого снега, на котором горела красная ветка брусники.
Город был из стекла. Под прозрачными кровлями были видны младенцы. На коврах сидели музыканты, хлебопеки пекли хлеба. И он, Свидетель, стоял на башне в минуту своего ясновидения. Спасая и сберегая Герат.
Он выглянул сквозь зубцы на окружавшие крепость кварталы. Вдалеке, по окраинам, вставали тучные дымы, словно вырастали огромные баобабы. Но под стенами крепости было солнечно, пусто. Тянулась улица с брошенной повозкой. Купольное строение бани блестело струйкой арыка. Лавки с закрытыми ставнями, переулок, уводящий с главной улицы в глубь квартала, где сразу же, разделенные на клетки, зеленели сады, открывалось внутреннее убранство дворов, виднелись сараи для скотины. И ни души. То ли люди при первой стрельбе покинули жилища, то ли затаились в глубине погребов, укрылись под глинобитными крышами.
Щелкнул выстрел. Пуля ударила в зубчатую кромку башни, в воздухе повисла каменная пыль. Суздальцев ощутил уколы отлетевших песчинок. Еще выстрел, и снова пуля черкнула по зубцу, отлетела к рыжим домам. Видно, в бане укрылся снайпер. Заметил на башне скопление офицеров, стрелял по командному пункту.
– Поднять вертолет. Уничтожить снайпера, – спокойно произнес комдив. В этих бесстрастных словах Суздальцеву почудилось подобье числа. Математическая дробь. В числителе приказ поднять вертолет. В знаменателе приказ уничтожить снайпера.
Офицер, управлявший авиацией, подхватил приказ комдива.
– Беркут! Я – Заря! Поднять вертолет. Снайпер в районе бани. Уничтожить снайпера. Как слышите меня?
Вертолет появился над башней, словно его вознесло в протоках горячего воздуха. Стеклянно трепетал винтами, нежно стрекотал, поворачивался в воздухе, делая короткие развороты. Баня слишком близко прилегала к башне, и вертолет выбирал позицию, с которой мог атаковать баню, не засыпав снарядами башню.
Он нашел искомую точку. Ринулся вниз, целясь кабиной в ржаво-серые купола бани. Треснуло высоко, помчались вниз заостренные смерчи, как щупальца каракатицы. Среди лавок, в клетчатых дворах страшно и плоско полыхнуло, словно вырвало клок земли. И оттуда, куда пришелся удар, вдруг с визгом, воплем, неистовым криком вырвалась толпа, пестрая, растерзанная. Мужчины в чалмах, простоволосые женщины с детьми на руках, быстроногие мальчишки. Выбитая огнем из нор и укрытий, толпа несла в себе боль, страдание, слепой ужас.
«Смотри!» – звучало среди воплей и стонов.
Толпа пронеслась, как пестрый растрепанный ворох, и скрылась, притаившись в своих утлых убежищах.
С бани больше не было выстрелов. Вертолет кружил в синеве, нежно трепеща лопастями.
– Товарищ подполковник, – поднявшийся на башню Пятаков тронул его за рукав, – Деванча очищена от противника. Можно рвануть.
В Суздальцеве словно щелкнул замок, запирая глубоко в груди недавние переживания и чувства. «Стингеры» снова обнаружили свою доступную близость.
– Вперед, – Суздальцев остро ощутил вектор, соединяющий его с ракетами. Тонкое острие, исходящее из сердца в горчичную желтизну города.
Они сбежали с башни туда, где на крепостном дворе ждали боевые машины пехоты. В ворота ошалело, с пылающими на солнце водянистыми фарами влетал транспортер с красным крестом. Остановился перед палаткой лазарета, и два санинструктора вынесли из транспортера носилки. В них недвижно бугрился раненый. Несли, держа над ним флакон капельницы, в которой плескалось солнце.
«Свет Герата», – подумал Суздальцев, запрыгивая на броню.
Две боевые машины мчались сквозь город, окруженные тресками выстрелов и горящими зданиями. По пути следования, у лазурной мечети, у рынка, на перекрестках стояли танки и «бэтээры». Валялся убитый осел, поджав передние ноги. Догорала разбитая, осевшая на обода «барбухайка». Стоя по пояс в люке, Суздальцев вдыхал гарь паленого тряпья, дым старого сгоревшего дерева.
Площадь перед въездом в Деванчу была изрезана гусеницами. На клумбе с кустами роз стоял танк, раздавленные цветы краснели под гусеницами.
Гончарная улица была посыпана осколками глины, мелко блестевшими гильзами. В куполах зияли черные дыры. Но мечеть уцелела, на ней все так же висел зеленый флаг. И дальше, через два дома в пепельно-серой стене нарядно и сочно синели ворота.
– Водила, шибани по воротам! – крикнул в люк Пятаков.
Машина повернулась на гусеницах, приблизила отточенный нос и ударила в синие створки. Доски хрустнули, и Суздальцев, держа автомат, протиснулся сквозь синие щепки.
Двор был пуст, чисто выметен, будто его не коснулась война. В сарае кудахтали куры, и раздалось мычание. Он бросился на веранду с узорной аркой, пробежал по ковру, распахнул дверь. Комната с коврами на полу, с горой разноцветных подушек была пуста. Только лежала перевернутая детская игрушка – деревянная колясочка, покрашенная лаком. Суздальцев кинулся в соседнюю комнату. Увидел раскиданные половики, вскрытые доски пола и в неглубоком углублении – несколько белых холстин, тех, в которые были обернуты ракеты. «Стингеров» не было, был едва уловимый запах лаков, и растревоженный мерцающий воздух, в котором оставался след исчезнувших ракет.
Он чувствовал тоску и беспомощность. Ракеты опять ускользнули, и неясно где их было искать. В разгромленном городе, по тайным проулкам убегали рассеянные отряды моджахедов, ускользали из Герата в соседние горы и кишлаки.
На стене висело зеркало в раме, украшенной лазуритом, зеленой яшмой и ониксом. Он смотрел на зеркало, и в серебряном стекле пробежала легкая рябь, метнулась тень. Он почувствовал страшный удар в затылок и рухнул без памяти.
