Манящая бездна

Вместо предисловия Он сидит, вальяжно откинувшись назад, на широком, словно приплюснутом кресле, обитом темно-синим дерматином. Кресло будто специально создано для него: свободное, упругое, можно поерзать, когда притомишься от долгого сидения за столом.

На какой-то миг он замер, по своей привычке подпер двумя пальцами щеку. Нога на ноге, подрагивает острая коленка, взгляд на миг затуманивается, мысли где-то в стороне. В левой руке дымится сигарета, на колено беззвучно сыплется пепел, очнувшись, он сокрушенно сдувает его, потом вскакивает, энергично отряхивает брюки. В этот момент, как и в предыдущий, он всецело самопоглощен.

Мой собеседник – Глезденев. Он непоседа и мальчуган по характеру. Если можно назвать мальчуганом майора авиации, который к тому же еще и небольшой начальник. Кем и чем он руководит, к примеру, человеку стороннему безразлично, и все же в мимолетных наблюдениях можно быть однозначным: «шефом» Глезденева назовет человек, у которого небогатая фантазия. Нет у майора начальственной выпуклости, которая часто как лупа: тщится малое выдать за великое… Он скор, ненадоедлив в нотациях, со всеми безусловно на «ты». Демократичен.

Он слушает меня, подперев щеку двумя пальцами правой руки. Слушает, пока не наскучу. Когда он улыбается, щербинка между двумя передними зубами выдает говоруна и любителя слегка «присвистеть». В этот момент четко прорисовываются его скулы, выдают удмуртское происхождение. Жесткие черные волосы прикрывают лоб, шею, и, когда во время разговора он вертит головой, обращаясь то к одному, то к другому собеседнику, волосы топорщатся на воротнике кителя. В моде были длинные волосы.

А еще вне связи с модой он носит высокий каблук, грубо попирая уставные нормы, за что порой бывает бит.

Человеку свойственно стремление быть лучше. Красивей…

Я чувствую, что надоел майору, потому что майор делает порывистое движение, будто собираясь взлететь из кресла. Но он только неким полупрыжком, полуброском занимает другой угол обширного кресла.

Майор негодующе откашливается и замечает, что я не прав. Я восклицаю с недовольством обратное. Чаще всего он сражает своей логикой. За спиной у майора – наша огромная страна в виде карты СССР, за моей – лишь карта ДРА. Ну а главное, он старше, и кроме страны, за его спиной – ВПА. Где-то в недрах стола Глезденева покоятся академические конспекты, из которых он время от времени черпает и выдает нам что-то очень научное, просто пугающе научное. «Контент-анализ»… У меня это вызывает священное благоговение. Мудрость богов, номенклатурные тайны. «Тезаурус неадекватен реципиенту».

Но сейчас я не соглашаюсь. Наш спор подобен проливному дождю с грозой. Вспышка – грохот – и все смыло. Я стараюсь доказать, что человек не имеет морального права уйти с последнего курса училища (об этом моя недавняя статья во «Фрунзевце»), ведь на него столько угрохано средств. Глезденев категоричен и горяч: и хорошо, что ушел, значит, поступил честно, не будет мучиться и служить шаляй-валяй. Я замечаю, что здесь пахнет трусостью перед Афганом… В общем, каждый остается при своем. Долго спорить не принято, это скучно до неприличия, да и времени нет. Нависает бремя несделанной работы. В нашей замечательной полувоенной, полуфронтовой организации время летит, как шквал, как рота, срывающаяся вниз по крутой лестнице.

И какие могут быть невзгоды, когда за пыльным оконцем кабинета бушует ташкентская весна, трезвонят, грохочут трамваи, и кажется: это наша жизнь стремительно несется вместе с половодьем улицы.

Бывает, о человеке узнаешь больше, когда его нет рядом с тобой. Так, не надеясь на объективность и беспристрастность своей памяти, я стал встречаться с людьми, которые знали Валерия Глезденева.

С майором Николаем Донских, светловолосым крепышом-десантником, встреча произошла в редакции на Хорошевке. Мы сидели в кабинете, маленьком и захламленном грудами гранок, плотоядно именуемых «кусками». Нам постоянно мешали, кто-то входил, что-то спрашивал, бесконечно хлопала дверь. Все это осталось на фоне сухого шороха записанным на магнитофонной пленке.

– В Афганистане я служил в 1981-1983 годах. Сначала был секретарем комитета комсомола артполка, через год – помощником начальника политотдела по комсомольской работе. Душа не лежала к этому назначению, ну да в армии об этом не сильно спрашивают. С ребятами из окружной газеты «Фрунзевец» встречался часто.

Разные к нам люди приезжали. Валера отличался тем, и это сразу бросалось в глаза, что отношения его с офицерами, солдатами были нестандартными, что ли, простые, без всякой официальности, теплые, радушные. Он как-то сразу умел стать своим, интересовался нуждами людей, всегда спрашивал про знакомых: как там такой-то товарищ?

Эта первая встреча была в августе 1982 года. А потом, уже вместе, мы пошли на операцию. Был декабрь 82-го года. Управлению полка на своих штатных машинах предстояло совершить марш в район Джелалабада. В этот полк, в просторечии именуемый «полтинником», меня и направили. От политотдела. Сел на броню и поехал. Без приключений добрались до окраин Джелалабада, там – на аэродром, выстроились в колонну. Пока суд да дело, пошел на ЗВС, звуковещательную станцию, там, в агит– отряде, были знакомые ребята. Потом «вертушки» сбросили командование армии, на аэродроме суета, народу невпроворот. Вдруг вижу, из скопища людей выныривает знакомое лицо – Глезденев. Мы еще не были знакомы. Он – майор, я – старший лейтенант. Первому подходить неудобно. Смотрю, он направился в расположение второго батальона. Запросто, как старый знакомый, подошел к офицерам, с комбатом Карповым обнялся, с замполитом Гапоненко. Я тоже подошел, поздоровался, представился корреспонденту. Он тоже: майор Глезденев, Валерий. Вот так произошла наша вторая встреча. Было уже темно, и скоро легли спать. А наутро так получилось, что оказались в одной «бээмдэшке». Замысел предстоящей операции состоял в том, чтобы прочесать берега реки Кунар от Джелалабада вверх по течению. Вместе с нашими десантниками взаимодействовал афганский разведбат из армейского корпуса в Джелалабаде. «Зеленые», то есть правительственные войска, приданные нашим подразделениям, действовали поротно.

Никто не знал, чем закончится операция, сколько продлится дней. Но уже готовилась медслужба к приему раненых, покалеченных, изувеченных металлом войны. И соответствующие тыловые службы с жестким рационализмом уже прикидывали, сколько может понадобиться гробов на первую же неделю операции.

К полудню прошли около двадцати километров. Перед сумрачным устьем ущелья остановились. Командир построил десантников. Лица их жарко лоснились, кто-то уже непослушными пальцами нащупывал флягу, оглядывался: ведь пить пока рано. Вода дороже всего. Эквивалент жизни.

Перед строем вырос замполит батальона. Скользнул взглядом по багровым лицам солдат. К нему подошел Донских:

– Какая дальнейшая задача?

– А черт его знает… – негромко пробормотал Гапоненко. – Ущелье надо прочесывать.

Глезденев, уже полностью экипированный во все десантное, в бушлате, комбинезоне, с автоматом и боеприпасами, терпеливо ждал, когда у командиров созреет готовность к действию. Его натура не переносила промедлений, долгих раздумий, колебаний. Но в роли гостя приходилось помалкивать и ждать приглашения. Впрочем, при случае он не дожидался оного.

– Ну что, идем с четвертой ротой? – Глезденев пытливо глянул на представителя политотдела.

– Идем, – с готовностью согласился Донских.

И пошел первым.

Джелалабадские тропики… Совсем недалеко – оазисы. А здесь – «каменные джунгли», мегатонный мир, угрюмые морщины горного края, хаотичные напластования сланца, гранитные кручи, мраморная проседь средь черных скал.

Рота растянулась и перешла на тот полуавтоматический, бездумный ход, когда все мысли не идут дальше очередного шага, когда все внимание и воля сосредоточены на том, чтобы сохранить равновесие, не рухнуть под тяжестью навьюченного снаряжения, оружия, боеприпасов. Патроны, минометы, плиты от них, пулеметы, вода, гранаты, сухпай – весь этот скарб войны, который питает и человека, и его оружие, с каждым новым километром по горам «прибавляет» в весе как минимум на килограмм.

В очерке «Хлеб десантника», который публиковался с продолжением во «Фрунзевце» в январе 1983 года, Глезденев напишет: «На третий день рейдовой операции в горах уже после первой высоты начинаешь сомневаться в правильности указанного в ТТХ веса автомата и магазинов с патронами. А тощий РД – рюкзак десантника с сухим пайком и скатанным бушлатом – кажется и вовсе набитым кирпичами. Все давит, режет плечи. Разбитые ноги чувствуют каждый камушек. После буквально каждых пяти-шести метров так и хочется упасть на землю и отдыхать, отдыхать…

Но этого делать нельзя – не принято у десантников. И мы ползем, карабкаемся вверх. Перед нами стоит задача: заблокировать долину, занятую противоборствующей стороной. Успех ее выполнения зависит от того, как быстро мы сможем захватить господствующие высоты.

Впереди нашей растянувшейся колонны идет гвардии старший лейтенант Николай Донских, комсомольский работник. Он кандидат в мастера спорта по альпинизму и задал высокий темп движения.

Тем не менее майор Роман Карпов хмурится. Он бросает нетерпеливые взгляды на подчиненных, тревожные – на соседние горы. Там, с другой стороны долины, выдвигается подразделение под командованием гвардии майора Александра Солуянова и, видимо, встретило уже сопротивление – слышна нарастающая автоматно-пулеметная стрельба. Надо соседям помочь. А помочь можно лишь при условии скорого выхода десантников в указанный район.

Майор Карпов еще жестче, чем прежде, отдает приказание увеличить темп.

В горах на поведение людей оказывают влияние различные факторы. Даже, например, обманчивое чувство расстояния. Кажется всегда, что до очередной высоты рукой подать, а начинаешь идти до нее – воды во фляге не хватает. Слабые от такого обмана начинают нервничать, впадают в ярость и… теряют силы.

Но недовольство командира – результат совсем иных причин. За время службы здесь, в краю труднодоступных гор и пустынь, он выстрадал одну правду – правду суровой любви к подчиненным. Раз обстоятельства службы не делают поблажек никому и ни за что, то и командир, если он не хочет стать рабом этих обстоятельств, не должен делать поблажек ни себе, ни другим.

И, видимо, так считает не он один. Я был свидетелем нелицеприятного разговора гвардии подполковника А. Яренко с командиром разведчиков. В общем-то весьма уравновешенный, всегда спокойный Анатолий Иванович на этот раз был, казалось, выведен из себя.

– Как вы могли довериться старым разведданным?! – выговаривал он. – Как вы, офицер-десантник, забыли, за что едите хлеб?!

Мне было неловко и неприятно слышать этот разговор, казалось, что я «открываю» для себя подполковника Яренко с другой, ранее неизвестной мне стороны. Однако через какое-то время вышла из строя одна из боевых машин, и в справедливости возмущения Анатолия Ивановича уже сомневаться не приходилось.

– Быть требовательными, жесткими нас заставляет, – говорил мне потом замполит Евгений Гапоненко, – память. Память о комбате Войцеховском, о комсорге Кашапове. О Героях Советского Союза Саше Мироненко и Коле Чепике… Быть суровыми нас заставляет и великая истина: в горах побеждает не огонь, а умение первым занимать высоту…»

Процитированный материал был помещен в книгу славных дел батальона. А пока… Пока восхождение продолжается. Глезденев осваивается с темпом, для его сухой твердой фигурки, кажется, не страшны любые нагрузки. Да и как тут показать слабость. У всей роты на виду, у десанта! Честь журналиста обязывает. А то недавно один вояка небрежно так сказал, как сплюнул: «Это вам, товарищ журналист, не перышком чиркать». Глезденев даже задохнулся от возмущения: «Да я в Афгане, да откуда ты…» Не договорил, махнул рукой, ушел обиженный. До самой последней клетки.

Осваивался он быстро, а чуть разобравшись в обстановке и в людях (кстати, он часто накануне изучал личные дела тех, с кем пойдет на операцию, не для «компромата» – запоминал людей), тут же искал, где и как проявить свою инициативу. Нет, он не пытался прямолинейно навязывать свою волю, тем более в этой ситуации. Но давал понять, что он не просто безмолвно присутствующий наблюдатель, а боевой офицер, пусть хоть и не десантник. Подмывало, не раз подмывало его нацепить эмблемы с парашютиками. Но чем больше он проникался жизнью десантников, чем более вкушал их хлеба, тем яснее становилась для него истина: эту форму заслужить надо, как, скажем, награду, медаль или орден. …В конце операции солдаты занялись обыском местных жителей – процедура не самая неприятная для солдата любых времен. Называлось это кратко: «шмон». «Операция» шла успешно. Кто-то из солдат уже деловито надевал на руку часы.

– Где взял? – набросился Донских.

Тут и Глезденев подскочил:

– Ты что, парень, мародер?

Верзила-десантник опешил, но соврал без запинки:

– Да не-ет, это мне бакшиш дали.

– Мы знаем, какой «бакшиш». А ну, отдавай часы обратно.

Краем глаза Глезденев заметил, как скривился ротный. Конечно, неприятность. Посторонние поймали на таком деле. Тем более корреспондент из газеты, да еще старший лейтенант из политотдела. Донских тоже заметил кислую мину Леснякова. Шепнул Глезденеву:

– Знаешь, Валера, зачем я хожу на операции от политотдела? Во-первых, чтобы мародерства не допускать, во-вторых, чтобы командиры все приказы выполняли как положено. Соглядатай, или как меня называть, но, сам понимаешь, без контроля нельзя.

Откуда-то появился афганский командир роты. Все-таки выяснилось, что есть такой, существует, что в этой серой массе, которую почему-то называют «зелеными», и не поймешь, кто есть кто, есть свои командиры.

– Командор, будем ночевать здесь. Здесь вода, – заявил он, и Лесняков согласился с ним. Вода – это все. Когда вышли к реке, многие не выдержали, плюхнулись прямо у воды, наполняли фляги, пили, пили, насыщались, заполняя обезвоженные клетки, запасались, как пустынные верблюды, влагою впрок. И кто-то сказал: «Пьем, пока вода из ушей не польется».

Афганский командир предложил Леснякову оставаться в кишлаке, сам же решил расположиться дальше, на горке. И ротный вновь согласился, посчитав его доводы разумными.

