Книга: Стеклодув
Назад: ГЛАВА ПЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утром, когда солнце лишь накалялось пепельной белизной, гарнизон прощался с погибшими вертолетчиками. Батальон спецназа был выстроен на плацу. Длинные тени солдат в панамах достигали середины плаца, где на носилках, завернутые в фольгу, лежали тела убитых. Суздальцев не мог угадать, которая из двух длинных, серебряных, круглоголовых личинок была Свиристелем, а какая – его вторым пилотом. И больная мимолетная мысль – это он, Суздальцев, лежит в серебряной обертке с разломленным черепом и кровавым глазом, который снова вставили в липкую глазницу. А Свиристель, находясь среди офицеров штаба, прощается с ним, и на его голове топорщится задорный птичий хохолок.
Офицеры стояли перед штабом, на котором был приспущен линялый розоватый флаг, изъеденный песчаными бурями и ядовитым солнцем. В стороне собрались гарнизонные женщины – поварихи, прачки, официантки, – и среди них Суздальцев видел Веронику, ее черный платок, темные, в слезном блеске глаза. И вторая больная мысль – эту женщину он вчера обнимал, видел ее напряженную спину с глянцевитой от пота ложбиной, подставлял ладонь под тяжелую горячую грудь с плотным соском. А в это время ее любимого заворачивали в жуткий серебряный фантик, склеивали скотчем фольгу. И от этой мысли – головокружение, словно от толчка колыхнулась под ногами земля.
Комбат произнес прощальную речь. Караульный взвод разрядил в воздух автоматы. Вертолетчики подхватили носилки и понесли с плаца на выход, мимо мешков с песком, мимо свалки с консервными банками, к площадке, на которой стояли две вертолетные пары. Одна из них с «грузом 200» поднялась и потянула к Кандагару, к рейсу «Черного тюльпана», а другая, с бортовыми номерами «46» и «48», осталась в распоряжении батальона, на случай экстренного боевого вылета.
Солдаты ушли в казармы, офицеры возвращались к картам, телефонам, к рутинной гарнизонной работе. Суздальцев догнал Веронику, которая все смотрела в пустое небо, где растаяли вертолеты.
– Я хотел тебе сказать… – он попробовал тронуть ее загорелую руку. Она отшатнулась, дико на него посмотрела:
– Уйди! Ненавижу! – и почти побежала прочь. А он, чувствуя бритвенный надрез, оставленный на лице ее взглядом, угнетенный, зашагал в сторону глинобитного строения, где проводились допросы пленных.
В комнате с саманными стенами находились все тот же стол, табуретки, потресканный, в пластмассовом кожухе телефон, цинковое ведро с водой, плавающая в ней кружка, сложенная простыня с чернильным штемпелем. В комнате уже был майор Конь, в спортивном костюме, пахнущий после бритья одеколоном. Два прапорщика, Корнилов и Матусевич, одинаково большие, с круглыми тяжелыми головами, какие бывают у скифских каменных баб с едва различимым носом, ртом и бровями.
– Петр Андреевич, или мы сегодня получаем информацию и летим на «реализацию», или можно писать рапорт начальству о провале операции и ждать, когда карающая рука сковырнет с наших погон звезды и поставит на нашей карьере кресты.
Майор был зол, под глазами набрякли мешки. Было видно, что после вчерашней бани он еще пил, и его мучает жажда. Он черпнул из ведра кружкой. Жадно выпил, проливая воду на грудь.
– Свиристеля сбил не «стингер», а двуствольная зенитка. – Суздальцев смотрел, как у майора из углов рта текут две водяные струи. – Есть надежда, что ракеты все еще не пересекли пустыню. Ясно, что Гафар, которого ты выкинул из вертолета, тянул время. Пожертвовал собой, чтобы выиграть еще один день. Значит, на счету у них каждый день. Значит, караван с ракетами уже в пути, и у нас в запасе есть сутки, другие. Допросим Дарвеша, пусть выдаст маршрут. Доктор Хафиз указал на обоих братьев, как на ключевые фигуры в транспортировке ракет.
– Я, конечно, не имею счастья быть знакомым с доктором Хафизом, – Конь кинул кружку в ведро, и она поплыла, тихо звякнув о цинковый край, – Когда мы, наконец, познакомимся, я спрошу у него, почему его наводки оказались фальшивками и вместо ракет нам досталась резиновая калоша.
Суздальцева удивило, что майор, как и он, заметил оставшуюся на вертолетной площадке калошу. Ее блестящую резиновую поверхность и алое нутро, из которого вчера, во время ночного безумья, вырвалась ослепительная вспышка.
– Доктор Хафиз вернется из Кветты через несколько дней, и ты его можешь спросить, – отозвался Суздальцев. – Давай ближе к делу.
