Через два месяца Нестерова выписали из госпиталя. Ему дали отпуск по ранению. Очень хотелось в Волгоград – домой, к родителям, и все же сначала он поехал на Брянщину.

Он шел по разбитой дороге, чувствуя хмельное головокружение от пахнущего весной воздуха. Нарочно со шлепком ставил промокшие сапоги в заполненные талой водой рытвины, в поток распутицы, чтобы хрустящая, как подмоченный сахар, грязь выпрыгивала из-под ног в разные стороны. И в душе у него была огромная и упругая пустота, ни мыслей, ни желаний, и только маленькой точкой давала о себе знать рана – как будто посветлело после продолжительной и тяжелой грозы, но дождь еще дрожал в воздухе, сыпался сверху тихой мягкой росой.

Потом он ехал на трясущейся телеге и смотрел, как старик, согласившийся его подвезти, подхлестывал мокрым обрывком пеньковой веревки худую лошаденку.

– Командир! А-а, командир!

Нестеров не слушал старика. Он, как соскучившийся по другу мальчишка, мысленно разговаривал с Шарыгиным, который словно вел его к себе домой. Они, уставшие, мокрые, падали с разбегу в потемневший снег, вставали, не отряхиваясь, и потом всем телом, с поднятыми руками, валились на черную скирду соломы. Шарыгин все торопил, не давая перевести дух, тянул лейтенанта за рукав и ступал по этой земле так, будто она вращалась под ним с бешеной скоростью, будто она улетала, а он держался на ней своим чудодейственным притяжением.

– Вот застенчивый ты человек, командир!

Все вокруг было его, Шарыгина. И этот снег, обжигающий до боли, до красноты пальцы, и эти тяжелые скирды, похожие на огромных, заснувших стоя лошадей, и этот незнакомый разговорчивый старик со своей худой клячей. Все окружавшее сейчас Нестерова излучало в огромных количествах такое знакомое чувство, которое всегда испытывали люди, общаясь с добрыми и приветливыми людьми.

– Сегодня знаешь ты что? Уже было не утро, а сказать тебе так – часов семь утра уже было, теперь скоро виднеется. Выхожу, знаешь, во двор. На березе сидит кукушка. Или птушки ее согнали, и вот она, значит, взлетела и раз кукнула. Я говорю, это она чувствует какую-то новость. Вот так оно пришлося: тут у соседей река из берегов вышла и огороды залила. А я вот поехал посмотреть, где что делается. Один живу – вот тоска и заедает. Раньше, бывало, директор ко мне зайдет. Но перестал ходить. В деревне никого нет, всё, знаешь, люди чужие. Так только всего, что в окно посмотришь, кто идет на колонку пить воды. Бывало, правда, ходили ко мне мужики, когда был моложе, а сейчас уже стал стариком. Думают, у меня уже голова не варит. Во до чего доживают! Еще, слава богу, до сих пор варила голова. Еще читаю! Очки надену, так трохи Евангелие почитаю. Особенно зимой много приходится читать… Плохо одному, очень плохо…

– А вы знали Володю Шарыгина?..

– Володьку? Спит уже третий месяц! Пятого февраля этого года погиб. В Афганистане. Мой приятель-однополчанин как-то пишет в письме: «Коля, как там Шарыгин Володя?» Я говорю: хлопец скоропостижно умер. На ту субботу была у меня его матка. А в воскресенье я вышел к колонке, мне тут дядька один говорит: «А мне сегодня некогда». Я говорю: «А что ты будешь делать?» – «Володьку Шарыгина хоронить!» Я говорю: «Ты что ж, с ума сошел?» – «Погиб смертью героя!» Э-эх! Был бы Володька, мне, знаешь, было б легче. Куда легче! Он и дрова помогал колоть, и воды принести. Он, бывало, ежедневно придет ко мне, и я у него спрошу: «Что делать? Совсем старый стал!» А Володька: «Не волнуйтесь, не волнуйтесь». Все, бывало, успокаивал. Теперь уже таких парней нету. Не то молодые, не то неразвитые. А он был хлопец находчивый… Да-а.

– А Ольгу, девушку его, вы знаете?