Поднялись, отяжелевшие от воды, перешли ущелье. На той стороне был домик из камня, ухоженный, крепко отстроенный. Вокруг дома мощные стены, в которых выложены бойницы. Вошли внутрь, огляделись, обыскали помещения, проверили все ходы-выходы. Дом был пустой. Нашли душманскую карточку хозяина этого дома – вроде пропуска. Потом обнаружили большую аптеку: различные препараты, медицинское оборудование французского, западногерманского производства, щипчики, скальпели, шприцы. Были и китайские аппараты для переливания крови, словом, хозяйство такое, хоть госпиталь разворачивай.

Вокруг дома и далее были вырыты ходы сообщения, окопы полного профиля, обложенные камнем, с бойницами, хорошо укрепленными огневыми точками. При грамотной обороне роту положить ничего не стоило бы.

Солдаты со знанием дела обстучали все стены, а потом уже развели костры. Один взвод расположился в левой половине дома, другой – в правой, а третий – во дворе. Офицеры прошли в хозяйственное помещение, расселись вдоль стен, достали сухпайки из рюкзаков. Предстоял скромный походный ужин. Но не успели вскрыть консервы, как стукнула дверь, послышалась возня, шум, во двор ввалились афганцы: приволокли барашка. Держат бедное животное за рога, оно упирается, блеет жалобно.

– Командор, а командор, бакшиш, на бакшиш!

Лесняков картинно развел руками: ну что тут поделаешь! От подарка не откажешься. Да и неизвестно еще, сколько операция продлится… Но, как оказалось, дело этим не закончилось.

Сразу нашлись специалисты по освежеванию, разделке. Через некоторое время принесли дымящуюся баранину. Все повеселели. Командир роты поднялся.

– Пройдите, пожалуйста, в мазанку.

Глезденев и Донских вошли в помещение. Там было темно, горела лишь тряпка в плошке. Донских споткнулся о какой-то комок.

– Что это?

Комок зашевелился, сердито закудахтал.

– Лови петуха, – весело отреагировал Глезденев.

Но птица была привязана за лапу, и ее тут же оттащили подальше от двери.

– Это что – для циркового номера? – поинтересовался Валерий.

– Да нет, – смущенно ответил солдат. – Ротному на завтрак!

Глезденев повернулся к ротному. Тот ухмылялся в дверях.

– Крепко у тебя служба поставлена.

– Душманам, что ли, оставлять?

Донских хмыкнул, покачал головой.

– Черт с тобой, жри своего петуха.

Представитель политотдела не знал, что хоз– взвод уже завалил огромного теленка, что весело, дурачась, его освежевали, тут же приволокли откуда-то казан. Мясо поставили варить. Другие солдаты в это время делали лепешки из муки. Жарили их на комбижире где придется. Бывало, даже в цинковой коробке от патронов. Поужинали в полном молчании – рты были заняты пережевыванием. Потом Донских предложил Глезденеву пойти проверить посты. Валерий охотно согласился, докурил сигарету, растоптал по привычке окурок. Еще было светло. Часовой стоял у дувала и нервно оглядывался по сторонам.

– Ну что, земляк, как служба? – бодро спросил Глезденев.

– Все в порядке, товарищ майор! – не менее бодро отчеканил худенький паренек.

Он и впрямь казался совсем мальчиком.

– Не страшно?

– Не-е…

– А сколько прослужил? – продолжал спрашивать Глезденев, подумывая, не достать ли блокнот и поговорить по-человечески.

– Полгода…

Донских недовольно хмыкнул и вдруг приказал вызвать командира.

Через минуту-другую появился сержант, замкомвзвода. Он на ходу застегивался.

– Вот, Валера, на каждой операции так. Молодой стоит, а «старики» дрыхнут. И не дай бог – «духи». Подкрадутся, а парень растеряется. Или, бывает, присядет да закемарит.

Он повернулся к сержанту:

– Я взвод строить не буду. Но вы сами разберитесь по-свойски, как вам надежней охранять самих себя.

– Так точно… Все понял, – сержант замялся, – вы это ротному только не говорите…

Офицеры переглянулись, рассмеялись.

– Ладно, не скажем.

В мазанке кто чистил на утро оружие, кто спал. В углу больше коптила, нежели светила, плошка с фитильком. В ее неровном красном свете колыхались тени. На стене возникали склоненные головы, стволы оружия. Слышался тихий разговор. Возможно, для постороннего человека этот дом и эти люди показались бы загадочными, связанные какой-то одной им ведомой тайной. Глезденев и Донских уселись под огоньком. Выпили еще теплого чаю. И стали вспоминать. Глезденев рассказывал о себе мало, по привычке больше спрашивал. А когда Николай стал вспоминать прошлые операции, потянулся за блокнотом, стал записывать что-то на ходу.

– Вот ты спрашиваешь, какими, по-моему, чувствами руководствуются в бою наши солдаты? Я думаю, либо действительно желанием проявить героизм, отличиться, солдат ведь может переносить все, что угодно, идет под пули, несет на себе товарища…

– Хватает болезни и еле живой, с температурой прет в гору, – продолжил Валера.

– Да, все это есть, – скороговоркой согласился Донских. – Но тут и другая сторона есть – меркантильная. Обшмонать «духа» убитого, да и просто первого попавшегося – считает своим полным правом. Нужны часы – снимет, будет магнитофон – возьмет и его. Однажды на операции двух «духов» убитых обнаружили. И солдат мне заявляет: «Товарищ старший лейтенант, можно я возьму этот магнитофон? Можно, а?» – «Зачем тебе магнитофон? Все равно заберут его у тебя». – «В роте нечего слушать. Раненые просили». Вижу, что брешет. «Зачем, – говорю, – тебе мараться?» А он мне: «Эх, черт побери, как пойдешь с офицерами, так ни одного бакшиша не возьмешь. Вы, – говорит, – посмотрите на пехоту. Там вообще везут, волокут, тащат – и ничего им…» – «Что, – спрашиваю его, – уподобляться им? Ну, бери, бери. Станешь таким же…» – «Ладно, не надо». Обиделся.

– Да, – отозвался задумчиво Валера. Чувствовалось, что он устал, поэтому был немногословен. – Война порождает не только геройство, но и самые подлые вещи.

– Вот это меня всегда поражало, – запальчиво продолжил Николай. – Почему такой контраст? Идет из последних сил, стиснув зубы, делает все, что прикажет командир, – и тут же преображается, когда видит тряпки, деньги… Война – это грязь.

Донских достал сигарету, встал, подкурил от светильника, протянул пачку Валерию: «Закуривай». Они затянулись «Столичными».

– Табак хорошо подсушен, – заметил Глезденев.

– Специально перед операцией сушил… Вот еще один случай. Однажды взяли пленных. Двоих во втором батальоне, и еще двоих – в первом. Командовал операцией начальник штаба подполковник Яренко. Наш штаб, все управление дивизии находились на одном берегу канала, а батальон – на другом. И вот ночью по рации передали, что пленных надо немедленно доставить в штаб. Выехали. Доезжаем до моста, а мост через канал взорван. Доложили ситуацию и вернулись обратно. Бойцы наши связали пленных – двух стариков, – и так они всю ночь просидели. Утром вижу картину, от которой меня передернуло. Сидят эти несчастные старики, руки у них черного цвета, кровавые рубцы, окровавленные бинты. Подхожу к старшему: «Что же вы, варвары, делаете? Тебя бы самого так связать!» – «Что, что такое?!» – он не понял, глаза вытаращил. «Вы посмотрите, – говорю, – у него же руки черными стали. Судить вас надо…» Солдат растерялся, разрезал веревки, вернее, чалмами они были связаны. Потом подходит: «Товарищ старший лейтенант, они вчера трех человек наших положили. Ранили командира роты и солдат. Вот эти самые». – «Ну нельзя же так с пленными обращаться. Есть же ХАД, есть власти свои, пусть сами наказывают. Мы не имеем права так с ними обращаться», – говорю ему. Потом их в ХАД повезли. А там, ясно, замучили до смерти.

– Я слышал, что «хадовцы» – народ крутой? – заметил Глезденев.

– «Душман, душман…» Улыбается, вроде человека родней нет, – усмехнулся Донских, – а сам кулаком или нож в позвоночник всаживает. И улыбается… А наши бойцы – они ведь знают, как с нашими в плену обращаются. На куски режут. Легче всего, конечно, рассуждать о жестокости войны где-нибудь в Ташкенте, в Москве, попивать кофеек, разглагольствовать о гуманизме. А здесь все по-другому. В прошлую командировку видел, колонна пришла, раненые, убитые, стаскивают тела, всё в крови…

Коптилка замигала и вдруг погасла. Николай чиркнул спичкой. Все уже давно спали.

– Ну что, пора, наверное, отбиваться? – зевнув, сказал Глезденев.

– Тут какие-то деревянные полати. – Донских зажег еще одну спичку. – Надо только это тряпье выбросить…

Заснули мгновенно…

Был я в Юмьяшуре зимой, приехав по приглашению родителей Валеры. В Можге поезд притормозил на минуту или две, я спрыгнул на землю. Ко мне тут же подошел маленький старичок в полушубке и зимней шапке с козырьком:

– Дышев? – быстро спросил он.

Я кивнул, догадавшись, что это Василий Трофимович. Рядом стоял младший брат Валеры, Леня, коренастый мужчина лет тридцати. Сели в видавший виды «москвичок» и бодро покатили по заснеженной накатанной дороге… Вокруг простирались холмы, безмолвные черные леса.

Остановились у большой избы-пятистенки. Встречали нас мать Валеры Марфа Николаевна, невестка Лида, трое внуков. Вошли в сенцы, поднялись по крутой, как принято строить в здешних местах, лестнице в десяток ступеней. Убранство, обстановка в избе были самые простые. Кровати, стол, телевизор, шкаф. В углу – портрет сына Валеры в майорской форме. Посадили меня на почетное место в центре, положили кыстыбей – блины с картофелем, предварительно расстелив на столе один блин, как положено по обычаю. Стоя подняли тост за Валеру, передавая по очереди стаканчик друг другу – опять же по традиции…

Наутро мы пошли в соседнее село Варзи-Ятчи, в школу, где учился Валера, встретились с учителями и учащимися. Был там класс-музей Глезденева, огромный портрет, нарисованный местным художником. Мы встречались с друзьями Валеры и немало отмахали по ядреному морозному снегу. Погода в те дни выдалась устойчивая, веселая, под минус тридцать. Леня уезжал на работу в школу, где он преподавал, а мы же с Василием Трофимовичем посетили местную достопримечательность – Варзи-Ятчинский грязелечебный курорт, заходили в магазин, на почту. У знакомых слегка подогревались кумышкой – некрепкой горячей самогонкой с характерным запахом дымка, закусывали салом, солеными огурцами, гречневой кашей с кровью.

Вечером семья собиралась на ужин, Леня играл с детьми «в Чапаева» или возился с «Москвичом». А Марфа Николаевна своим негромким голосом рассказывала о Валере. Я слушал эту простую удмуртскую женщину, вырастившую трех сыновей и двух дочерей и теперь воспитывающую еще и внуков, смотрел в добрые глаза ее, глубокие, печальные и наполненные той особой духовностью, которая не зависит от образованности, но которая так естественна и характерна для людей, много повидавших и переживших на своем веку и которым судьба уготовила удел больше источать любовь, нежели получать ее, всегда заботиться, печься о ком-то, забывая о себе.

– Родился Валера на Новый, 1950-й, год, 1 января. Боевой был, выдумщик. Помню, неурожай был, пустой год. И вот, скоро апрель, а кушать уже нечего. На трудодни хлеба мало получили. Третий день картошку и капусту ели. «Мама, – говорит мне, – не плачь. Когда ты плачешь, и мне хочется плакать». Аркадий, старший мой, стоит молча рядом, слушает. А Валера говорит: «Когда я вырасту большой, очень большой буду, – летчиком стану. Самолет у меня будет. Прилечу к вам и сброшу целый мешок пшеницы». Аркадий насмехается: «Пока мешок твой подберут, тети Нади куры прибегут и все склюют!» Валерка думал-думал: «А у меня мешок железный будет!» Сметливый был. Копаем картошку, а у него и тут своя выдумка. «Трудно очень лопатой копать. Надо посадить такую картошку, чтобы можно было собирать, как помидоры. А то устаем сильно – лопатой копать».

В школу пошел – учился хорошо. Мы любили ходить на родительские собрания – всегда с радостью: Валерку хвалили, говорили о нем по-хорошему. А когда он ходил в четвертый класс, у него уже четыре заметки в районной газете напечатаны были.

А за работу в районной редакции, писал по– удмуртски статейки, имел подарок – будильник, и грамоты – тринадцать штук, за все это время…

За чаем шел неспешный разговор, чисто по– крестьянски размеренный, основательный – вдумчивые вечерние беседы…

К сумеркам разыгралась метель, в синем окошке металась снежная крупка, а в избе было так уютно и тепло, что дети резвились в одних маечках и трусиках. Сонно мигал экран телевизора, его никто не слушал, и все мировые конфликты, национальная вражда, парламентские перепалки казались здесь далекими и чуждыми. Зимним беседам некуда торопиться…

– Отец Василия Трофимовича, – продолжала рассказывать Марфа Николаевна, – в германскую войну семь лет воевал, сразу, как в четырнадцатом призвали. Три брата у них воевали: Трофим, Лаврен, Петр. Петра потом убили. Жаль, фотографии нет, все в огне пожара сгорело… Да, дядька еще у них воевал в 1905-м в Маньчжурии. Во Вторую мировую тоже трое воевали, уже другое поколение, братья: старший – наш Василий Трофимович, Аркадий и Николай Трофимовичи. Аркадий на Ленинградском фронте погиб, похоронен в братской могиле у дороги, возле реки Копра… Вот и мне выпало в мирное время стать матерью погибшего солдата. – Она вздыхает и задумывается…

Какая роковая закономерность: в каждом поколении воевали три брата, и один из них обязательно погибал. И вот почти через сорок лет после войны история, будто повинуясь жестокой предопределенности, повторяется. Смерть, словно требуя дани, опять забирает одного из трех братьев Глезденевых. Предполагал ли, остерегался ли Валерка, зная и помня, несомненно, страшную, роковую последовательность в судьбах трех братьев разных поколений… Помните, как в детстве загадал желание стать летчиком? И действительно – надел заветные авиационные эмблемы. Только в железном мешке – цинковом гробу – привезли на самолете его самого. …А на полу разгорелся настоящий бой: летят, катятся в разные стороны шашки, внуки в азарте. Продолжается игра «в Чапаева». Младший, Валерка, неунывающий пострел, неугомонный, характером весь в своего тезку, старший, Коля, – уже школьник. Назвали его тоже в память о погибшем брате – брате снохи Лиды. Погиб он в армии. Бросился под машину, чтобы оттолкнуть товарища, а сам отскочить не успел… И в ее, Лидиной, родословной линии тоже немало вех, отмеченных скорбным знаком павших в боях за Родину родственников. А внуки, пока не подозревающие о генезисе прошлых родословных, которые сплелись и соединились в них, юных потомках, жили своей игрушечной войной. Могучие родословные несли в своей исторической памяти многие поколения многих людей, которые, если пробивал час, вставали за Отечество и грудью защищали его в смертельной схватке.