– Корнилов, черт тебя дери, веди сюда этого афганского Олега Кошевого, – зло приказал майор.
Кулак прапорщика втолкнул Дарвеша в комнату для допросов, и сразу же распространился запах прели, пота и чего-то еще, едкого, как муравьиный спирт. Руки афганца были скручены за спиной. Под рыхлой грязной чалмой срослись густые черно-синие брови. Сильный мясистый нос выступал из черных усов и бороды, похожих на затвердевший вар. Глаза с красноватым белками полыхали яростной тьмой, в которой страх и ненависть менялись местами, отливая фиолетовым, золотым и огненно-черным. Среди этой бушующей тьмы оставалась неподвижной крохотная точка в середине зрачка, которая, казалось, вела в иное, таинственное, по другую сторону глаза, пространство, в которое не было доступа Суздальцеву.
– Ну, садись, – Конь грубо толкнул афганца на табуретку. – Привет тебе от брата Гафара. Он велел передать, что очень жалеет по поводу того, что обманул меня. Сейчас он лежит на песке в пустыне, и за ночь лисицы съели его лицо, желудок и отгрызли яйца. Он говорит, что та лисица, которая отгрызла яйца, долго плевалась и кашляла.
Конь, сверху вниз, смотрел на пленного, как смотрят на футбольный мяч, по которому скоро ударят. Дарвеш задрал вверх бороду, так что обнажилась жилистая шея с крупным кадыком.
– Мой брат Гафар в раю и слушает блаженную музыку, от которой забываются все земные боли и невзгоды.
– Я готов тебе устроить свидание с братом, но тогда что будет делать ваша больная мама, ваши жены и дети и весь ваш кишлак, на который случайно могут упасть бомбы? Давай лучше побеседуем, как друзья, ты мне кое-что скажешь, и я отпущу тебя к твоей доброй маме, к твоим родственникам, которые очень волнуются за тебя. Они присылали человека узнать о твоем здоровье.
– Вы, господин, будете снова спрашивать меня о том, чего я не знаю. Будете бить меня, я буду кричать от боли, но вы не узнаете того, что хотите узнать. Потому что я это не знаю, – он шевелил пальцами в своих стоптанных сандалиях, и Суздальцев заметил, какие красивые, без мозолей, не изуродованные обувью у него пальцы, с чуть видными черными волосками.
– Ну, хорошо, давай все по порядку, – Конь сел верхом на табуретку перед пленным, наклонил свой голый, покрытый загаром череп и благожелательно стал спрашивать, как спрашивает у нерадивого ученика терпеливый учитель.
– Ты признался, что когда был в Кветте, ходил на базар и покупал верблюдов. Значит, ты готовил караван для перевозки через границу оружия.
– Никакого оружия, господин. Только товар. Китайская посуда, тайваньские часы, индийский стиральный порошок, радиоприемники из Гонконга. Только товар, господин!
– Тот, у кого ты покупал верблюдов, снабжает верблюдами моджахедов, перевозящих из Кветты оружие?
– Нет, господин. Верблюдов мне продал доктор Ахмед, которого все знают в Кветте. Он очень богатый торговец, у него несколько магазинов, он держит верблюжью ферму и занимается на рынке обменом денег.
– А как он выглядит, этот доктор Ахмед?
– Как все пуштуны, господин. Как я. Только она половина головы у него черная, а другая белая, как будто ее посыпали мукой.
Майор Конь посмотрел на Суздальцева. Пленный не лгал. Доктор Хафиз, называвший себя в Пакистане доктором Ахмедом, жил под личиной богатого торговца, который снабжал верблюдами боевые группы моджахедов, перевозивших оружие. От доктора Хафиза исходили сведения, согласно которым два брата Гафар и Дарвеш были причастны к переброске «стингеров».
– Не обманывай меня, Дарвеш. Наши разведчики есть в окружении доктора Ахмеда. Они слышали, как ты выбирал самых выносливых верблюдов, говорил, что эти верблюды должны быть сильнее вертолетов. Это значит, что они повезут ракеты, которыми можно сбивать вертолеты.
– Нет ничего сильнее вертолетов, мой господин. Вертолеты разрушили кишлак Хаш, где жила моя сестра, и в живых остались только собаки.
– В кишлаке Хаш только собаки и жили, – усмехнулся майор, – Ты мне скажи, Дарвеш, когда и где пройдет караван с ракетами? Где ты должен был его встретить? У колодцев Ходжа-Али, Палалак?
– Не знаю, господин, о чем вы таком говорите.
– Корнилов, помоги вспомнить дорогому Дарвешу, – Конь встал с табуретки, ловким ударом отправляя ее в угол. – Поговори-ка с ним по телефону.