– Ну а чего не знаю? Девчонка эта в Брянске учится. Хоть бы скорей кончила, надоело ей ездить, три года уже на учебе. Но мне сдается, что аптекарка – это плохая специальность… Надо осторожность иметь! Чтоб не передать ненужных лекарств – бывают случаи такие. Надо иметь, знаешь ты, смекалку. Но она, кажется, девчонка опытная. Ее назначают в Брянской области работать. А подругу ее – ближе к северу. Распределяют во все стороны… Свадьба у нее летом будет. Хотели сейчас, но из-за Володьки перенесли. Да, перенесли.

– Свадьба? Этим летом свадьба?.. Как же она может так – парня любимого похоронила – и сразу замуж за другого?

– Нет, Ольга – девчонка порядочная. Володька еще в армию не ушел, а у нее уже жених был… Может, Володька и сам чего придумал? Да, писала она ему. Все про то знают. Матка его, Володи, сама просила: «Ты, Оля, пиши ему. Даже если не любишь – все равно пиши! Потому что он тебя любит, ты для него – как лучик солнечный!» Володька, знаешь, очень ранимый хлопец был, все к сердцу близко принимал. Такие не живут долго…

Нестеров принял взвод еще неопытным и стал командовать солдатами, имеющими за своей спиной полтора года боевого опыта. В палатке, оборудованной под спальное помещение, первое время его мучительно лихорадил запах уставшего тела вперемешку с пороховой гарью. Его ничем невозможно было выветрить. Возвращаясь с боевых, солдаты в изнеможении падали на койки, а он, Нестеров, очумевший от волнения, в который раз пересчитывал своих бойцов и все никак не мог поверить, что живы остались все. В темноте он сбивал табуреты, брошенные дежурным ведра для солярки – они гремели, как гусеничные машины, но никто из солдат не шелохнулся во сне. Тогда он случайно увидел на табурете, рядом с койкой Шарыгина, стопку писем от какой-то Оли и подумал: «Как, наверное, счастлив этот сержант! У него есть девушка, которая его любит и ждет его!»

Потом Нестеров вместе с взводом мчался по изрытой воронками грунтовке в Панджшерском ущелье. От напряжения он так стискивал крышку люка, что белели пальцы – каждую секунду можно было ожидать взрыва под колесами. Эти жуткие минуты казались ему тогда бесконечностью. Но отчетливо он запомнил лишь одно: молодой худенький солдат всю дорогу крепко спал внутри бронетранспортера на железном полу.

По-разному спят люди.

По-разному переживают…

На могиле Шарыгина снега не было. Лишь на выпуклой красной звезде плакал растаявший лед. Сержант смотрел на Нестерова из-за венков. Смотрел тем же взглядом, что и тогда, когда уходил на свое последнее боевое задание.

«Кто, кроме меня и матери Шарыгина, будет чувствовать незатихающую боль утраты и хранить память о нем как самое дорогое прошлое? – думал Нестеров. – Помнить и не лицемерить, не лгать самому себе?.. Почему мне все время кажется, что жить, ходить по этой земле и оплакивать погибших боевых товарищей должен был он, а не я? Ведь могло же быть наоборот. Или не могло?.. Он хотел быть похожим на меня… Странно, но теперь я хочу быть похожим на него, хочу делать добрые дела людям так, чтобы они этого не замечали и не знали обо мне. Пусть не оглядываются, пусть я вечно останусь в тени. Но что может быть лучше, чем тайно выполненный долг совести?.. Но что, что же я хочу теперь понять? Почему я раньше никогда не задумывался о поступках подчиненных мне солдат? Подвиг казался естественным, будничным случаем. Почему же только сейчас так хочется объяснить людям, напомнить им, что сегодня в боях погибают совсем молодые парни, и погибают потому, что они лучше всех, они – совершенство. И никак не приостановить этот процесс, всегда люди будут нуждаться в тех, кто пойдет на подвиг, на смерть во имя ближнего своего, и будет плодить земля героев столько, сколько потребуется…»

Пожилая женщина в черном платке, опершись на палочку, стояла на дороге и смотрела на могилу своего сына, рядом с которой на лавке, в расстегнутой шинели, без фуражки сидел молодой и совершенно седой лейтенант.