Василий Трофимович вспоминал о войне, как в октябре 1944 года принял саперный взвод, как воевал на территории Восточной Пруссии, в Польше, обеспечивал переправу войскам. Рассказывал, как после войны делали «проческу» (знакомое по Афганистану слово), выбивали из лесов терроризирующих местное население бандеровцев, потом – бои с «лесными братьями». 10 ноября 1968 года, как записано в личном деле, Валерий Глезденев был призван Алнашским РВК Удмуртской АССР на действительную воинскую службу. И направился в края далекие – в Забайкальский пограничный округ. Служил в должности старшего пограничного наряда. Оружие приходилось держать наготове, применять тоже. Бывало, с той стороны загоняли на нашу территорию отары овец – пастись. Пограничники гнали их обратно. Потом замечали, что появлялись болячки на суставах рук, долго не заживали. Видно, шерсть овец была пропитана каким-то составом… В то время на границе было неспокойно, всем памятны события на Даманском, непрекращающиеся провокации китайской стороны. …Несколько лет спустя в Ташкенте он как-то сказал мне:

– Я напишу повесть, которая будет начинаться словами: «Я благодарен судьбе за то, что получил возможность быть в самое трудное время на советско-китайской границе и в Афганистане». …Летом 1969 года рядовой Глезденев поступал во Львовское высшее военно-политическое училище. Поступил с первого раза, сразив приемную комиссию своим бравым видом, заметками по– удмуртски, в которых умудренные экзаменаторы смогли прочесть лишь фамилию автора, и, несомненно, своими спортивными данными.

За спиной, как водится, брюзжали: взяли из-за того, что удмурт. Конечно, этот фактор тоже имел место и сыграл какую-то роль (писал тогда Глезденев со страшными ошибками); безусловно, существовала и действовала активная политика обучения и воспитания национальных кадров.

Редакция, в которую приехал служить Глезденев, до поры до времени ничем особым не отличалась. Разве что газета была одной из старейших, созданная в 1919 году. Сонный Туркестанский военный округ, который и при царе Горохе был Туркестанским, встречал отупляющей жарой, оцепеневшими от тоски, отдаленности и безысходности гарнизонами, а в лицах офицеров сразу бросалась в глаза печать неперспективности. Округ третьей категории. Таковой была и газета «Фрунзевец», безнадежно скучная, с уродливыми фотографиями, на которых с трудом можно было различить лица передовиков соревнования – «стойких защитников самых южных рубежей». Газетные полосы с механическим равнодушием тиражировали вариации лозунгов: «Крепить боеготовность и воинское мастерство», «Служить в Краснознаменном Туркестанском округе – ответственно и почетно» – и подобных им.

Афганская эпопея в одночасье смела сонливость и вековую тишь, приграничные гарнизоны забурлили, почувствовав вкус жизни вторых эшелонов фронта. В штабе округа всю ночь напролет горели окна кабинетов. Афганская война вызвала невиданный взрыв военной активности. Штабы планировали и вели экспансию, политорганы вкупе со средствами массовой информации раздували антидушманскую, антиамериканскую, антиимпериалистическую кампанию. В воздухе витал не высказанный вслух клич: «Интернациональный долг достойно выполним». Афганистан 80-го подлаживали под Испанию 1936-го. Идеи протягивали в аналогии, и дело отцов, дедов и прадедов отправлялись продолжать сыновья, внуки и правнуки. Под фанфары шли устранять интернациональную задолженность. И лишь немногие седые головы да материнские сердца восставали: зачем эта война на чужой земле? Но седоголовым, как известно, затыкали рот, ссылали, а от матерей попросту отмахивались.

Я буду не прав, если стану отрицать, что подавляющая часть молодых людей отправлялась в Афганистан с самыми светлыми чувствами. Может быть, истосковавшись по большому делу, истомившись в бесплодных попытках вырваться из серой обыденности нашего захваленного образа жизни, героики социалистического соревнования, и были готовы наши парни искать себя на чужой земле, крошить в пух и прах всех тех, кто хочет украсть у дружественного народа счастье социализма.

В начале 80-го Ташкент чем-то неуловимым напоминал прифронтовой город. Это чувствовалось и в разговорах: у всех на устах было одно слово – «Афганистан». Штаб округа напоминал растревоженный улей, сновали десятки, сотни людей, одни приезжали, другие, получив предписания, тут же отправлялись к месту назначения, в основном, как это кратко и засекреченно называлось, – «за речку». В аэропорту смуглые молодчики осаждали прибывших офицеров. «До "пентагона"? Пятнадцать рублей будет», – с самыми честными и серьезными лицами говорили они. Хотя красная цена была трояк. По улицам часто проезжали трамваи, набитые лишь солдатами, призванными из запаса. Это были молчаливые, задумчивые люди, совсем не похожие на лихих и бесшабашных «партизан», удравших на сборы от своих жен. В троллейбусах и автобусах можно было увидеть бородатых офицеров-летчиков с покрасневшими обветренными лицами. Чувствовалась в них некая нервная энергичность людей, повседневно сталкивающихся с реальной опасностью. Нарочито хрипловатый говорок, веселость и бесшабашность. Потом о них пошла слава: замечательные асы громили с воздуха целые банды, доставали их везде, где не мог пройти наш не обученный действиям в горах пехотинец. Особенно славились вертолетчики, которые скоро овладели искусством полета в горных ущельях, пикирования в пропасти и виртуозного лавирования «ребрышком» в извилинах горных фиордов. Майор Гайнутдинов – один из первых Героев Советского Союза, получивших это звание в Афганистане. Человек-легенда, о нем шла молва в войсках, писала о нем часто и газета «Фрунзевец», закавычивая бой и противника, хотя и то и другое были предельно настоящими, с жертвами и первыми гробами на родину, с кровью, матом, героями и трусами.

Каждый, кто в те дни ехал «за речку», испытывал очень сложные чувства. Были люди, которые искали романтики, мечтали о подвиге, орденах. Были ехавшие по приказу, с тяжелым сердцем, но безропотно, по армейской привычке беспрекословно подчиняться. Были и такие, кто ложился под нож, на операцию, дабы вырезали ему несуществующий воспаленный аппендикс. Или тот капитан третьего ранга, приехавший из Ленинграда, который в своей компании моряков-строителей трусливо и расчетливо суетился, из кожи лез, чтобы найти болезнь, любой повод, чтобы вернуться в свою обжитую квартирку. Мне пришлось жить с ним в одном номере качевской гостиницы. Что дальше было с ним, не знаю. В то время многие не по своей воле положили на стол партийные билеты…

«Воин Советской Армии!

Родина поручила тебе высокую и почетную миссию – оказать интернациональную помощь народу дружественного Афганистана, – цитирую памятку советскому воину-интернационалисту. – В апреле 1978 года в Афганистане свершилась национально-демократическая антифеодальная, антиимпериалистическая революция. Народ взял судьбу в свои руки, встал на путь независимости и свободы. Как и всегда бывало в истории, силы реакции ополчились против революции. Разумеется, народ Афганистана сам бы справился с ними. Однако с первых же дней революции он столкнулся с внешней агрессией, с грубым вмешательством извне в свои внутренние дела.

Тысячи мятежников, вооруженных и обученных за рубежом, целые вооруженные формирования перебрасываются на территорию Афганистана. Империализм вместе со своими пособниками продолжает необъявленную войну против революционного Афганистана.

Помочь отразить эту агрессию – такова боевая задача, с которой правительство направило тебя на территорию Демократической Республики Афганистан. Чтобы как можно лучше выполнить свой воинский долг, ты должен не только постоянно совершенствовать свою боевую выучку, но и хорошо знать страну, в которой ты находишься, уважать ее народ, его традиции и обычаи. Ты должен знать афганскую историю, культуру, экономику и политику…

Будь же достоин великой исторической миссии, которую возложила на тебя наша Родина – Союз Советских Социалистических Республик. Помни, что по тому, как ты будешь себя вести в этой стране, афганский народ будет судить о всей Советской Армии, о нашей великой Советской Родине».

Как легко мы укладывали свои самоуверенные представления о чужих странах и путях их развития в привычные стереотипы «вечно живого учения»…

На заре афганской эпопеи – об этом мало кто знает – по чьему-то верховному распоряжению понадергали из разных военных газет несколько офицеров-журналистов. Решено было создать газету 40-й армии. В течение месяца-полутора эти люди жили в Ташкенте, ждали приказа, но так и не дождались: газету, так и не выпустившую ни одного номера, прикрыли, редакцию распустили. В числе тех офицеров-журналистов был и я. По приказу Главпура я скоропостижно сменил Южную группу войск на самый южный округ. В тот последний для редакции день полковник Стуловский официально объявил: «Газета приказала долго жить». Мобилизованные газетчики частично вернулись в родные редакции, другие заняли вакансии в полупустом «Фрунзевце». Меня же подстерегала иная судьба. Накануне на приватной беседе с редактором Стуловским в качестве варианта службы я выбрал «заграницу», а не «Фрунзевец» и вообще довольно упрямо уверял, что хочу и буду в ДРА. В результате же за строптивость был послан в К. Это был чудесный гарнизон. И до меня, и после в тамошней многотиражке послужило немало по разному поводу проштрафившихся газетчиков. И я, слегка избалованный службой в благодатной Венгрии, по достоинству смог оценить, как прекрасна своим разнообразием жизнь.

Менее чем через два года мне было суждено вернуться в Ташкент. Там я вновь встретился с Глезденевым, которого не видел с училищных времен. Он оставался тем же деловитым бодрячком, непоседой и все же изменился.

Редактором газеты Туркестанского военного округа, как уже говорилось, был полковник Владислав Васильевич Стуловский – человек увлекающийся, склонный к эпатажу среди подчиненных, но скорее словесному, и вполне лояльный для начальства. Как у редактора, у Владислава Васильевича было несомненное положительное качество: он искренне хотел сделать газету интересной. В условиях жестких рамок цензуры, мощного прессинга политуправленческих чиновников, ничего не смыслящих в газетном деле, но заправляющих самоуверенно и жестко, орудующих чудовищными инструкциями политпросвета, – это было нелегким делом.

Первая заповедь нашего редактора гласила: пишите очерковым языком. Даже заметку. К тому времени Стуловский уже опубликовал две или три небольших книжечки, которые всем показывал («разошлись в течение нескольких дней»). Он сам писал в газету, что для редактора довольно редкое явление, подавал нам неплохой пример наблюдательности, работы над словом, темой. Именно при нем газета сделала тот рывок вперед, который обеспечил «Фрунзевцу» славу лучшей окружной газеты в Вооруженных силах. Конечно, нас вели афганские события. Ввод войск, обустройство, новые условия жизни, незнакомая страна с удивительными обычаями и культурой и, самое главное, начавшиеся боевые действия – вся эта захлестнувшая информация была чрезвычайно интересной, волнующей, будоражащей умы. Конечно, по-прежнему приходилось втискивать этот обновленный поток в рамки проблематики партийной и комсомольской жизни, соцсоревнования, интернационального и всякого другого воспитания.

В первоапрельском номере 1982 года во «Фрунзевце» вышел материал, который стал знаменательным в творчестве Валерия Глезденева. Очерком «Живи и помни. Сказ о матери солдата» он заявил о себе в коллективе как яркий и незаурядный журналист. Он доказал, что и в окружной газете могут и должны появляться серьезные, глубокие материалы, газетчик должен уметь исследовать суть проблемы, существо трудного, запутанного дела. Глезденев взялся расследовать причины бюрократических проволочек, тормозящих сооружение бюста Герою Советского Союза Александру Мироненко, который одним из первых получил это звание в Афганистане – подорвал себя и душманов, чтобы не попасть в плен.

Очерк вызвал небывалый резонанс. Мы поздравляли коллегу с несомненной творческой удачей. Но самое главное было в том, что газета и Валера Глезденев победили бездушие и черствость: памятник был установлен. Редакция получала письма со словами благодарности автору.

Не стану настойчиво утверждать, что журналист Валерий Глезденев дни и ночи напролет сидел за столом или пропадал в командировках. Отнюдь. Он был не чужд радостям жизни и в этом тоже считал своим долгом быть в первых рядах. Любил выпить в компании друзей – с песнями и весельем, бывало, волочился под настроение. Рядом с редакцией возвышается здание с щемящим душу названием «Россия» (сейчас переименовали).

– Скажите, как пройти в Россию? – с самым серьезным видом вопрошает Глезденев у встречной смугляночки.

Та начинает добросовестно разъяснять, думая, что нужна гостиница.

– Да нет, я имел в виду республику, – щерится Валерка, довольный собственной находчивостью.

Девица улыбается: майор-летчик такой непосредственный и обаятельный.

«Россия» была излюбленным местом «фрунзачей». Летом во дворе варился плов, а в ресторане можно было заказать ледяную окрошку. Общим же местом сосредоточения компаний были гостиничные этажи, где располагались по-застойному щедрые буфеты с цыплятами табака, свежезажаренным толстолобиком, формочки слюдяного холодца, узбекской самсой с мясом и луком, душистыми лепешками, зеленым чаем, сладостями, ну а кроме того, коньяком и сухим столовым вином, которое мы именовали «добрым старым бургундским».

В моей старой деловой тетради есть хулиганская запись-диалог, написанный во время какого-то собрания или совещания. Характерный глезденевский почерк:

– Пить пойдем?

– Бухать?

– Буль-буль!.. Легенды нет? Приехала комиссия из Москвы – вот и вся легенда. Надо было встречать, устраивать, ублажать…

Он мог «забурить» куда-то на целую ночь и появиться утром слегка небритым и уставшим. Впрочем, это считалось в порядке вещей. Где-то в чужой компании он мог и приврать, прихвастнуть, «навешать лапши на уши», впрочем, без конкретной какой-то для себя выгоды. Однажды он прицепил на бланк душманского удостоверения, захваченного среди прочих трофеев на операции, свою фотокарточку и подписал фамилию. Подобные шутки доставляли ему несказанное удовольствие.

Эпоха корчилась от фарса… Генеральный патриарх, собравши силу в дряхлеющей деснице, получал под аплодисменты Золотое Оружие.

Мы все дурачились. Валерка копировал бровеносца. Было до колик похоже. В какой-то странной компании ему сказали: «Ох и погоришь, ох и доиграешься!»

Наши застолья были вполне человеческим проявлением схватить от жизни как можно больше. Глезденев балагурил, смеялся, с пол-оборота заводил компанию, но всегда помнил о третьем тосте. Он так и говорил: «Ребята – третий тост!» И все смолкали, вставали молча, и если кто-то забывшись или по незнанию протягивал руку со стаканом, чтобы чокнуться, Глезденев аккуратно останавливал: «Погоди». Третий тост был за погибших в Афганистане. Эта традиция была священной во всей 40-й армии. Чтили ее и мы.