Прапорщик сбил с головы афганца чалму. Рванул с его плеч ветхую хламиду, и она с треском распалась. Усадил на стол, так что ноги его повисли. Стянул с него шаровары, обнажив белые, не ведающие загара ноги, с которых со стуком упали сандалии. Прапорщик Матусевич ловко и грубо распутал веревку на запястьях афганца, повалил его на стол и, посвистывая, прикрутил его руки и ноги к ножкам стола. Афганец лежал голый, широкогрудый, с литыми мускулами, вздернутой бородой и клочковатым черным пахом. Водил по сторонам выпуклыми ненавидящими глазами, издавая оскаленным ртом странный шипящий звук.
– Я тебе буду в телефон говорить: «Дорогой Дарвеш». А ты мне отвечай: «Алло». Только не громко, а то твоя мама услышит.
Корнилов поставил на табуретку растресканный полевой телефон. Размотал двухцветную жилу, разделенную на два провода – синий и красный. К обоим проводам были припаяны медные пластины. Корнилов потер их наждачной бумагой, счищая зеленоватую окись, и шлепнул одну – на лоб афганца, другую – на его вздрогнувший живот. Прапорщик Матусевич с проворством санитара подхватил лежащую на окне простыню, встряхнул. Накинул на живот афганца, пропустив концы под столом, стягивая в тугой узел. Распустил чалму и туго обмотал голову пленника, прижимая ко лбу медную пластину.
– Пить охота, – сказал Конь, черпая из ведра воду. Жадно пил, бурля в кружке ртом. Недопитую воду плеснул на простыню, которая намокла и прилипла к животу афганца. Корнилов подхватил ведро и плеснул на пленника. Тот охнул, напряг мускулы, вода потекла на пол, и сквозь мокрую полупрозрачную ткань был виден темный пупок, медная пластина и курчавые волосы паха.
– Алло, дорогой Дарвеш, как слышишь меня?
Майор схватил трубку полевого телефона. Прапорщик Матусевич извлек из углубления в телефонном корпусе ручку «динамо», стал яростно, с хрустом, крутить. В ответ раздался истошный вопль афганца. Матусевич вращал рукоять. Из открытого белозубого рта рвался непрерывный крик боли. Глаза с красными, готовыми лопнуть сосудами выпучились. Тело дрожало и билось. Мускулы на плечах напряглись и вспотели. Сквозь мозг и распухшее тело, в желудок, в пах, в семенники била незримая молния. Майор, склоняясь над пленным, заглядывая в его вытаращенные глаза, кричал в трубку:
– Алло, Дарвеш, как слышишь меня? Скажи, дорогой, когда пойдет караван? Сколько верблюдов? Названья колодцев? Где и когда?
Матусевич отпустил ручку. Крик прекратился. Афганец бурно дышал, выплевывая слюну, и казалось, на его груди, там, где находилось сердце, набух волдырь.
– Соберись с мыслями, Дарвеш, и скажи, когда и где пойдет караван. Лучше скажи. Иначе я буду использовать тебя, как изолятор на электрическом столбе. Где и когда?
– Ничего не знаю…. Не мучьте меня, господин ... – вываливая распухший язык, произнес пленный. – Аллахом клянусь, ничего не знаю!
– Ну вот, опять телефонный разговор! – Конь приподнял трубку. Прапорщик Корнилов скинул рубаху, обнажил могучую волосатую грудь, на которой распростер крылья грозный орел. Схватил рукоятку телефона и стал яростно крутить, направляя в бурлящее тело афганца жуткую непрерывную молнию, от которой тот хрипел, дрожал щеками, словно выпадал из фокуса, издавал звериный рев, брызгая слюной.
Суздальцев чувствовал, что где-то в дрожащем теле, среди конвульсий и хрустящих костей присутствует знанье, которое афганец невероятными усилиями удерживает в себе. А оно, окровавленное, окруженное разрядами тока, медленно всплывает, рвется из гортани сквозь кровавые брызги.
Чужая боль вызывала у Суздальцева ответное страдание, которое он гасил уколами анестезии, беззвучно повторял: «Так надо. Так надо». Казалось, все в нем начинало неметь и глохнуть. Но кто-то незримый, заглядывая в пыльное оконце, требовал: «Смотри!» И он смотрел на искрящую под мокрой простыней пластину. На бугрящийся пах, в котором судорожно поднималась в предсмертной похоти плоть. На махающего крыльями орла, схватившего когтями аббревиатуру «ОКСА». На безумное, с хохочущими глазами лицо майора, который склонился над истязаемым и, казалось, впитывал его боль, его крик, его хрипящее дыхание.
– Хорош, – Конь остановил Корнилова, который отирал локтем взмокший лоб. – Ну, ты, собака, последний раз спрашиваю, где и когда пройдет караван? Иначе я буду пропускать через тебя ток, пока ты ни превратишься в аккумуляторную баратею. Где и когда, собака?
