Глава пятая
— Ну, золотой, вставай. Пора. Сегодня у нас очень ответственный день. Надо еще разок порепетировать, ведь иностранные гости будут, — Анастасия Тихоновна бережно будила Мальчика, с чувством чмокнула пролежень на розовенькой щечке.
Мальчик с ленцой сел на кровати, сонно зевнул. В это время тяжело скрипнула входная дверь, кто-то завозился в коридоре.
— Роза, ты? — настороженно спросила бабушка.
— Вот видишь, тетя Роза уже пришла, нам свежей водички принесла. Сейчас умоемся, зубки почистим и, пока чайник вскипит, повторим репертуар.
— Мне не нлавится плелюдия Сола, — несколько капризно сказал Мальчик, — слишком глустная, как эта ночь.
— Не Сола, а Сора, р-р-р, как трактор, — на ходу пыталась поучать бабушка, в это время зашла Роза, сняв с головы платок, не глядя кинув его на диван, она, сияя, склонилась над Мальчиком, тоже поцеловала.
— От тебя класиво пахнет, — пробасил Мальчик.
— Да? — заискрились глаза Розы.
— Про запах «красиво» не говорят, — опять исправила бабушка, потом махнула рукой.
— Да, у него свое мышление.
— А на улице действительно красиво — весна!
— Роза в восторге потянулась.
— Будто и нет войны… Давайте на окне клеенку чуточку разрежем, как форточку, воздух освежим.
— Ночью снова стлеляли, — недовольно проворчал Мальчик.
— Вот! Это твои друзья: Бага да Голова — всю ночь тут в войнушку играют, — возмутилась Роза.
— Ты ведь их просил не стрелять.
— Плосил, — насупился Мальчик.
— Но они говолят, что лади моего будущего воюют.
— Ой-ой! Какие защитники! — недовольно подбоченилась Роза. — Знаем мы их «заботу»! Те-то ладно, — она небрежно махнула рукой в сторону, где находился российский блок-пост, — а этот вроде наш, Бага, что вытворяет? Знаем мы этих «защитников». Кто действительно защищал — либо погиб, либо в горы подался. А …
— Ладно, ладно, не заводись, — перебила ее бабушка.
— Мальчик, давай вставай, время с утра летит, иди-ка в ванную, — если нужна буду — позовешь, — и когда Мальчик скрылся в ванной, она полушепотом, будто их подслушивают:
— Странное дело, тебе вчера забыла сказать. Возвращаемся мы с Мальчиком накануне. И не напрямую — там лужа после дождя, а под арку, — и что ты думаешь, покуривая, мирно стоят два бородача — с черной Бага, с рыжей — сержант с блок-поста, заместитель Головачева. Нас увидели, сквозь зубы проматерились и вместе ушли.
— Ой, ой, ой! Вам повезло, что Мальчик был. А то могли, — и она в страхе даже рот прикрыла.
— Сама понимаю. Только не пойму, что у них общего, ведь, вроде…
— В том-то и дело, что «вроде». А на самом деле так называемые наши вашим всякую травку и таблетки поставляют, а те взамен оружие — вот и «воюют» до утра.
— Так ведь они всю ночь друг в друга стреляют, убить могут.
— Просто так — для видимости, свою деятельность обозначают; конечно, за вознаграждение. Пока. А будет приказ, мы уже это проходили, с остервенением друг на друга пойдут и нас заодно перекосят.
— Боже! Не говори! — в волнении сжимая иссохшие руки, заходила Анастасия Тихоновна по комнате, меняя тему.
— Чайник вскипел? Надо еще воду подогреть, а то скоро свет отключат.
— Сегодня в центре не отключат — гости, концерт.
— От них что угодно жди… Мальчик, — голос у нее стал мягче, — ну, давай побыстрее.
Из ванной появился Мальчик. Его васильковые бархатисто-нежные глаза уже пробудились, искрились озорством:
— Шоколадку когда? — с капризом в баске.
— Шоколадку после кашки и чая, — постановила бабушка, прижала к себе Мальчика, прикрыв глаза, внюхалась в аромат его золотисто-курчавых пушистых волос и поглаживанием взъерошила их.
— Скоро мне по самое плечо будешь.
— Да, явно подрос, — тут же рядом очутилась Роза.
— Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, — сплюнула бабушка, сделала жест, словно перекрестилась.
— Да-да, — умиление исчезло с лица Розы и она что-то прошептала на чеченском.
— Пока завтрак готовится, надо позаниматься, — требовательный голос бабушки. Поставив у разбитого серванта скрипящий табурет, она сверху осторожно достала футляр, будто на нем пыль слегка сдунула, мягко погладила и, уже доставая скрипку:
— Вот память. Сколько раз в руки беру, сразу мать и отчима вспоминаю, — глубоко вздохнув, тяжело села на край дивана, уставилась в одну точку, явно что-то вспоминая, и из-под ее толстых линз по огрубевшей щеке, застревая в морщинах, потекла скупая старческая слеза.
— Вы плачете? — приблизился к ней Мальчик, взял за руки.
— Вам плохо?
— Нет, — она как-то виновато улыбнулась.
— Разве мне может быть плохо с тобой?!
— А отчего плачете? — как только он умел, стал Мальчик пристально вглядываться в ее глаза.
Бабушка попыталась отвести взгляд, поняв, что бесполезно, сняла очки, протерла глаза и сдержанно-спокойным шепотом:
— Думала, скрипку отчима некому будет передать по наследству, думала, пропадет, а тебя мне Бог послал, — и вставая, уже твердым голосом.