Глезденев заболел Афганом сразу и навсегда. «Афганцы» были для него если и не святые, то все почти герои, люди, которые живут по высшей шкале. И для Валерки, который очень ценил дружбу и всегда был надежным как друг, фронтовое братство являлось священным и высокочтимым. Он хотел быть, как «афганцы». Вскоре он пробил себе командировку, спешно экипировался в полевую форму с портупеей, получил у своего подчиненного Саши Краузе пистолет Макарова с патронами (тот заведовал выдачей оружия), выслушал наставления Юры Попова: «Выбери один гарнизон. Стань там своим человеком». И рано утром отправился на военный аэродром.

О дальнейших событиях мне рассказал Николай Иванов, который в то время служил в десантной дивизионке в качестве ответственного секретаря.

– Получилось так, что я прибыл в Афганистан, а через пару месяцев в Ташкент распределился Глезденев.

Потом произошла наша встреча… Позже я просмотрел свои дневниковые записи. И вот нашел фразу: «Прилетел Валерка…» Это было 4 декабря 1981 года, пятница…

Сам же я прибыл в ДРА 24 июня 1981 года. Помню, мы летели через Ташкент. В Тузеле у нас была посадка – всего на два часа для заправки, поэтому Валеру я не увидел. Вылетали же мы с чкаловского аэродрома под Москвой. Это была как раз первая замена. Мы меняли тех, кто первым входил в Афганистан. Шла эта кампания централизованно, собрали около 300 офицеров, объяснили ситуацию, что, как и почему. Меня вызвали из Прибалтики, где я служил ответсекретарем.

И вот тот день 4 декабря.

Встреча произошла, как сейчас помню, у палаток комендантской роты. Обнялись, сразу град вопросов: куда, насколько… У Глезденева, как всегда, конечно, тысяча планов: побывать, полетать, посмотреть. И уже на следующий день он отправился с вертолетчиками на боевой вылет. И вот такое получилось совпадение: первый бой был на вертолете и последний тоже на вертолете. Причем летал оба раза с вертолетчиками одного и того же полка.

Я волновался за него, но не отговаривал, потому что нельзя отговаривать журналиста, который специально прилетел сюда, чтобы увидеть Афганистан воочию, а не отсиживаться в холодке. Хотя были и такие журналисты, которые отсиживались в модулях, наши офицеры на них косо смотрели. У Валеры же характер был не такой. Я знал, что он полетит в любом случае, обязательно пойдет туда, где жарко. Улетел он утром, часов в 10, а появился, как и всегда, внезапно, к обеду. Разреженность воздуха была большая, и днем особо не летали. У меня как гора с плеч свалилась, мы снова обнялись. И первое, что он показал мне, – это свои руки. Они были исцарапаны, в крови. «Как это у тебя получилось?» – спрашиваю. «Коля, я стрелял!» – выпалил он. «Подожди, где стрелял, как?» Оказалось, когда они летели над горами, по вертолету открыли огонь. Они открыли ответный. Борттехник стрелял из пулемета, который, как обычно, устанавливается в проеме двери или в хвосте, а Валера помогал снаряжать пулемет лентами, подавал их, затем сам стрелял и вот этими лентами в суматохе исцарапал себе руки.

Немного придя в себя от возбуждения, он достал блокнот и показал какие-то торопливые записи.

Еще не остыв, он отправился в модуль: «Погоди, Коля, я все это сейчас запишу, чтобы не забыть». Полтора часа он не показывался, набрасывал, расшифровывал свои торопливые записи. Потом уже пошли на обед… Вот так состоялось у него боевое крещение – 5 декабря, в субботу. Он был страшно доволен этой вылазкой. Потом Глезденев поехал в штаб армии представляться, ездил по Кабулу. Жил он с нами в комнате и потом, когда приезжал, останавливался всегда у нас. Летал он в командировки в одной и той же полевой форме, в фуражке, портупее с пистолетом. Когда же вылетал на операции – получал у нас в дивизии автомат и всюду ходил с ним.

Он был безотказен: если его просили взять передачу, посылку, письма и переправить потом домой – никогда не отказывал. Валеру нагружали, как афганского ишака, по самую макушку. Сохранился снимок: мы вдвоем с Валерой стоим возле нашей редакции в Кабуле. Я держу его военное пальто, а он с двумя свертками – вечными передачами.

У него было много друзей в дивизии. Я кого-то еще не знал, а он уже махал рукой, кричал: «Здорово!»

Когда я летал в командировки через Ташкент, естественно, тоже заходил во «Фрунзевец» и останавливался у Глезденева.

У него постоянно кто-то жил, останавливался по пути. Квартира его была чем-то вроде перевалочной базы для его многочисленных друзей и знакомых. Однажды на каком-то празднике собралось у него, наверное, семей восемь – товарищей по работе. Спросил тогда у Наташи, его жены: «Тяжело тебе с такой компанией?» А она мне: «Такое очень часто бывает. И пусть, лишь бы приходили люди в этот дом…»

К Глезденеву, как уже говорилось, постоянно кто-то приезжал; он постоянно о ком-то заботился, беспокоился, ссуживал деньгами, доставал билеты… Кстати, до тех пор, пока не открыли на военном аэродроме специальную кассу для «афганцев», их беззастенчиво, нагло обирали подонки обоего пола из касс «Аэрофлота», проходимцы и мерзавцы, спекулирующие на билетах, – знали ведь, как рвались домой люди, пришедшие с войны…

Однажды Глезденев буквально ворвался в редакцию – взъерошенный, от волнения заикается:

– Представляешь, до какого свинства дошли! Сволочи! Стоит в очереди раненый из Афгана, на костылях, его, бедного, оттерли, затолкали, а он, бедняга, стоит, мнется. Я растолкал всех: совесть есть у вас? Человек раненый! Повел его без очереди к окошку: бери билет!

Был случай, когда Глезденев вступился за пожилого человека, на которого напали грабители. Дело было ночью. Глезденев возвращался с дежурства, услышал крики о помощи. Как всегда, не раздумывал: человек в беде. Хулиганам пришлось ретироваться. Потерпевшим оказался отставной полковник. 14 мая 1982 года капитан Глезденев вылетел в Кабул. Днем раньше в Афганистан вылетел я и майор Эдуард Беляев, в то время начальник отдела боевой подготовки нашей газеты. Он направился к десантникам, мне же был предписан Кундуз. Бортов не было, на почтовый вертолет меня не взяли. Попутчик мой – пожилой майор – посоветовал не расстраиваться, вытащил из чемодана 0,75-литровую бутылку водки, тут же, на ребристой взлетке, налил, выпил, крякнул, плеснул и мне. Я не отказался.

На следующий день, переночевав на знаменитой пересылке, отправился на аэродром ждать самолет. Там неожиданно встретил Глезденева. Он был вместе с редактором десантной газеты майором Макаровым. Накоротке перебросились вопросами: «Куда? Откуда?» Он собирался в Шинданд, и я показал на только что отъехавший грузовик с людьми: они как раз ехали к самолету. «Попробуй, может, успеешь!» Макаров тут же остановил какую-то машину, и они помчали к самолету. Позже узнал, что Глезденев успел. Не знаю, сколько он пробыл в Шинданде, но в Баграме, где во время операции располагался штаб армии, Глезденев появился раньше меня. Там он сразу направился в авиаполк, в который приезжал в свою первую командировку.

Панджшерская операция мая 1982 года была одной из кровопролитнейших за всю историю афганской войны. Своей целью операция ставила разгром самых крупных сил мятежников – по данным того времени, до 75 процентов от всех формирований. Помимо этого, войска должны были овладеть рудниками: алмазными, лазуритовыми, золотыми приисками. Разгром группировки и тыловой базы открывал возможность установления прочной правительственной власти в районе. Ущелье, где были сосредоточены склады, укрепрайоны, базы продовольствия и вооружения, тянулось на протяжении 120 километров. Его поделили на основные направления ударов. Витебские десантники высадились на востоке, с запада шла бронегруппа, а в центре были усажены мотострелковые подразделения, а также командос, пехота афганских вооруженных сил.

В репортаже «Десант в горах», опубликованном позже в «Красной звезде», Глезденев, насколько позволяла цензура, рассказал о тех днях, о встречах с летчиками, с командиром полка полковником Виталием Егоровичем Павловым, будущим Героем Советского Союза, генералом.

Погода в тот день неожиданно испортилась. Задул резкий горячий ветер, все заволокло пылью. Павлов обеспокоенно посматривал на часы: операция развернулась полным ходом, горы требовали подкрепления. За пыльной пеленой горы были почти не видны.

Глезденев представился Павлову, тот коротко кивнул, как старому знакомому, пожал на ходу руку, мол, смотри все сам, а мне недосуг.

«Наблюдаю за Виталием Егоровичем, – писал позже в репортаже Глезденев, – вспоминаю первую с ним встречу. Тогда так же дул свирепый ветер, пылью хлестал по палатке, в которой собрались авиаторы. В тот день отличившимся вручали награды… Построение из-за непогоды отменили. Но в брезентовом "актовом зале" обстановка была приподнятой, торжественной. Когда назвали фамилию первого награжденного, в палатке негромко зазвучала магнитофонная запись фронтовых песен. Под волнующие, дорогие сердцу мелодии вручали награды майорам Н. Полянскому, А. Сурцукову, П. Луговскому, капитану А. Садохину, И. Ульяновичу, А. Ибрагимову. Запомнилось мне, как после вручения наград выступал Павлов. Он говорил о преемственности славных боевых традиций, о верности молодых авиаторов делу отцов и дедов. Говорил взволнованно, горячо. Чувствовались в его словах твердая командирская воля, бойцовский характер советского летчика».

Строй стоял на краю аэродрома. Вертолетчики в голубых комбинезонах – в шеренгу, десант цвета хаки – в колоннах, лицом к вертолетным экипажам.

Между строями стояли огромный, как горилла, Павлов, начпо авиаполка, общевойсковые командиры. Распределяли по экипажам.

А впереди неприступной стеной возвышались горы. Там громыхала война, пожирая все новые людские массы. И потому ущелье продолжали «фаршировать» войсками.

День уже перевалил за половину. Вылетела первая группа под командованием подполковника К. Шевелева, за ней вторая – майора Н. Полянского. С Полянским как-то доводилось летать и Глезденеву. А сейчас журналист стоял у «радийки», из которой, пропущенные через громкоговорящую связь, доносились команды, доклады, радиопереговоры. Он сразу заметил боевой листок в черной рамке. «Сегодня, 17 мая, до конца выполнив воинский и интернациональный долг, погибли геройской смертью майор Грудинкин Ю. В., капитан Садохин А. К., капитан Кузьминов В. Г…» Валера отчетливо вспомнил веселого, неунывающего замполита Сашу Садохина, тот день, когда ему вручали орден. Глезденев сжал кулаки и с болью глянул на горы, чернеющие за аэродромом. Там нашли смерть люди, которых он знал, которых успел полюбить, которым верил как никому другому.

В пыльной круговерти вертолеты поднимались и уходили вверх, другие же, сбросив живой груз, плыли, облегченные, обратно.

Глезденев бросился к вертолетам, которые только-только сели. Из одного принимали раненых. За распахнувшейся курткой одного из них мелькнули сине-белые полосы. «Десантник», – понял Валерий. Он видел, как осторожно выгрузили и положили на носилки еще одного, которого тут же накрыли простыней. И шагал от вертолета стремительный худощавый человек в черной кожанке:

– Срочно мне борт! – хрипел он со злостью в голосе.

На его почерневшем лице, в остановившемся взоре, как казалось, остались только дикая и неуправляемая одержимость, отчаяние последнего шага.

Глезденев с трудом узнал заместителя командира эскадрильи майора Анатолия Сурцукова, которого в тот далекий день тоже наградили – орденом Красного Знамени – за спасение экипажа капитана Степанова и эвакуацию с поля боя раненых.

– Сурцуков! – Навстречу шагнул Павлов. Голос его властно громыхнул: – Успокойся, возьми себя в руки! – Он положил огромную ладонь на покатое, щуплое плечо Сурцукова. – Вот пресса на нас смотрит.

Сурцуков отрешенно глянул сквозь Глезденева.

– Сволочи! Из-за железок людей на смерть посылают! – Он повернулся к Глезденеву. – Демонтировать сбитые вертолеты под огнем. Ильича убили и еще одного ранили… Такой мужик погиб! Попов Владимир Ильич, старший лейтенант, начальник группы РЭО. 35 лет, еще холостяк…

Он отвернулся, потом сел на землю, достал сигареты, жадно затянулся дымом. Подошел незнакомый Глезденеву офицер.

– Слушай, у меня и этот борт не потянет уже, – задыхаясь, проговорил Сурцуков.

– Давай на «девятку», Толя…

Сурцуков кивнул, раздавил окурок.

– Пошли, Борис, – кивнул он летчику-штурману Шевченко.

Глезденев хотел напроситься на вылет, но тут же решительно отбросил эту идею. Сурцуков летел за ранеными, и каждое место на борту было равноценно спасенной человеческой жизни.

Офицер кивнул в сторону удаляющихся:

– Четвертый борт уже сегодня меняет вместе с Борей Шевченко. Они в ПСС сегодня… На пределе возможного летают. Прилетают в дырах, как дуршлаг, ветер свистит… Сутки уже макового зернышка во рту не было…

Офицер извинился, сославшись на дела, и ушел. Из радийной машины продолжали доноситься доклады, торопливая, искаженная громкоговорителем речь.

– Не могу снизиться… Сильный огонь… Здесь ДШК бьет…

– Уже врукопашную пошли!..

Валерий стоял рядом, жадно прислушивался к радиопереговорам. Панджшерская операция стремительно развивалась.

Тем временем вертолеты поочередно вздрогнули, движки взревели на пронзительной ноте, машины зависли на какой-то миг над землей, опробуя свои силы, почти исчезли в облаке пыли, вновь опустились на землю и опять взлетели, уже решительно набирая высоту.

Глезденев следил за «вертушками», пока они не превратились в прозрачные пылинки, плывущие в небе, и не скрылись за горным хребтом.

Он дождался прилета Сурцукова. Из вертолета опять выгружали раненых. Сурцуков руководил, голос его был усталым, негромким. Он уже снял шлем с плексигласовым забралом, надел запыленную фуражку с голубым околышем. Вместе с вертолетчиками Глезденев вновь вернулся к «радийке», там сели в грузовую машину и на ней доехали до расположения. По дороге Сурцуков неохотно рассказывал, отвечая на вопросы журналиста, продолжал думать о чем-то своем. В лице его, потемневшем, в пыли, будто запеклись горечь и боль. Глезденев слушал отрывистый голос зама комэска, сочувственно кивал.