Афганец обмяк, его закрытые веки дрожали, в них скопился пот. Из губ на бороду текла кровавая слюна. Грудь дышала с перебоями, будто сердце замирало, а потом начинало бешено биться.
– Не знаю, господин… – пролепетал он, ворочая синим искусанным языком. – Клянусь Аллахом!
– Давай, Корнилов, прочисть ему током кишки!
Опять заурчало «динамо», на руке Корнилова напрягся бицепс и дельтовидная мышца. Афганец хрипел, рвался, дрожал животом. В нем трепетала жгучая дуга электричества. Распарывала его надвое, ото лба, к которому был прижат электрод, до паха, в котором вскипало семя. Из него вырывали истину, которой он владел, которую прятал под сердцем, которая была его сутью и его душой. Ее отделяли от жил и костей. Раскраивали тело огненной молнией. Электричество расщепляло личность на душу и тело, и афганец погибал, лишался разума, удерживая в себе нерасщепляемую сущность, удерживал душу, которую вложил в него Бог.
Суздальцеву казалось, что к его глазам поднесли громадную линзу, в которой, увеличенные до огромных размеров, блестели окровавленные зубы афганца, прозрачное пламя, бегающее вокруг его бедер, летящий орел на голой груди Корнилова, пораженное безумием лицо майора, кричащего в телефонную трубку. И тот, неведомый, кто поднес к глазам громадную линзу, бессловесно возглашал: «Смотри!» Впечатывал в него зрелище пытки.
Майор Конь сотрясал телефонной трубкой, орал:
– Ты, собака афганская, поджарю тебя, как свинью!.. Из-за тебя, собака, гибнут лучшие люди! ... В вертолете ты смотрел на убитого Свиристеля, радовался его смерти! ... Вот теперь порадуйся! … Теперь порадуйся! … Порадуйся! … Когда пойдет караван? – он схватил ведро и плеснул остатки воды на живот афганца. Тот выгнулся, как рессора, и опал, и там, где в паху плясал разряд электричества, под прозрачной простынейё стало извергаться семя. Бурлило, приподнимало ткань, источало терпкий запах.
Майор отбросил трубку. Сделал запрещающий знак Корнилову. Было тихо. Распятый на столе, с воздетой бородой, лежал афганец. Прапорщик Корнилов курил, выпячивая нижнюю губу, выпуская аккуратные колечки дыма. Прапорщик Матусевич ногой возил по полу тряпкой, вытирая воду. Суздальцев, у которого отобрали увеличительное стекло, видел комнату, как туманное пятно с размытыми, слипшимися людьми. Словно кто-то стер границы между добром и злом, жертвой и палачом, им, Суздальцевым, и войной, которая склеила всех в нерасторжимое, из боли и ненависти, единство.
Через несколько минут афганец пришел в себя. Качнул головой, охнул. Приподнял веки, под которыми были голубоватые, без зрачков белки.
– Ну, что, дорогой Дарвеш, скажешь про караван? – произнес Конь. – А то я снова включу ток, и ты станешь светить, как электрическая лампочка.
– Не надо, господин… Я скажу… Караван с ракетами вышел из кишлака Путлахан… Я должен его встречать у колодца Дехши…
– Когда должен встречать?
– Сегодня.
– Сколько верблюдов?
– Шесть.
– Сколько ракет?
– Не знаю. Мне сказали, чтобы я не боялся. Если к каравану подойдут вертолеты, их собьют ракетами.
– Спасибо, дорогой Дарвеш. Ты настоящий друг! – произнес Конь и по-русски, резко повернувшись к прапорщикам, приказал: – Этого козла с нами в вертолет! – хлопнул по плечу Суздальцева. – Вот, подполковник, как надо работать. Надо знать закон Ома. На входе – амперы, на выходе – информация. Айда, к вертолетам!
* * *
Вертолетная пара с бортовыми номерами «46» и 48» готовилась к взлету. Отряд спецназа – все те же солдаты в панамах, длинноногий командир с туго набитым «лифчиком», похожий на кенгуру, – грузил на борт гранатометы, миноискатели, рацию. Запрыгивали в отсек, усаживались на скамьях. Прапорщик Корнилов, в форме, в «лифчике», с автоматом, подсадил в вертолет Дарвеша, и тот, истерзанный, в разорванной хламиде и в мокрой, просевшей чалме, бессильно рухнул на железное сиденье, уложив на колени длиннопалые, онемевшие от веревок руки. Майор Конь наставлял Файзулина и командира второго борта.