День, а вернее, все сутки были тяжелыми и страшными. Сурцуков рассказал, как сбили машины комэска майора Грудинкина и замполита эскадрильи капитана Александра Садохина.

– В первый вылет забрали экипаж капитана Садохина. Они только высадили десант, стали взлетать, и на взлете их подбили. Садохин сразу был убит, вертолет упал, летчик-штурман Петя Погалов успел выскочить, а вертолет покатился. Бросился он туда, вытащил борттехника Витю Гулина, потушил горящую одежду… Огонь был плотным, крошили нас со всех сторон, со всех нор – за шесть вылетов, считай, четыре машины сменили… Потом за экипажем Грудинкина полетели. Командир был убит выстрелом в голову, Слава Кузьминов придавлен двигателем насмерть, а техник, Толя Страфун, тот в шоковом состоянии был, застрелиться хотел, еле пистолет отобрали. Выгрузили убитых, связного тоже, взяли с собой уцелевших десантников. Третий и четвертый раз летали за подполковником Шевелевым и уцелевшими десантниками. А пятый и шестой – за ранеными… А сейчас вот еле зацепился на вершине. Раненых брали. С освещенной стороны горы – нисходящие потоки, прижимают к склону. И ветер сильный был, попутный, чувствую, падаю, падаю, как лист.

– А когда садились, – включился в разговор Шевченко, – сплошная пыль, взлетки не видно…

Потом вместе с летчиками Глезденев прошел в большой ангар – столовую. Сели за столы. Всем принесли ужин. Кто-то достал флягу со спиртом, плеснул в стаканы. Все встали, молча выпили. Сурцуков поморщился, копнул вилкой макароны. Он был непьющим и никогда не искал утеху в вине, но сегодня был особый случай.

– Не верится, что ребят больше нет…

Анатолий Васильевич вздохнул, проглотил кусок хлеба. Острый кадык дернулся на его худой шее.

«Никогда бы не подумал, что этот невзрачный с виду, сухощавый парень с продолговатой, как яйцо, головой, бесцветными волосами и жиденькими усами – один из асов полка», – Валера по профессиональной привычке незаметно оценивал Сурцукова, вспомнил слова начальника политотдела: «Настоящий воздушный боец». Глезденев еще украдкой посмотрел на руки летчика – и вот они-то говорили обо всем. Это были руки музыканта – он уже знал, что Сурцуков играет на десяти музыкальных инструментах и когда-то, еще в отрочестве, сделал окончательный выбор между музыкой и небом, стал летчиком. Тонкие нервные пальцы, удивительно чуткие и одновременно сильные. Эти руки в сочетании с хладнокровным характером позволяли асу сажать машину там, где больше никто не посадит, пролететь там, где никто не пролетит…

Глезденев смотрел на Полянского, Наумова, Шевченко, Ларина, на их скорбные и безмерно уставшие лица и думал, что события, которые захлестнули и его, несомненно, войдут в историю, что нет ничего святей, чем непритязательная и жестокая фронтовая жизнь, где все подлинно – и смерть, и враги, и скрепленная кровью дружба людей, никому не известных и не нужных в Союзе; все это нельзя предать забвению, и долг журналиста – сказать правду об Афганистане, о тех, кто погиб, выполнив долг до конца…

Но правду сказать не дали… В репортаже, опубликованном спустя месяц в «Красной звезде», в самых последних строках названы фамилии отличившихся – а на самом деле тех, кто уже не вернется из Афганистана: подполковника К. Шевелева, капитанов А. Садохина и В. Кузьминова…

В Баграм я прибыл на следующий день, 18 мая, вместе с бронегруппой Кундузской дивизии. Марш совершили благополучно, попав всего под один обстрел. Остановились недалеко от аэродрома. Я пролез через колючую проволоку и пошел на КП. Здесь царило обычное оживление. Ущелье продолжали «фаршировать пушечным мясом». Переговоры с вертолетными экипажами, команды. Десятки вооруженных, хмурых, грозных, скучающих, хохочущих, жующих людей самых различных национальностей.

Мне показали начпо авиаполка. Он был, как и все, в голубом комбинезоне.

– Одни журналисты нас жалуют, – встретил он меня словами.

Я заинтересовался, кто это мог быть тут до меня.

– Небольшого роста такой… Э-э… Глезденев фамилия.

– А где он?

– Кажется, отправился с десантниками.

Я понял, что коллега меня обошел.

Потом меня представили Павлову, благосклонно выслушали мое желание полететь на высадку десанта с лучшим экипажем – с целью написания очерка о вертолетчиках. Разрешили и порекомендовали экипаж Сурцукова.

– Как, будем его на Героя представлять? – спросил начпо у командира.

– Будем!.. – коротко ответил Павлов. …С Валерой мы встретились уже в редакции – оба полные впечатлений, эмоций, переживаний. После той командировки, уже в июле, он написал материал: «Три саженца на память» под рубрикой «На дальней "точке", у границы». Хотя правильней было бы сказать «…за границей». Радиотехнический батальон ПВО, в котором был Глезденев, находился в Афганистане. Но сей факт пришлось скрыть. Он рассказал о нелегкой службе на краю пустыни, о том, как с нуля, на голом месте налаживалась жизнь и быт, как в неимоверно трудных условиях офицеры, прапорщики и солдаты несли боевое дежурство. И самое поразительное, трогательное – люди сумели вырастить здесь деревья и не жалели никаких сил, чтобы сберечь их.

Однажды в этих дальних краях побывал генерал армии Ю. П. Максимов, в то время командующий войсками Туркестанского военного округа. Об этом случае напомнил Владислав Васильевич Стуловский: «Уж очень командующему понравилось, что тут, в голой пустыне, был выращен настоящий сад и декоративные деревья. "Я к вам журналистов пришлю, – сказал он. – Из "Фрунзевца". – "А он уже был у нас", – отвечают и показывают нашу газету: «Три саженца на память".

Все дальше и дальше в историю уходит примечательное время, в котором мы жили. Будто затмевается, покрывается густым илом, поднятым со дна перестройкой. Время славных исторических решений, так и не ставших реальностью, незаметно подступающего, словно приливная волна, кризиса в экономике и политике, разрастающегося, как опухоль, дефицита товаров, усугубленного афганской войной, снижения темпов развития. Все это, как помнит читатель, пытались «лечить» многочисленными постановлениями «о дальнейшем улучшении идеологической, политмассовой работы», «усилением воспитательных воздействий». То было время директив – они стали «кумиром» власть имущих, движущей силой, указующим перстом, рычагом и т. д. На местах тоже буйно процветала практика удельных указов, распоряжений, циркуляров. «Несть им числа…» Любопытно прикоснуться к омертвевшим приказам, директивам, сдуть пыль и взглянуть на пожелтевшие листки, дышавшие некогда грозной «исходящей» силой. В моей тетради остались разрозненные записи этих документов за 1982 год. В них – время.

Приказ командующего войсками ТуркВО № 16 о смотре культпросветучреждений. Проводить в два этапа. Приказ № 14 – от 5.02.82 – об осуждении рядового Курганова за контрабанду. Провез 1 кг наркотиков из ДРА. ИТК – 7 лет.

Приказ МО СССР № 60 – об улучшении военно-охотничьего хозяйства.

Д-22/62 – командующего войсками ТуркВО. Позорные факты краж из военторга в Термезе.

Приказ МО СССР № 300 – о зачислении Л.И. Брежнева почетным курсантом учебного танкового полка.

Директива министра обороны и нач. Главпура № 9 – о подготовке к 60-летию образования СССР.

Цитата из выступления члена военного совета округа. Фамилия в данном случае не имеет значения. «Братский союз наций и народностей СССР, их совместный воинский труд, прогрессирующее сближение, взаимообогащение национальных культур – важные факторы укрепления воинских коллективов и всего народа СССР в целом… Следует умело пропагандировать советский образ жизни, фундаментальные ценности социализма. Магистральная задача – пропаганда среди молодежи исторических выводов XXV съезда КПСС…»

«Чем ближе день, когда в Москве откроется XIX съезд ВЛКСМ, тем активнее становится борьба армейской молодежи за его достойную встречу…»

Привожу эти выдержки не для ерничанья и без всякой снисходительной усмешки. Подобные идеологические клише заполняли страницы всех газет, и чем недобросовестнее были журналисты, тем чаще они использовали заученные обороты. А сколько молодых журналистов загубили свой талант, намертво приучившись к «железобетонной» фразе… Однажды наше местное руководство во главе с генералом из политуправления сильно переживало из-за досадной ошибки. «Вот замечательно, ничего не скажешь, хорошо осветила газета работу партконференции. Но всю работу смазали "шапкой": "Народ и армия – едины". Ведь надо же было: "Народ и партия – едины"!»

Впрочем, сейчас уже сомневаюсь, как должно быть правильным, может, как раз и наоборот…

Тяжелей всего переносились недомолвки, а то и откровенная ложь, когда приходилось писать о событиях в Афганистане. Каким-то непостижимым образом на месяц цензура вдруг ослабла, а верней, не совсем внятно было отдано разрешение на показ ответных боевых действий – к примеру, во время нападений душманов на колонны и воинские городки. Что тут началось! В первый же день «свободы печати» прямо в полосе завтрашнего номера вычеркивались ненавистные кавычки в словах «противник», «бой». Репортажи запахли порохом и кровью. Кончилось все это довольно быстро. Последовал грозный окрик из Москвы. На имя командующего, редактора газеты и военного цензора пришла бумага (а возможно, на командующего и начштаба округа – суть не в этом). Содержание бумаги сводилось к тому, что «Фрунзевец» своими публикациями способствует разглашению военной тайны, наносит ущерб государственным интересам. Прочитав сей документ, командующий вызвал полковников на ковер и провел соответствующую разъяснительную работу. После этой «встречи в верхах» военный цензор Евгений Петрович Назуков пожелал встретиться с коллективом. Был он слегка навеселе, очевидно, разгонял душевную тоску, но бдительности не терял. Свою речь он начал словами:

– Товарищи коммунисты, полиграфисты, черт знает, как вас еще назвать!

Все незамедлительно рассмеялись, никоим образом не обидевшись. Евгений Петрович не смутился, стал рубить дальше.

– Вчера ваш редактор вместе со мной пускал слюни на ковре у командующего. Ваш редактор молодец, он газету свою не читает! – Полковник перевел дух, обвел взглядом собравшихся. – Навешали на Владислава Васильевича разные побочные явления. Не знаю, по умыслу ли, по незнанию ли, но разглашаем военную тайну.

Он говорил витиевато, а местами загадочно. Немного протрезвев или подустав, он сделал пространный вывод:

– Надо всем знакомиться с вычеркнутым местом в своем или чужом материале. Надо сразу писать правильно, не надеясь, что проскочит. Не проскочит! Я словлю! Говорю вам: не пиши на всякие скользкие темы, а если сильно хочется заработать, то пиши коротко, не разглашая.

С первых слов эмоциональное выступление Евгения Петровича коснулось самых тонких душевных струн, потому я тут же стал конспективно записывать его. Благодаря чему и смог сохранить для будущего.

В заключение Назуков раздал всем что-то вроде памятки. Этот документ без названия стоит того, чтобы привести его полностью.

«Публиковать материалы в газете "Фрунзевец" по ограниченному контингенту советских войск, находящихся в Афганистане,

ЗАПРЕЩАЕТСЯ.

РАЗРЕШАЕТСЯ публиковать под рубрикой «Письма из Афганистана»: – о посещении частей и подразделений руководителями партии и правительства, различными делегациями ДРА; – об оказании помощи местному населению в хозяйственных работах и в ликвидации последствий стихийных бедствий подразделениями не выше роты, о случаях героизма и мужества, проявленных при этом советскими военнослужащими; – о проведении совместных мероприятий партийно-политического и культурно-массового характера, о различных контактах советских воинов с воинами и гражданским населением ДРА; – о несении внутренней и караульной службы в подразделениях; – об организации и проведении занятий и учений по боевой подготовке в подразделениях, в том числе отработке действий в горах; – об использовании вертолетов для целей перевозки грузов и личного состава; – об интернациональных связях с местным населением; – о размещении военнослужащих в полевых условиях (палаточных городках); – о награждении советских и афганских военнослужащих правительственными наградами; – о помощи советскими военнослужащими в проведении сельхозработ (посевной кампании); – о наличии в ДРА только мотострелковых, танковых и парашютно-десантных частей и входящих в них подразделений без показа участия их в боевых действиях».

В результате по этой инструкции, скорее всего местного производства, воюющий контингент превращался в парадно-политическое сельскохозяйственное формирование. Для журналистов «Фрунзевца» наступили тягостные времена. Назуков вовсю перестраховывался и вычеркивал все, что хоть как-то напоминало о негативе в армии, показывало истинное положение дел в ДРА. Дело доходило до абсурда. Запрещался, к примеру, материал о том, что во взводе не сложился коллектив, – значит, мол, взвод небоеготовен. Вычеркивались упоминания о наградах – если их было, по мнению цензора, слишком много.

Очерк Валерия Глезденева «Время набора высоты» о Герое Советского Союза Александре Черножукове, командире роты из кандагарской бригады, был испорчен всего одной фразой: «Его командирская зрелость измеряется не только мерой времени, а и мерой пережитого и приобретенного опыта. За мужество и беспредельную верность долгу (он был удостоен звания Героя Советского Союза) его смело можно назвать передовым офицером». Взятое в скобки было решительно вычеркнуто и заменено глупейшей фразой. Подобным образом был лишен в очерке звания Героя и политработник Геннадий Кучкин. Хотя тут же о награжденных открыто сказала «Красная звезда».

Все эти уродства тотального засекречивания породили нелепый язык, в котором противник назывался мишенью, населенный пункт – опорным пунктом. А в войсках порой приходилось слышать про газету: «Врунзевец», «мишень, истекая кровью, уползла»… Мало кто знал, в какие условия были поставлены журналисты.

Кое-кто, отчаявшись, ставил над материалом рубрику «Это было в годы войны», называл душманов фашистами. По-своему преуспел в попытках обойти цензуру Глезденев. После скандальных выяснений отношений с цензором он понял, что плетью обуха не перешибешь, стал писать хитрее, недомолвками, намеками рассказывал о войне. И бой настоящий, не учебный, сразу проступал в его материалах. К моему очерку о Герое Кучкине придумал он рубрику «Их имена узнает вся страна», которая хоть как-то намекала на нестандартность случая.

Любимой фразой Глезденева была «в центре сути». Привез ее из академии. Проскальзывала она у него как поговорка, когда кто-то начинал говорить слишком заученно, по-книжному или сыпать общеизвестными истинами.