– В зону действия ПВО не входить. Выдерживать высоту и дальность. Дальность выстрела «стингеров» – до пяти километра, высота поражения – до трех с половиной. Увидишь караван, сразу на боевой разворот, и лупи всем, что есть. – Конь оглянулся на вертолеты, у которых барабаны были набиты снарядами, висели на подвесках ракеты, тускло отливали воронеными стволами пулеметы и пушки. – Давай сюда карту! – он водил по карте пальцем, указывая на ней кишлак Дехши и от него сектор пустыни, где предстояло встречать караван. – Среди погонщиков находятся инструкторы, способные бить из «стингеров». Что значит по-английски «стингер», знаете? – Пилоты мотнули головами. – «Жалящее насекомое». Вроде шершня. В жопу укусит, и больше не сядешь.
– Постоим, – хмыкнул Файзулин, шлепнул себя по ягодицам и пошел к вертолету.
Они взлетели и взяли курс на солнце, слепившее кабину. Блистеры казались сосудами, полными белой плазмы. Суздальцев вытеснил борттехника и уселся на перекладине между креслами пилотов, положив на колени шлем с ларингофоном. Смотрел, как летит впереди борт «48», как мелькает внизу охваченная бесцветным пламенем земля. На кромке пустыни и предгорий возник кишлак Дехши, замелькали его плоские крыши, на которых оранжевый, яркий был разложен урюк. Сверкнуло латунной фольгой озерцо, окруженное камышами, прянули испуганные винтами утки. Лоскутные поля в струйках арыков были черные, нежно-зеленые и бело-желтые. На хлебном току ходила по кругу лошадь с катком, золотилась солома. Крестьяне, прижав ладони к бровям, смотрели на вертолеты.
Поля пропали, потянулись скалы, усыпанные седым пеплом. И скоро на серой земле, как аппликации, возникли рыжие полумесяцы, длинные овалы, правильной формы окружности. Пустыня Регистан распахнула свою марсианскую беспредельность, и казалось, жар песков силится достать вертолеты, лизнуть фюзеляжи, расплавить металл.
Суздальцев остро смотрел в пески. Не было вялой дремоты, сонной одури, наркотических видений. Ум был ясен, зрачки зорко следили, мышцы были тонкими, гибкими, готовыми к броску, к бегу. Стремительно приближался момент, искупавший долгие недели поисков, тягостные ожидания, злое бессилие. Не напрасны были допросы пленных, пытки электрическим током, гибель Свиристеля, безумная и преступная ночь с Вероникой. Не зря они неделями висели в огненном небе пустыни, расшифровывали радиоперехваты, изучали агентурные сводки доктора Хафиза. Весь размытый, расплывчатый рисунок борьбы сходился в точку вертолетного удара, в огненный фокус победы. Суздальцев смотрел на приборную доску, на которой среди циферблатов были индикаторы ракетных пусков, залпов неуправляемых реактивных снарядов.
Два раза на оранжевых песках они видели занесенные остовы разбитых «Тойот», тех, что месяц назад подбил Свиристель по точным наводкам доктора Хафиза. Следы от машин исчезли, запорошенные песком. Сами «Тойоты» казались окруженными туманным облачком, словно вокруг них дымились бесчисленные песчинки.
– Леня поработал! – сказал в шлемофон Файзулин. – Теперь за Леню мы поработаем!
Впереди возникла малая темная точка. В бинокль Суздальцев разглядел одинокого верблюда с едва различимой поклажей. На горбе, похожем на вторую верблюжью голову, возвышался погонщик.
– Разведчик, – крикнул в ухо Суздальцеву Конь. – Обойти стороной, не спугнуть основной караван.
Вертолеты ушли с курса, обманывая наблюдателя, делая вид, что покидают район. Летели по широкой дуге, словно развешивали над пустыней невидимую сеть. Улавливали добычу, обкладывали флажками, чутко выслеживали дичь. Суздальцев испытывал нетерпение, азарт охотника, предвкушение удачи.
Впереди, у горизонта, возник едва различимый прочерк. Быть может, мираж, сгусток жаркого воздуха, в котором тонули лучи. Черточка отделилась от горизонта, снова слилась. Отслоилась и стала приближаться. В бинокль Суздальцев разглядел вереницу верблюдов, запаянных в стеклянный жар. Их число менялось, они то сливались, то разделялись, пока не превратились в отдельные темные бусинки, нанизанные на незримую нить. Казалось, вертолеты чутко дрогнули, заострились, ярче проступили цифры на бортах, словно в машинах появилась свежесть, хищная устремленность. Через пространство пустыни они вошли в контакт с медлительными животными и оседлавшими их людьми. Прочертили между собой и ними невесомые прозрачные нити.
– «Сорок шестой», вижу цель! … – зарокотало в шлемофоне.
– Цель вижу, «сорок восьмой»! – отозвался Файзулин. – Иди на сближение, на сближение!.. Бей с ходу, бей с ходу! ... Почеши их «нурсами», «нурсами»! … Я добавлю ракетами. … Потом поработаем пушками. … За Леню! За Свиристеля!
– Есть за Леню, за Свиристеля! … Почешу их всем, что имею! …
Злее звенели винты. Вертолеты соединяла блестящая струна. Их несла вперед воющая сила, словно вслед машинам дула труба.
Суздальцев торопил стремленье машин. Они шли наперерез каравану. В бинокль было видно, как верблюды пустились вскачь, понукаемые наездниками. Он ждал, что оттуда, где бежали животные, и клубился под их ногами песок, и на горбатых спинах восседали наездники в тюрбанах, – оттуда прянут кудрявые трассы, станут ввинчиваться в небо, приближаясь к вертолетам, и летчики, спасаясь от попаданий, бросят машины в противоракетный вираж.
Но выстрелов не было. Караван приближался. Головной вертолет по-рыбьи нырнул. Застыл на мгновенье. От него, в продолженье полета, рванулись к земле заостренные клинья, черные, мерцающие огнем ураганы. Было видно, как вокруг каравана встали рыжие фонтаны песка. В песчаном облаке мерцало, рвалось, падали и шарахались верблюды, летели в стороны закутанные в балахоны люди. Продолжая сниженье, вертолет брызнул из-под брюха огнем. Черные клювы впились в землю, превращаясь в сплошное дрожащее пламя. Казалось, громадные пальцы пробегают по клавишам, и под каждым пальцем взрывается тусклый огонь.
Вертолет, завершая удар, отвернул, показав круглое блюдо винта. Суздальцев почувствовал, как дрогнула штанга, на которой сидел, как машина наполнилась гулким колокольным ударом. Из-под кабины вперед ушли две дымные колонны. Удаляясь, сошлись, превращаясь у земли в шары огня. Будто кто-то сгреб караван, отшвырнул в сторону, оставив на песке две круглые, полные дыма рытвины.
– За Леню! ... За Свиристеля! … – кричал в шлемофон Файзулин, долбя из пушек пыльное, скрывшее караван облако. – За нашу Родину, огонь, огонь! …
Они отвернули в пустыню, барражировали в стороне, ожидая, когда рассеется пыль.
– Сажусь, «сорок восьмой»! … Прикрой! … – Файзулин пошел на снижение.
Они выпрыгивали из вертолета в песчаную бурю, поднятую винтом, один за другим, все, кроме прапорщика Корнилова и понурого, истерзанного афганца. Легкие, упругие в приземлении солдаты. Их длинноногий, как скороход, командир. Тяжеловесный майор Конь. Суздальцев прыгнул последним, ощутив ногами мягкость бархана, а лицом уколы бессчетных песчинок, хруст на зубах, жаркое полыхание пустыни. Старался, не открывая глаз, выбраться из-под ревущего вихря. Бежал за солдатами, видя, как те рассыпаются веером, держа автоматы, готовые слепо, не прицельно открыть огонь.
Там, где шел караван, реяло туманное облако, сквозь которое неясно различались разбросанные взрывами животные, бесформенные груды поклажи. Оттуда в любую секунду мог раздаться треск очередей, и тогда – падать на бархан, огрызаясь выстрелами, ждать, когда второй вертолет, получив от радиста сигнал, пойдет на удар, добивая из неба уцелевших стрелков, осыпая солдат спецназа колючими, на излете, осколками.
Но выстрелов не было. Суздальцев бежал на пыльное, пронизанное солнцем облако, чувствуя, как в воздухе струится гарь и запах жареного мяса, словно где-то дымился мангал с разложенными шашлыками.
В песке темнели две воронки от удара ракет, их дно было влажное, еще не прогретое солнцем, и по скатам воронок стекали легкие струйки песка. Суздальцев охватывал жадным взором пеструю картину разгрома, стараясь углядеть среди растерзанных груд зеленые пеналы с ракетами, деревянные ящики с маркировкой, где мог храниться драгоценный груз. Не находил, останавливая взгляд на отдельных фрагментах картины.
Разбросав костлявые ноги, мучительно изогнув шеи, лежали убитые верблюды. У ближнего было распорото брюхо, и на песок вывалились мокрые глянцевитые внутренности. У другого был посечен бок, со множеством параллельно идущих надрезов, словно животное полосовали ножом. Из надрезов сочилась красная гуща, касалась песка и впитывалась, образуя темные сгустки. Третий верблюд мучительно оскалил желтые зубы, словно пытался загрызть нападавшее из неба чудовище. У него из горла торчал невзорвавшийся реактивный снаряд с лепестками стабилизаторов. Еще один верблюд был ранен, приподнимал и ронял губастую голову, издавая длинные стоны, и из фиолетовых глаз текли слезы. Пятый уцелевший верблюд бежал иноходью далеко в пустыни, перебирая длинными ногами, изгибая шею, окруженный стеклянным миражом, и казалось, что он не касался земли.