Однажды он организовал вечер под названием «Землянка». Пригласили ветеранов газеты, фронтовиков, писателей. Глезденев метался в поисках масксети для фронтового антуража, достал где-то на воинских складах алюминиевые кружки фронтового образца. Пригласили и члена военного совета генерал-лейтенанта Н.А. Моисеева. Тот приехать не смог, прислал зама – начальника отдела пропаганды и агитации полковника Дмитрия Ивановича Буданова. Потом при общем торжестве фронтовикам налили «наркомовские» сто граммов, они выпили вместе с молодежью, образовав таким образом спайку поколений. И разговор пошел не президиумный. Потом было что-то вроде концерта художественной самодеятельности. Выступил старший лейтенант Игорь Кошель. Он спел под гитару свою песню, которая потом стала чем-то вроде гимна нашей редакции.

Ты репортер, дороги нет назад,

Пиши историю, цензуру ублажая.

А между строчек – раненый комбат

Твои кавычки кровью заливает.

Сменив перо на спусковой крючок,

На два рожка, набитых до упора,

С комбатом рядом шел, к плечу плечо,

Туда, где «духов» разметалась свора.

Ты шел в атаку под свинца метель,

На мине рвался, в вертолете падал.

И в модуле несвежую постель

Ты принимал, как высшую награду.

Ты лгал жене о райских уголках

И о восточном-де гостеприимстве,

Но умолчал о виденных смертях

И что твоя была до жути близко.

Вновь окунемся в события, которые мы прервали и о которых рассказывал Николай Донских.

Внезапно где-то внизу началась стрельба, посыпались очереди: одна, другая, третья. Валера с бойцами пошел на разведку, к реке. Мы обосновались во дворе афганца. Вдруг – одиночный выстрел, грохот, взрывы. По дувалу ударили пули, одна с визгом ушла в сторону. Все тут же присели, я бросился к выходу:

– Давай, надо быстрей к ним! Что-то случилось!

Взводный прислушался, потом неторопливо достал из мешка очередной орех, прикладом – хрясь!

– Да сиди… Сейчас все выяснится. Сами там разберутся. А полезешь сейчас – сразу на пулю нарвешься. Ты же не знаешь обстановки…

Я хотел было возмутиться, да тут вдруг стрельба затихла, донеслись неясные крики. Взвод занял круговую оборону, готовый к бою. Взводный по-прежнему сидел на своем месте; через равные промежутки времени слышался треск скорлупы. Меня это чудовищное равнодушие и спокойствие выводило из себя, но я сдерживался, в глубине души сознавая, что горячку пороть не стоит.

Послышались торопливые шаги – ворота с шумом раскрылись, во двор ворвался Глезденев. Он заметно бледен и сильно возбужден, глаза широко раскрыты, панамы нет. В его руке – автомат, другой автомат – за левым плечом, а за правым – карабин.

– Вот так надо! Вот так надо воевать! Во – видел? Видишь, видишь, карабин захватили и автомат!

Все вскочили.

– Подожди, разъясни толком, что случилось, что за стрельба?

– Да вот, черт побери… Иду я, черт, тьфу, – Глезденев стал сбиваться, его колотила нервная дрожь.

– Да что случилось?!

– Да «духи», «духи»! – задохнувшись, выпалил Глезденев. – Идут внизу «духи», понимаешь? На «духов» нарвались!

– Ну и кого-то шлепнули? – Взводный стоял рядом и еле ввернул вопрос.

– Двоих завалили!

– Ну и где они, что с ними? Документы, деньги забрал? – поинтересовался Раскатов.

– Оружие вот подобрал, а деньги и документы – ребята разберутся…

– Ну, конечно, – хмыкнул я. – Концов не найдешь!

Втроем вышли за дувал, потом спустились вниз, пошли по руслу реки. По дороге Глезденев пришел в себя, стал рассказывать спокойно и обстоятельно:

– Шли мы этой дорогой, затем – по руслу. И тут мне что-то тревожно стало, то ли тишина подозрительная, то ли что… Не по себе как-то, предчувствие, что ли… Дай, думаю, сойду на тропинку, которая у воды была. Только на тропинку ступил, еще метров двадцать прошел за поворот – там русло реки широкое такое, весной река разливается, а сейчас воды мало… Вдруг прямо на меня по руслу реки идут четыре человека, все обвешанные оружием, в чалмах. Я сразу подумал, что это ребята из отряда самообороны. Раньше много таких видел и сейчас как-то не подумал, что могут быть душманами. «Эй, рафик, товарищ!» – кричу первому, который в метрах тридцати от меня. Тот увидел – и растерялся… Сам я шел впереди, отделение с Антоничевым отстало метров на пятнадцать – как раз были за поворотом.

Тут «товарищ» опомнился, скидывает автомат – и в меня очередью…

К счастью Глезденева, очередь прошла мимо. Как рассказывали потом десантники, он настолько опешил от неожиданности, что только после выстрелов пригнулся и упал за дерево. Он залег и лихорадочно, ничего не понимая, пытался непослушными руками снять автомат с предохранителя, наконец, сорвал его вниз, передернул затвор, загнал патрон в патронник – и снова назад затвор. Естественно, патрон вылетает, в растерянности снова рвет назад затвор. Зациклило…

Но тут же выскочили из-за поворота Антоничев и Скосарев. Виталий скинул с плеча пулемет и дал длинную очередь. Двое из четверых тут же свалились замертво, третьего зацепило, и он с помощью товарища успел скрыться. Потом обнаружили его долгий кровавый след на земле.

Убитых осмотрели, обыскали. Это были молодые, лет двадцати, парни. Ровесники десантникам. Видно, были посланы в разведку. Да вот не дошли… При них обнаружили различное снаряжение, фонарик, гранаты американского производства.

А Глезденев все возвращался и возвращался к подробностям этой короткой стычки. Он был на волосок от смерти, пережитое потрясло его, и он, по-прежнему сбиваясь, стараясь перебороть дрожь в голосе, все хотел выговориться:

– Опомнился наконец – и как шарахнул им вдогонку!

Донских же в это время испытывал иные чувства, иные дела и мысли занимали его – политотдельские.

– И что – ни денег, ни документов? – культурно, но настойчиво интересовался он. Знал по опыту, что документы при случае подносили командиру – может, представление к награде напишет. Причем если результат был коллективным, то право пользоваться трофеем предоставлялось «старикам». Ну а деньги, естественно, исчезали безвозвратно…

– Нет, ничего не было, – с честным лицом заверял сержант.

– Ну, ладно, ребята, все понятно. Не надо больше ничего говорить, – он усмехнулся, подумав про себя: черт с ними, не обыскивать же…

Одного убитого уже успели сбросить в воду с напутствием:

– «Дух» поганый, плыви себе!

Донских увидел, сердито распорядился:

– Не надо, ребята, вытащите его. Труп начнет разлагаться, через день вздуется, и вы потом сами будете пить эту воду.

Десантники переглянулись и, ругнувшись про себя, полезли вытаскивать, подхватили, выволокли мертвеца за ноги, бросили на камни.

Потом вернулись в дом, собрали взвод, проверили людей. Рокотов по рации доложил ротному обстановку, сказал, что случилось. «Возвращайтесь!» – приказал Лесняков, доложил наверх и запросил вертолеты. Через некоторое время в сторону ущелья на ракетно-бомбовый удар вылетело звено вертолетов…

Заключительную главу «Хлеб десантника» Глезденев назвал «Величие и мудрость дружбы». Вернувшись из боев, увидев кровь и грязь войны, суровость и непримиримость воюющих людей, казалось бы, навсегда ожесточившихся душой, он, наверное, долго думал и размышлял о том, откуда эти люди – десантники, танкисты, летчики – черпают силы в тяжелых испытаниях? И он отвечал: если по-честному, без дураков, без лживых фраз о глубоких чувствах ответственности, готовности, любви и т. п., то самое верное, эти силы – в войсковом товариществе и фронтовой дружбе.

Друзья, приобретенные в тяжелых испытаниях, – друзья навсегда. И цену этой дружбы не измерить ничем. Поэтому у десантников особое отношение друг к другу, к тем, с кем они делят свой хлеб солдата Отчизны. …На учениях случается всякое. Бывает, что и техника не выдерживает нагрузок, ломается. Вышла из строя боевая машина десанта и у нас. Гвардии майор В. Иващенко отбуксировал ее до района сосредоточения и, как и всякий специалист, прибывший в эти края служить недавно, волновался за исход ремонта. Но напрасно: на стоянке техники его уже поджидал коллега из другого подразделения – гвардии майор В. Ломакин. Откуда только узнал о случившемся? Вдвоем они быстро нашли причину поломки машины… И я уверен, Иващенко радовался не столько восстановленной машине, сколько чувству приобретения нового друга.

На этих же учениях десантники Романа Карпова были «обстреляны» с дальних гор. Зенитчики открыли ответный огонь, и их сразу же поддержали минометчики Александра Солуянова. …Мы расположились на берегу реки. И то ли от ярко светившего солнца, то ли от талого запаха воды, напоминавшего среднюю, «речную» полосу России, то ли от удачно складывающейся боевой обстановки, разговорился почти всегда молчавший, обстоятельный во всех поступках гвардии майор Алексей Сорокалетов.

– Понимаете, – говорил он, – у меня ведь жена в больнице лежит. И рядом с ней никого, представляете, ну никого нет. Нет у нее родных.

Алексей жарил рыбу, выловленную Сашей Юрмановым, рукавом прикрывал лицо от огня, и получалось, будто жалуется на судьбу. Но он не жаловался.

– Если б рядом не друзья, я сдал бы уже давно…

А я вспомнил другое. Замполит соседнего подразделения гвардии майор Виктор Голубь второй раз попал в госпиталь и в это же время перестал получать от жены письма. Письма, которыми здесь держат связи с большим миром и по существу живут. «От письма до письма», – говорят десантники.

Голубь переживал. «Виктор осунулся, совсем почернел уж», – передавал мне в то время один наш корреспондент, побывавший в десантной части.

Почувствовали друзья, что у офицера рана еще и на сердце. И излечить ее, к сожалению, намного труднее – нет еще таких, «сердечных», лекарств. Но молчаливая мужская поддержка немногословного Владимира Мартьянова, неунывающего Владимира Грушина заменили те лекарства Виктору…

Не успели мы отведать сорокалетовского блюда. Карпова позвали к радиостанции. Одновременно с правой стороны зачастили автоматные очереди.

– Так точно. Понял! – по тому, как, напружинившись, отвечал гвардии майор Карпов, мы поняли: обстановка начала изменяться. Начинавшийся мирно день в горах приобретал свои привычные черты с катящимся по склонам эхом выстрелов и взрывов, с запахом пороха и дыма.

– Соседи встретились с противоборствующей стороной, – как всегда в такой обстановке, сохраняя спокойствие, вводил нас в курс дела Роман Карпов, – возможна такая встреча и у нас…

Высокий Алексей Сорокалетов резко обернулся в сторону гор, уронив ложку. Прижались еще крепче к наушникам связисты. Водитель командирской БМД Юрманов перестал насвистывать, ожидающе глянул на Карпова. Роман же забрался на машину, в бинокль стал изучать горы. Гапоненко спешно откладывал жареную рыбу в отдельную тарелку. «Соседям надо оставить», – сказал шепотом…

Такими и остались они у меня в памяти – тревожно-напряженными, готовыми тут же сорваться с места и поспешить на помощь соседям. Однополчанам. Друзьям не только по месту службы, а по совместно выстраданной истине: «Крепки камни гор, но еще крепче узы дружбы». …Любой хлеб кажется невкусным, пресным, если он достается легко. «Хлеб» десантника невероятно трудный да изрядно соленый. Я очень благодарен судьбе, что хоть немножко испробовал его. Спасибо вам, десантники…»

Что еще?.. Он вернулся в редакцию с фронтовым загаром, как всегда, возбужденный и веселый. Показывал всем снимок, найденный у убитого моджахеда-разведчика: совсем молодой паренек с карабином наперевес. Помню, на фотокарточке еще что-то было подкрашено цветным карандашом. Потом он прицепил ее на стенку в своем кабинете. Вскоре после операции к нему в редакцию заехал Александр Солуянов – будущий Герой Советского Союза. Помню, как месяц спустя Валера буквально метался по редакции – встретился на совещании в штабе округа с командиром воздушно-десантной дивизии генерал– майором Альбертом Евдокимовичем Слюсарем и услышал от него всего одну фразу: «Лучший комбат мой погиб…» Лучшим был Саша Солуянов… Но оказалось, комдив имел в виду другого комбата.

Из письма Валерия на родину:

«Здравствуйте, родные!

Во вторник вновь уезжаю в Афганистан. Один знакомый парень получил Героя. Про него надо написать очерк. Увижу, наверное, и Сашку. Наташа сегодня сходила на базар, кое-что купила – бахчевые. Сашка служит в столице Афганистана, так что, если будете смотреть фильм «Миссия в Кабуле» – смотрите. Посылаю газетный материал. Во время праздника выпейте чарку за челябинского парня Витю Скосарева. На операции искали Хази-Пачу, если б не он, то меня могли бы схватить в плен. Хороший парень. Помог, выручил.

Дома все по-старому. Наташа работает недалеко от дома. 11.03.83 г. 14.03.83 г. – сегодня уже выезжаю в Афганистан, Валера».

Однажды в разговоре с коллегой Юрием Поповым Глезденев обронил:

– Пока два ордена не заработаю, не успокоюсь…

– Валера, зачем тебе это нужно? – Попов пожал плечами. – Для журналиста, сам знаешь, что главное.

– Мне это тоже важно…

Иногда казалось, что он специально испытывал судьбу, не себя, а ее на прочность: ну, если еще круче, еще и еще вперед, без оглядки? Может, как и всякий смелый человек, он отгонял мысли о смерти, что семь бед – один ответ, и он – счастливчик, фортуна ведет его, а значит, долой колебания, нерешительность, и да здравствует ореол победителя, каждый шаг которого вызывает зависть, восхищение и трепет. …Наталья Алексеевна, жена Валеры, в сердцах говорила: «Тесно тебе на этой земле, все рвешься, ищешь чего-то…»

А он был поглощен собой, точнее, не самим собой, а той бурной жизнью, которая окружала и несла его.

Отношения с Наташей у Валеры были скорей товарищеские, дружеские. Она и сама говорила: «Мы были друзьями…» Может, именно это хранило семью во время размолвок. Ибо, увы, Валера не слыл примерным семьянином. Он был и в семье таким же импульсивным. Мог среди ночи разбудить Наташу и читать свои вещи. Она не сердилась, понимала, насколько это важно для него, внимательно слушала и потом говорила, что нравилось, а что – нет. Почти всегда он признавал ее замечания.

Когда гуляли на праздниках, у них всегда собирались веселые, шумные компании. Бывало, до утра пели песни. А Валерка затягивал свою любимую, которую так проникновенно и печально исполняла Анна Герман, «Забудь обратную дорогу…». И Наталья подпевала, хотя чувствовала мимолетно, будто холодок проникает в душу: смутное что-то рождали тоскливые эти слова.

В ноябре 1983 года Валера вновь уехал в Афганистан. Он долго не возвращался. Наталья маялась, ходила из угла в угол, звонила в редакцию, звонила посткору «Красной звезды» по ТуркВО Аркадию Алябьеву – другу семьи Глезденевых. Тот успокаивал: рано ему возвращаться… И вдруг – звонок. Она метнулась к двери – стоят двое: прапорщик и солдат.

– Вы – Глезденева Наталья Алексеевна?

– Да… – растерянно произнесла она.

– Он остался там.

Она рухнула без чувств.

А нежданные гости – прапорщик и рядовой Александр Глезденев, родственник Валеры, – кусали потом себя за язык.

Он ехал на броне – десантом, торопился в часть, которая вела боевые действия. Внезапно из-под гусеницы рванулось тугое пламя, сильный взрыв подбросил боевую машину пехоты. Мина! Глезденев слетел, сильно ударился плечом. Очнулся, чувствуя боль в спине, тошноту, звон в ушах. Два дня он ходил, жаловался на боли. А потом врач второго парашютно-десантного батальона затащил его к себе, осмотрел:

– Чего ты ходишь-бродишь? Ложись быстро в медбат. Во-первых, оформишь себе ранение, во-вторых, лечить тебя надо…

Его положили в медбат в Кабуле, наложили гипсовую повязку, там он и пробыл около десяти дней. А 9 декабря он заявился в редакцию: рука на перевязи, сам – почерневший, исхудавший, еще резче обострились черты лица. Похож он был на настоящего афганца (без кавычек). Голос, правда, звучал все тот же – жизнерадостная напористая скороговорка.

Долечивался он, как уже говорилось, в ташкентском госпитале. Дней через пять его, наверное, знал весь 340-й отдельный военный госпиталь им. П. Ф. Боровского. По крайней мере, так показалось, когда я навестил его.

Вскоре после ранения редактор написал представление к ордену Красной Звезды.

«Наградной лист.

Начальник отдела ПВО редакции газеты ТуркВо «Фрунзевец» майор Глезденев Валерий Васильевич неоднократно выезжал в ограниченный контингент советских войск в ДРА для обобщения боевых действий в горах и партийно-политической работы, проявив при этом мужество, отвагу и самоотверженность. Он принимал участие в 5 боевых операциях, 12 боевых вылетах. В декабре 1981 года лично обеспечил спасение экипажа вертолета в/ч п. п. 97978, подбитого в районе н. п. Бараки, – огнем из автомата не подпустил банду к месту вынужденной посадки вертолета. В мае 1982 года на операции Панджшер под обстрелом вынес раненого солдата с поля боя в безопасное место. В сентябре 1982 года участвовал в операции по прочесыванию Шахтутского ущелья, в провинции Кабул. Заменил раненого замполита батальона и организовал партполитработу. В декабре 1982 года был на прочесывании в провинции Кунар. Действуя в составе роты в тылу противника, лично уничтожил 2 бандитов. Захватил в плен заместителя главаря банды по кличке Доктор, трофеи. В марте 1983 года сопровождал колонну по зеленой зоне провинции Кандагар, в составе роты п. п. 71176, ходил на засаду.

Вывод: майор Глезденев В. В. достоин награждения орденом Красной Звезды.

Ответственный редактор газеты «Фрунзевец» полковник В. Стуловский».

Последнее сохранившееся письмо родителям:

«…17 мая вышел Указ о награждении орденом Красной Звезды. Собираюсь устроить банкет. Живем нормально, но недавно Алеша заболел скарлатиной. После 9 июня Алеша с Наташей собираются во Львов. Алеша остается с дедушкой… Ищу путевку на курорт. В этом году не смогу приехать… Привет родственникам. Посылаю материал, где написано про Сашку ("Дорога – артерия жизни". – С. Д.).

Валера».

Вручал ордена член военного совета – начальник политуправления округа генерал-лейтенант Н.А. Моисеев. Получали двое: полковник В.В. Стуловский и майор В.В. Глезденев. Потом по горячим следам к этому событию кто-то сочинил стихи, где инициалы обоих В.В. сравнили с общепринятой в армии аббревиатурой «взрывчатое вещество».

Что думал в ту торжественную и знаменательную минуту Валерий Васильевич, когда получал из рук генерала заветную коробочку с вишневой, будто венозная кровь, звездой? Может быть, о том, что судьба покоряется ему, покорно стелется у его ног, что становится явью то, о чем он думал и мечтал?.. А может, в тот миг его честолюбивая необузданная натура замышляла новый, более дерзкий план! Он был как самолет на форсаже – и, казалось, никакая сила не в состоянии была помешать ему.

Но никто не скажет, какие думы обуревали его. Разве что выдержка из последнего письма другу – Васе Ткачеву: «…награжден орденом Красной Звезды. Угораздило меня, правда, в Афгане, контузило. Но буду снова проситься туда в командировку. Ты не представляешь, какие это мужественные ребята! Писать надо о них как можно больше».

Он добьется своего – и снова поедет в Афганистан.

Однажды Глезденеву позвонил сослуживец по Львовскому политучилищу – подполковник Григорий Петрович Кривошея. Он был в свое время предшественником Валерия Васильевича на должности ответсека «Политработника». Кривошея уже занимал пост то ли зама, то ли начальника кафедры журналистики в училище. Предложил Глезденеву напрямик: есть место преподавателя на кафедре. Соглашайся, времени нет, через неделю сообщи ответ. А когда пришел срок ответа, он позвонил во Львов и сказал: «Извини, но я остаюсь в Ташкенте».

Гравитация войны оказалась сильнее. Последний, 1984 год был, пожалуй, самым плодотворным в его туркестанской карьере. Он словно старался нагнать время, потраченное иной раз впустую, бесцельно, успеть сделать как можно больше. В январе выходит очерк «Два вечера с перерывом на бой» – довольно удачная попытка проникнуть во внутренний мир своих героев, понаблюдать за ними в быту. Для них, «афганцев», он стал своим. Может быть, поэтому ему удалось то, что было нелегко для других: показать людей «изнутри». Впрочем, судите сами. Глезденев пишет об офицерах разведывательного батальона, где служил Адам Аушев, брат героя – Руслана Аушева.

«Снова оживляется разговор. На этот раз о делах завтрашнего и последующих дней. Замелькали слова из сугубо военного лексикона: "марш, расчет пути, рекогносцировка, боеприпасы, сутодача…" Я слушал, с какой горячностью обсуждались проблемы выезда в горы, и снова подумал: а ведь родина любого из моих собеседников – это то, во имя чего они сегодня выполняют свой долг…»

Какой же материал стал последним? Тайна, которая до поры до времени неизвестна, пожалуй, ни одному журналисту. Хотя у каждого из них есть и самый первый, и, увы, самый последний. Что пытаемся искать в этих прощальных строках газетных или иных публикаций – скрытые послания, зашифрованную мудрость или откровение?

У меня до сих пор хранятся пожелтевшие гранки, выклеенные на листках, заголовок набран шрифтом – материал стоял в полосе. «Шахов рассчитывает…» – 2-я полоса на 20 ноября. Гранки и оригинал – машинописные странички с правкой редактора – передал мне Сергей Левицкий. Он и рассказал историю последнего материала:

– Я работал в «Красной звезде» в отделе ВВС – молодой капитан, со мной еще были в кабинете три полковника. Как окреп немного в отделе, прошусь в Ташкент в командировку. Валера меня встречает. Состоялся у нас разговор. Я считал, что это несправедливо, когда такие ребята, как Валерка, должны работать в окружной газете, а другие, более хитрые или «блатные», занимать теплые места в столице. К тому времени Глезденев не раз был в Афганистане, стрелял, воевал. Он всюду лез. Так о детях говорят: всюду лез…

Я ему говорил: твое место там, куда я попал, то есть в «Красной звезде»… Я часто передавал ему редакционные задания, он добросовестно их выполнял, и я был уверен, что через некоторое время он перейдет в нашу редакцию. Позже заказали ему очерк «Шахов рассчитывает ход». И чего-то не хватало для материала, нужно было уточнить какие-то факты, дополнить. Я не знаю, где он познакомился с героем своим, Шаховым, но полетел снова в Афганистан. Помню, что тема была очень близкой, в чем-то схожей с судьбой Валерки, писал о том, что у него действительно наболело…

Герой очерка Шахов пять раз поступал в летное училище, прежде чем добиться своего. Закончил с отличием. А в полку на первом же полете допустил немало досадных промахов. Вскоре после того полета Шахов подошел к комэску и попросил, чтобы его назначили в наряд в выходные дни. Неудача буквально разъярила молодого честолюбца, он готов был на любые жертвы, чтобы стать первым, стать асом.

Об Афганистане в материале – ни слова. В блокноте же Глезденева остались откровения Шахова:

«Первый вылет "за речку" не запомнился. В феврале 84-го сели в Какайдах и целый месяц ждали погоду, а потом вдруг… Работали над Панджшером, в районе Герата, Чарикара – по точечным целям… В апреле спали по 5-6 часов (в сутки)… Пелех и все устали. Ясно, что он забыл выпустить шасси. Случайность. Шахов находился на аэродроме, человек 20 там стояло, когда Пелех сел и искры полетели. Кто-то крикнул: "Подбили!" Потом видим, что фонарь открывается, не выпущены шасси. Бросились к нему. Успокаиваем. Пелех часто курил, он все повторял: "Выпустил, выпустил шасси". А через полчаса: "Балбес…" Шахову как раз после этого лететь, и он: "Как бы не повторить, как бы не повторить такое…" Маленькая картинка, характеризующая адский труд военного летчика. Жаль, об этом нельзя было сказать в очерке.

И вот теперь, когда материал был написан, потребовалось уточнить кое-какие детали, а главное, показать Шахова более выпукло, человечнее, найти для этого дополнительные факты.

«Он был более сосредоточен, чем раньше, более раздумчив, – вспоминает В. В. Стуловский последний разговор с Глезденевым перед поездкой в Афганистан. – Мы хорошо поговорили о будущей его повести. Он уже начал работу над повестью о наших ребятах в ДРА. Валера сказал, что уже есть наброски и он покажет их мне, когда повесть будет готова хотя бы наполовину. Вот тогда я ему и сказал, что хватит играть со смертью, пора думать о литературе, надо сократить поездки в Афган, хватит тебе полученной контузии. И в приказном тоне сказал, чтобы на операцию он не ходил, а поскольку при его характере это почти невозможно, то не опускался ниже батальонного КП. Он ответил вполне серьезно: "Есть не спускаться ниже КП батальона". Это было сказано очень серьезно, не формы ради. Я ему сказал еще раз, что теперь главное для него – повесть, и пусть это постоянно имеет в виду…»

Накануне вылета в командировку он допоздна задержался в своем кабинете. Как говорится, на огонек заглянула Татьяна Палацкая, художница редакции. Она только-только закончила портрет Валеры, который выполнила маслом. В тот день, 6 октября, по номеру дежурил начальник отдела культуры и быта майор Сергей Морозов.

– Как всегда, что-то не ладилось, не клеилось, – рассказывал он. – И газета в результате задержалась. Около десяти вечера номер, наконец, был подписан, и я собрался уходить.

Из-под двери кабинета Глезденева заметил свет. Я приоткрыл дверь. Валерка сидел за огромным, старого образца столом, перебирал какие-то бумаги. Рядом стояла бутылка сухого вина. Татьяна-художница сидела на диване и подшивала подворотничок на его полевую форму. Меня это обстоятельство тогда удивило, хотя я и догадывался о дружественных отношениях между ними. Татьяна боготворила Валеру. А он, по всей видимости, относился к ней скорее благосклонно.

«Хочешь?» – спросил меня Валера, кивая на бутылку. И налил стакан. Мы выпили втроем «за дорожку».

Разговор не клеился. Чувствовалось, что в кабинете я лишний. Говорили о том о сем, об Афгане ни слова. Но запомнилось, как Валера вдруг сказал: «Старик, знал бы ты, как не хочется ехать!» Я подивился, потому что хорошо знал, как он всегда стремился «за речку».

«Дела дома?»

«Да нет, просто не хочется…»

Мы перекурили, и я ушел.

Только потом вспомнились те слова: «не хочется ехать». Вид у него тогда был далеко не бравый. Он сидел за своим огромным столом как-то сгорбившись, будто нездоровилось ему. Когда он наливал из бутылки в стакан, я заметил, как подрагивала его рука…

В тот раз в командировку в Афганистан направлялась целая бригада: майор Глезденев, ставший к тому времени начальником отдела боевой подготовки, начальник отдела комсомольской жизни старший лейтенант Федор Маспанов и литсотрудница Лариса Кудрявцева. Впервые от редакции в Афганистан направлялась женщина.

Накануне в ночь перед вылетом засиделись у Глезденевых. Был Маспанов, гостил знакомый артист из Алма-Аты. Он пел русские песни, романсы; Валера слушал его, не подпевал, как обычно, а по лицу его текли слезы.

По прилете в Кабул, естественно, сразу пошли в десантную дивизию. О дальнейшем рассказал мой однокурсник по училищу Валерий Пинчук, в ту пору редактор десантной газеты.

«Следы пребывания Глезденева в Афганистане я впервые увидел в своей новой редакции. Только осмотрелся на новом месте, оглядел стены, в которых мне предстояло жить и работать два года, – и тут заметил стенд. На нем были вывешены публикации, в том числе и Валерия Глезденева, как сейчас помню, "Хлеб десантника" и "Дорога – артерия жизни". Я их прочитал, они мне понравились. После училища я долго его не видел и не представлял, какой он теперь… И вот однажды, было это 7 октября, воскресенье. День Конституции, приехала целая команда: Глезденев, Федор Маспанов и Лариса Кудрявцева. У меня была музыка, мы накрыли неплохой по афганским меркам стол, сели у меня в кабинете. Они выставили водку, которую с собой привезли. Сидим, пьем, празднуем. А потом смотрю, Валерка куда-то пропал. Я обыскался вокруг, солдат спрашиваю, те говорят, не видели. Случайно открываю дверь фотолаборатории, а он там сидит, устроился в немыслимом скрюченном положении – и спит. Устал человек, дорога измотала, к тому же долго держали на пересылке. Разбудил его, отвел в комнату, и он завалился спать.

Утром просыпаюсь – Валеры нет. Елки-палки! Скандал. Начальник политотдела меня вызывает:

– Где корреспондент?

– У него много друзей в «полтиннике», наверное, пошел туда.

– Иди ищи, чтоб не пропал никуда.

Я отправился искать. Позже он сам объявился: посиневший, замерзший. Оказалось, ночью с разведротой он ушел на засаду. А в горах холодно. Валерка, видно, плохо оделся и, бедолага, промерз на камнях до костей.