На барханах, взрыхленных взрывами, рябых от осколков, лежали погонщики. Взрывная волна расшвыряла их в разные стороны, и они напоминали тряпичные куклы своими балахонами и неестественными позами, словно у них не было костей. Старик с коричневым лицом и седой бородой завалился, перегнувшись назад, словно смерть застала его на молитве, а удар сломал ему позвоночник и опрокинул на спину. Беззубый открытый рот старика еще хранил в себе крик, то ли боли, то ли проклятия, то ли оборванной смертью молитвы. Недалеко, лицом вверх, лежал юноша, совсем еще мальчик, безусый, с пухлыми улыбающимися губами. Его смуглый кулак сжимал обрывок материи, похожей на знамя, шаровары были разорваны, и из них торчали два сверкающих костями обрубка, словно горящие красным огнем головни. Он был похож на знаменосца, сраженного во время атаки. Еще один погонщик был ранен – приподнялся на локте, костлявой пятерней зажимал себе живот, и пятерня была красной. Он не смотрел на Суздальцева, а только тихонько всхлипывал, вбирал живот, в котором перекатывалась, выталкивала кровь нестерпимая боль. Другие погонщики лежали в стороне на склоне бархана, впечатанные в желтизну песка.
Солдаты, уже не опасаясь отпора, бродили вокруг, нагибались, что-то подбирали. Среди них, в отдалении, двигался майор Конь, который, как и Суздальцев, медленно перемещался, глядя себе под ноги. Оба обходили побоище в поисках груза с ракетами.
Песок был усеян бесчисленными осколками посуды, черепками расписных сервизов, обломками тарелок, фарфоровых ваз и стеклянных сосудов. Некоторые изделия уцелели – лежали тарелки с золотой каймой, словно кто-то накрыл на бархане стол. Изящный, с тонким горлом кувшин, испещренный голубыми узорами, стоял на песке, и рядом, блестя зазубренными краями, лежал осколок. Было странно видеть их рядом, словно кто-то сберег хрупкое изделие, остановив полет металла. Будто капли солнца, блестели на барханах разбросанные взрывами часы. Валялись обломки кассетников, упаковки с электробритвами, продырявленные коробки с электроутюгами. Бугрились ворохи тканей, груды шелка, рулоны ковров. Казалось, кто-то взломал платяной шкаф и вытряхнул содержимое наружу.
– Что за черт! – Конь приблизился к Суздальцеву, держа в руке кисточку для бритья, – волосяной пучок, вставленный в перламутровую рукоять. – Что за черт!
Суздальцев услышал жужжание, увидел промелькнувшую у глаз тень. Еще одна с жужжаньем промчалась, тускло сверкнув на солнце. Он увидел, как на окровавленный бок верблюда села большая сине-зеленая муха. Следом прилетела другая, блестящая, как крохотный слиток. Мухи летели из пустыни, плюхались на окровавленные трупы, жадно шарили лапками, начинали сосать. Пустыня, казавшаяся неодушевленной, ожила, почуяв запах крови. Поодиночке, тусклыми роями летели насекомые, падали на убитых людей и животных, на теплые раны, на сочные внутренности и обрубки костей, принимались за жуткое пиршество. Суздальцев почувствовал больной удар в щеку. Муха приняла его за мертвеца, ползла по щеке в поисках раны. Испугавшись, с чувством омерзения, боясь раздавить жирное насекомое, он смахнул муху. Крутанул головой, заморгал глазами, словно хотел подать насекомым знак, что он живой, его кровь запечатана в сосудах, им не отыскать на нем раны. Они шли с майором среди летящих мух, глядя, как на верблюдах и на людях вокруг ран, словно вокруг водопоя, копошатся зелено-синие насекомые.
– Посмотри! – подозвал Суздальцева Конь, наклонившийся над телом погонщика. Суздальцев приблизился. Погонщик в зеленоватом балахоне, в широких шароварах плоско лежал на бархане, вытянув по швам длинные руки. Его грудь под полотняной рубашкой была в крови. На открытой шее виднелась золотая цепочка с брелоком. Под черными красивыми усами приоткрылся в улыбке рот, и в нем блестели зубы. Под полузакрытыми веками сонные, с поволокой, отражали солнце глаза. Чалма с головы отвалилась, лежала на песке, и голова с короткой стрижкой была открыта. Эта голова была черно-белой, словно по ней, ото лба к затылку, провели валиком с белой краской. И эту черно-белую, словно из двух половин состоящую голову, и красивые, чуть загнутые на концах усы, и улыбающийся белозубый рот узнал Суздальцев. Это был доктор Хафиз, офицер разведки, с кем познакомились в Ташкенте, несколько раз встречались в Кабуле, в штаб-квартире «хада», все последние месяцы обменивались агентурными донесениями о продвижении караванов, о перемещении партии «стингеров», надеясь на скорую встречу в Лашкаргахе. Теперь доктор Хафиз, бесценный агент, лежал на бархане, убитый русским снарядом по приказу Суздальцева. Оба они, Конь и Суздальцев, проиграли схватку с пакистанской разведкой, с афганским шахидом Дарвешем, который под пыткой током указал им ложную цель. Их руками расправился с опасным врагом и теперь, торжествуя, готовится к смерти, ожидая в вертолете их возвращения.
Суздальцев испытал бесшумный удар тьмы, словно солнце померкло и остановилось в небе, как во времена Иисуса Навина. Из жизни Суздальцева кто-то вырвал и унес непрожитый им отрезок, образовав в непрерывном времени черную скважину, в которую бесследно канула часть его бытия. Эту часть отобрал у него тот, кто даровал ему некогда жизнь, а теперь отнял назад драгоценный отрезок. Этот испепеленный отрезок он будет ощущать всю остальную жизнь, как рубец в сердце, как пропущенное и недостижимое чудо, как источник необъяснимой тоски.
Четыре солдата, взявшись за углы ковра, несли доктора Хафиза к вертолету. Суздальцев шагал сбоку, глядя, как спокойно, вытянув руки и приоткрыв глаза, лежит на ковре доктор Хафиз, словно дремлет после тяжелых трудов. Узоры ковра состояли из сине-золотых геометрических фигур, вытканных на вишневом фоне, и повторяли древний орнамент народов, населявших страну во времена Александра Македонского. Народы бесследно исчезли, оставив после себя загадочную геометрию синих треугольников, золотых меандров на вишневом, мерцавшем ворсинками поле.
Остальные солдаты, покидая побоище, несли, прижимая к груди, стопки тарелок, держали за ручки уцелевшие «кассетники», нацепили на запястья множество контрабандных часов. Один из них вышагивал со счастливым лицом, неся электрический вентилятор, окруженный хромированной сеткой. Сзади раздался одинокий выстрел. Суздальцев не оглянулся. Это был «выстрел милосердия», произведенный длинноногим командиром, который пристрелил раненого – то ли верблюда, то ли человека.
Из дверей вертолета, под свистящими лопастями, выглянул прапорщик Корнилов. Конь сделал ему знак, и тот, скрывшись, через минуту вышвырнул на песок афганца, который стукнулся о бархан. Прапорщик соскочил следом, за шиворот потащил афганца прочь от винтов, куда не достигала поднятая вертолетом буря, и был различим человеческий голос. Майор Конь придвинулся к афганцу. Они были одного роста. Майор, лысый, с белесыми усами и голубыми, навыкат, глазами, потный, с расстегнутым воротом, упирался башмаками в золотистый песок, держа автомат стволом вниз. Дарвеш в изодранном облачении, скомканных шароварах, чернобородый, с густыми, сросшимися бровями, смотрел на майора пылающими глазами, в которых были ненависть и торжество.
– Почему ты подставил под удар своих соотечественников, ни в чем не повинных людей? – спросил Конь.
– Они все теперь в раю, смотрят из неба, как вы несете на ковре убитого предателя. Их души в райских садах, а душа предателя уже корчится на адских углях.
– Ты не боишься, что сейчас и твоя душа угодит в раскаленную печь, и это будет пострашней, чем разряд электричества?
– Аллах акбар! – тихо произнес Дарвеш, сделав поворот плечами вправо и влево, как это делают физкультурники во время гимнастики. – Аллах акбар! – он разворачивал плечи, и его огненные глаза шарили по пустыни, словно искали для себя помощи и спасения. – Аллах акбар! Аллах акбар! – он ритмично раскручивался в обе стороны, повторяя хвалу Господу, словно хотел войти в резонанс с мирозданием, чтобы голос его был услышан в лазури, и душа, вознося хвалу, прянула прямо в небо. – Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар!
Его восклицания сливались с гулом вертолетных винтов. Суздальцеву казалось, что гудят земля и небо, красные барханы пустыни, каждая песчинка кварца, повторяя слова молитвы:
– Аллах акбар! Аллах акбар!
Майор поднял автомат, сунул ствол под черную бороду, где в горле клокотала молитва, и выстрелил. Дарвеш упал, остался недвижно лежать. А работающие винты, необъятная лазурь, волнистая даль пустыни продолжали возглашать: «Аллах акбар!» Мимо проходили солдаты; один показывал другому настольные часы с узорными стрелками, а тот смеялся.
Назад: ГЛАВА ПЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА СЕДЬМАЯ