Начпо возмутился:

– Это же запрещено. Посторонние на боевых!

– Вы просто Глезденева не знаете, – отвечаю ему. – У него всюду друзья, и все гарантируют, что все будет нормально.

Потом Валера рассказывал, как они пару «душков» взяли. В общем, ничего особенного. Насколько я помню, у него была конкретная задача вылететь в Шинданд. Но то ли бортов попутных не было, то ли с погодой что-то случилось – вылет сорвался.

На следующий день с раннего утра он сел за стол у окна, что-то наспех набросал в свой блокнот, потом начал звонить в комендатуру аэропорта. Позывной у них был – Флюсный. Ему оттуда отвечают: «Борта нет, только на следующий день». А он на своем стоит: «Я все-таки полечу». Пытаюсь его отговорить, не торопиться, отложить на завтрашний день, а сегодня заранее договориться… В Шинданд как раз был всего один борт в день. Но Валера просто места себе не находил, ждать еще сутки для него было просто невыносимо.

– Мне любым способом нужно улететь, – повторял он одно и то же.

Я понял, что у него много работы, он засиделся, поэтому так ему было невтерпеж. Надумал идти прямо на аэродром, решать проблему на месте, попросил проводить его. Вместе дошли до КПП и там распрощались. В руках у него был кожаный портфельчик, где находилось все дорожное. Он зашагал к аэродрому.

А вечером мне позвонил начальник политотдела. Как сейчас помню, за окном было темно, завывал холодный ветер, и на душе было неспокойно, тоскливо как-то и муторно. К тому же и с электростанцией что-то случилось, свет погас, и я сидел в темноте.

– Ты знаешь, что корреспондент погиб? – раздался в трубке голос.

– Какой корреспондент?! – опешил я. Трое приехало, а про Глезденева как-то сразу и не подумал. Маспанов, я знал, был поблизости, в штабе армии остался, Лариса тоже здесь была.

– Я не помню фамилии, назови!.. – нетерпеливо потребовал начальник.

– Маспанов?

– Нет!

– Глезденев?

– Да… он.

И я сел.

Пришел кто-то из офицеров, у меня мысли вразброд, плохо соображаю. «Ребята, Глезденев погиб… Может, неточная информация?» Бегу к начпо, он сам толком ничего не знает, говорит, что позвонили и сообщили вот такую весть.

На следующий день из штаба приехал Маспанов. Он уже знал о случившемся…»

Что двигало Глезденевым, когда он неожиданно принял решение уйти в «ночное» с разведчиками, почему так рвался на боевые вылеты, сопряженные с весьма реальным шансом не вернуться живым? Ведь получил свой орден, подрывался на мине – судьба предостерегла его; был ведь и серьезный, откровенный разговор с редактором на этот счет. В конце концов, и журналистских впечатлений было более чем достаточно. А может, он жаждал личного реванша, для самого себя – за ту минутную слабость, страх перед вылетом в командировку, а может – в который раз! – испытывал себя? Кровавая бездна Афганистана неудержимо манила его, как жестокий рок.

Трагическое происшествие расследовал пропагандист авиаполка. По первоначальной версии, которая была отражена в донесении, вертолет «Ми-8» МТ (командир вертолета капитан Лебедев В.М., летчик-штурман старший лейтенант Ермохин В.А., бортовой техник прапорщик Доманский А.А.) после взлета на высоту 800-1000 метров был обстрелян душманами, в результате чего потерял управление. Лебедев и Ермохин выпрыгнули с парашютами. Душманы открыли огонь по выпрыгнувшим. Ермохина ранили в ногу. Двое – борттехник прапорщик Доманский А.А. и начальник отдела газеты «Фрунзевец» майор Глезденев В.В., который был на борту, выпрыгнуть не успели (или не смогли) из-за недостатка высоты. Вертолет столкнулся с землей и сгорел.

Но расследование выявило не все. Известно, что в Афганистане аппараты, как называли вертолеты, эксплуатировались беспощадно. Они быстро изнашивались в трудных условиях горно– пустынной местности, порой выходили из строя прямо в полете. Бывало, что отдельные случаи летных ЧП списывали на боевые потери. В случившейся катастрофе «Ми-8» МТ основной ее причиной называют разбалансировку двигателя. Очевидцы рассказывали, что якобы вертолет шел некоторое время по прямой, пока не врезался в склон горы и через какое-то время загорелся. Погибших потом нашли. Обгоревший труп Глезденева и рядом с вертолетом – разбившийся борттехник. На теле журналиста обнаружили сгоревший парашют, точнее, лямки от него. Кто знает, почему не выпрыгнул: не успел ли, была ли малая высота… Никто теперь не расскажет, не поведает о тех последних мгновениях, когда летчики выпрыгнули с парашютами и вертолет какое-то время продолжал неуправляемый полет. …Они глянули друг на друга, и каждый прочитал ужас в лице другого. За что судьба поставила их перед столь жутким выбором – в последний раз хотела испытать?

– Надевай парашют! – прапорщик кричит, сует сумку, Глезденев отказывается.

Борттехник не слушает, бросается в кабину. Как ничтожно малы эти мгновения! Десятки, сотни раз он видел, как командир поднимал в воздух вертолет, закладывал его в крутой вираж и машина, любовно ухоженная его, техника, руками, покорно слушалась. А теперь – теперь она взбунтовалась. И прапорщик впервые в своей жизни должен сделать немыслимое: посадить на землю пораженную смертельным недугом машину. Он схватил, сжал ручку шаг-газа. Цена попытке – жизнь. А земля падала, неудержимо неслась на них, за стеклом в стремительной дикой пляске кривились, вертелись черные горы, слепящее небо – афганское, чужое небо… И все казалось до жути нереальным, происходящим не с ними, с кем-то чужим…

А совсем недалеко, в Ташкенте, мягкий теплый ветер осторожно срывал золотые, багряные листья с кленов, платанов, тополей, и они устилали асфальтовую дорожку, которая вела к дому по улице Саперной.

В тот день Наталья Алексеевна, как всегда, отправив сына в школу, пошла на работу. Погода была, несмотря на середину октября, мягкой и теплой. Утреннее солнце пробивалось сквозь пожелтевшую листву, и оттого двор был залит нежно-золотым светом. Подул ветер, и, плавно кружась, на асфальтовую дорожку упали листья клена. Один лист коснулся ее щеки, она попыталась поймать его.

Валера только-только уехал в командировку, обещал тут же вернуться, как только уточнит факты для очерка. Он уже грезил «Красной звездой». Наташа вздохнула невольно: только обустроились, получили прекрасную квартиру в старом доме, на Саперной, редакция рядом, до центра города – рукой подать, и опять переезд?

Она пришла в свой «офис», а где-то через час ее вызвали к директору. «Почему меня?» – удивилась она. Обычно когда ее непосредственный начальник был на месте, то все вопросы решались через него. Строя самые различные догадки, она вошла в кабинет. Там, кроме директора, были ее знакомые – заместитель редактора подполковник Черевач и капитан Краузе.

– Вот, Наталья Алексеевна, такие дела, – не очень уверенно произнес директор и глянул на офицеров. – Вот, к вам.

Он откашлялся и замолчал.

«Опять что-то натворил», – тут же решила она и, чувствуя досаду и раздражение, вдруг взорвалась:

– Эх вы, жаловаться пришли! На работу ко мне! Ну, говорите, выкладывайте!

– Ну погоди, Наташа, не надо, пойдем вниз, к машине, – торопливо стал уговаривать Черевач, осторожно выпроваживая ее из кабинета.

– Ну, что вы молчите? – продолжала сердито Наталья.

На лице Николая Викторовича последовательно отражались растерянность, досада, легкая нервозность. Он старался сохранить спокойствие.

Так они дошли до машины, сели, поехали. Наталья продолжала ворчать, ругать всех подряд – больше по инерции.

– Ну, что же вы молчите, говорите, что случилось, чего он натворил?

– Ну подожди, давай лучше дома…

Ехать было недалеко. Поднялись в квартиру.

– Ну зачем же к директору было ходить? Не стыдно вам жаловаться?

– Наташа. – Черевач вдохнул полной грудью, заговорил твердо, с расстановкой. – Сядь, пожалуйста… Мне трудно и больно говорить об этом, но… Валера погиб. Его нет.

– Как – нет? – Она вздрогнула. – Что за ерунду вы говорите? Этого просто не может быть! Вы шутите? Вы перепутали, он только-только в командировку уехал…

Она недоуменно глянула на офицеров. Они напряженно молчали.

– Наташа, это правда, – после паузы вновь заговорил Черевач. – Понимаешь, правда. Вчера он погиб. В вертолете…

Она никак не могла поверить, что вот так внезапно и просто оборвалась Валеркина жизнь, что его нет и уже никогда не будет. Никогда. Она долго не могла прийти в себя и в рыданиях все повторяла, уже сама для себя, что не верит, что никак не может быть этой нелепой ужасной смерти. …Редактору о смерти Глезденева сообщил по телефону из штаба округа майор Ручкин. Тело на месте гибели опознавала Лариса Кудрявцева, для которой эта командировка в Афганистан была первой и последней.

Чуть позже из авиаполка пришло письмо, адресованное Наташе.

«Дорогая Наталья Алексеевна!

Командование, политический отдел войсковой части полевая почта 97978 с глубоким прискорбием извещают Вас о том, что 10 октября 1984 года Ваш муж ГЛЕЗДЕНЕВ Валерий Васильевич погиб, выполняя боевое задание.

Верный Военной присяге, он с честью и достоинством выполнил свой патриотический и интернациональный долг, проявив при этом мужество, стойкость и героизм.

Воины-авиаторы Ограниченного контингента советских войск в Демократической Республике Афганистан гордятся делами Валерия Васильевича Глезденева, он навсегда останется в памяти товарищей как пример мужества, доблестного выполнения своего воинского долга.

Вместе с Вами мы глубоко разделяем огромную боль и горечь невосполнимой утраты в связи с гибелью Вашего мужа. Еще раз примите от всех воинов-авиаторов и от нас лично наши искренние соболезнования.

С уважением к Вам, командир войсковой части полевая почта 97978 подполковник А. Серебряков, начальник политического отдела войсковой части полевая почта 97978 подполковник В. Роменский».

В Кабуле, в редакции десантной газеты, в маленькой комнатушке фотолаборатории некоторое время висело на вешалке полушерстяное обмундирование и сапоги Валерки. Ни у кого не поднималась рука убрать их. Потом форму забрал и отвез в Ташкент пропагандист авиаполка. Он забрал также все его оставшиеся вещи. Осталась только его полевая сумка.

А в политуправлении был скандал. Глезденева обвинили в нарушении инструкций. У всех, кто его знал в ограниченном контингенте – десантников, летчиков, журналистов, – весть о гибели отозвалась болью. Начальство же отреагировало по-своему: впервые погиб журналист – почему на борту был посторонний?

Гибель человека, если это был не друг-товарищ, а просто сослуживец, принималась с холодным сердцем. Особенно большими начальниками. 13 октября, в субботу, из Кабула привезли гроб. Сопровождающим, как вспоминал редактор, был майор Трущов, а командиром борта – капитан Кузьмин. Вылетели они в 17.00 по местному времени.

Похороны состоялись 15 октября, в понедельник, на Чиланзарском кладбище Ташкента. Закрытый алый гроб. Плачущие родители, вдова, сын. Десятки людей, пришедших проститься с Валерой. Почетный эскорт. Прощальный салют…

На следующий день «Фрунзевец» опубликовал некролог.

«Был… Это трудно писать о человеке, которого всегда переполняла кипучая энергия, такая, казалось, неистребимая жизненная сила. Эти качества помогали ему самозабвенно трудиться, всего себя отдавая первой и теперь уже последней любви – журналистике.

Выбрав однажды газетную работу в качестве главного дела жизни, Валерий Глезденев оставался верен ей до конца.

Солдатская служба на советско-китайской границе в самое тревожное время, затем учеба во Львовском высшем военно-политическом училище, работа в военных газетах Дальневосточного, Прикарпатского военных округов, учеба в Военно-политической академии имени В.И. Ленина – вот вехи пути, который он прошел до того, как был направлен в редакцию газеты «Фрунзевец» Краснознаменного Туркестанского военного округа.

Всегда окруженный друзьями, щедрый на шутки и помощь, не знавший уныния, Валерий Васильевич заражал всех оптимизмом, и отдел в газете, который он возглавлял, являлся боевым не только по названию, но и по духу.

Жизнь Валерия Васильевича Глезденева, нашего боевого товарища и друга, оборвалась на самом взлете, как у птицы, только начавшей набирать высоту…»

Редактор представил его посмертно ко второму ордену Красной Звезды.

А последний глезденевский материал о летчике Шахове, который он, увы, не смог улучшить, дополнить, лежал в редакции. Очерк уже стоял в полосе, и была к нему приписка: «Автор этого материала, журналист из газеты Краснознаменного Туркестанского военного округа "Фрунзевец" майор Глезденев Валерий Васильевич, погиб при исполнении служебных обязанностей. Он был мужественным офицером, всегда стремился находиться там, где труднее. Награжден орденом Красной Звезды». Но материал так и не увидел свет. Гипертрофированная осторожность возобладала над долгом памяти. И последний материал, который косвенно явился причиной гибели Глезденева, так и не увидел свет.

Поэт Владимир Лещенко написал о Валере стихи. Однажды я получил от него по почте тонкую книжечку «Пока детей приносят аисты…». И на одной из страничек нашел:

У меня до сих пор в ушах звучит тихий вопрос матери, Марфы Николаевны: «А может, он жив, где-то в плену? Ведь бывает, возвращаются, передают их…»

Что я мог ответить… До последнего мига, до последнего вздоха в материнском сердце будет теплиться робкая надежда, таиться тихая печальная вера: «А вдруг…»

В одном из писем Валеркины родители рассказали, что ездили в Ташкент на годовщину смерти. Были на могиле ребята из «Фрунзевца», возложили к памятнику венок, выступили с поминальными словами.

«22 февраля в нашей средней школе было торжественное собрание. Нас с женой пригласили. Школе решили присвоить имя нашего сыночка Валеры. Много говорили о нем директор школы и завуч, я сам сказал, и жена тоже. Нам, правда, очень тяжело было, еле выдержали. При школе открыли музей. Там китель сына, газетные материалы…» – писали родители.

Именем сына названа и улица, на которой в Юмьяшуре живут Глезденевы.

Многие хотят забыть Афганистан, вычеркнуть из памяти и из истории. Но пройденная дорога за спиной не исчезает. Да и вправе ли мы забывать о ней?

Он страстно любил дорогу, любил песни о ней, любил сборы в путь, когда от волнения перед неизведанным слегка щемит сердце, перед тем неизведанным, которое обязательно откроется, если смело идти навстречу ветру, если верить в себя.

Он так и погиб – в пути, не отвернувшись от ветра.