— Надо все передать, надо заниматься.
Довольно быстрыми движениями она достала из угла грубо сделанный из дерева самодельный пюпитр. Поставив на него большую пережившую гарь войны нотную тетрадь, стала торопливо перелистывать:
— Вот, пожалуй, начнем с этой гаммы. Она придаст нашим пальчикам гибкость. Поиграй пока ее, чтобы руки «разогреть».
Взяв скрипку, Мальчик моментально изменился; стал серьезным, вытянул худую спину, как учила бабушка, какая-то грациозность появилась в его фигуре. Он принялся старательно выводить каждую ноту.
— А теперь всё то же самое на полтона ниже. Да нет же, я сказала «на полтона», а ты берешь си бемоль, — руководила бабушка.
— Еще разок. Ну, что же ты? Играй. Не жалей себя. Это упражнение следует повторять помногу раз. Ну, вот так, т-а-к…
Но Мальчик уже отвел смычок:
— Я не могу это иглать — очень глустно. А на улице весна, надо что-нибудь ладостное. У бабушки прямо плечи сникли, она почему-то озадаченно посмотрела на Розу и, видимо, не найдя поддержки:
— Ну, тогда играй что хочешь… Только запомни: чтобы стать настоящим музыкантом, надо много и усердно упражняться… И, пожалуйста, играй не по памяти, а по нотам. Т-а-к, — она снова стала листать тетрадь.
— Возьмись хотя бы за Баха. Тебе следует его подучить.
Полился плавный, чистый насыщенный жизнью звук.
— Ровнее, ровнее, — поправляла его бабушка.
— Ровное, спокойное и насыщенное звучание, все звуки сильные, яркие, глубокие… Сто-о-оп! Переход на кульминацию должен быть куда значительнее. Возьми еще раз из-за такта… Не задерживай смычок на «ре»,… оторвись, решительнее оторвись от предыдущей фразы… Вот так… Теперь каденция… А здесь можно и помягче. Легче-легче, еще легче…Т-с-с, совсем тихонечко.
— Браво! — захлопала Роза.
— Но-но, — предостерегающе подняла палец бабушка.
— До «браво» еще далеко — работать надо, — вроде строг ее голос, а на лице довольство родителя.
Она вновь стала листать тетрадь:
— Тебе нужно много и упорно заниматься, — не уставала повторять она, в то время как Мальчик и Роза заговорщицки перемигивались.
— Давай-ка Корелли, дружок. Начали, и… — Мальчик обожал «Жигу» и потому заиграл на сей раз с каким-то особенным воодушевлением. А старая учительница внимательно вслушивалась в хорошо знакомое звучание скрипки, вновь и вновь поражаясь удивительным способностям своего любимца: глубине и необычайной зрелости исполнения, невероятной для его возраста виртуозности владения инструментом.
— Бог мой, неужели ему суждено достичь вершин мастерства, стать знаменитым, — размышляла она, равномерно раскачиваясь всем телом в такт музыки.
— А Мальчик все играл и играл, проворно перебирая сложные пассажи ловкими почти крошечными пальчиками.
Потом репетировали «Вариации». Здесь дело явно не шло.
— Ты все забыл. Где твое портаменто? Я не слышу портаменто, — сердито объяснялась Анастасия со своим учеником на непонятном для Розы языке.
— А это, по-твоему, арпеджио?… А ну, дай покажу, — она взяла скрипку, повела смычком, Мальчик слегка улыбнулся.
— Посмотри-ка на него, — беззлобно возмутилась бабушка.
— Уже над учителем посмеивается… Пальцы не те, не сгибаются, не слушаются, а мелодии тонкость нужна — и ума, и слуха, и души, и рук.
Еще и еще заставляла повторять Анастасия Тихоновна сложный фрагмент. И так продолжалось до тех пор, пока сама ни сдалась и, устало опустившись на стул, ни произнесла:
— Хватит! Сегодня это не идет. Давай лучше Вивальди учить, он как будто ближе к весне.
Но и этим исполнением бабушка осталась недовольной.
— Ну, все, — скомандовала она.
— С утра устал, пора подкрепиться.
От разнообразия стол не страдал. Обе женщины смотрели не в свои тарелки, а как ест Мальчик, все пытались ему подложить.
— Ну, еще вот этот бутербродик, и шоколадку с чаем можно, — уговаривали они его.
За чаем разгорелся спор о репертуаре предстоящих выступлений.
— Лезгинку надо включить, — живо настаивала Роза.
— Бабушка не любит, когда я без нот иглаю, — лукаво заметил Мальчик.
— Без нот нельзя: вдруг забудешь мелодию, вдруг остановишься. В концерте подобное недопустимо, — противилась Анастасия Тихоновна, как внезапно, испытывающее глянув на Мальчика, спросила:
— А что, может попробуешь поимпровизировать?
Мальчик нерешительно улыбнулся.
— Твой папа ведь любил лезгинку, — вдруг ляпнула Роза.
Наступила неловкая пауза. Даже послышалось, как тяжело глотнул Мальчик. Нарушая суровую тишину, он медленно, не по-детски вздыхая, встал, бережно взял инструмент:
— Для Папы и Мамы, — тихо промолвил он, положил скрипку на плечо и только коснулся щекой корпуса, как явно изменился, даже повзрослел, и глаза потускнели, прикрылись.
Начал он тихо, медленно, печально, так, что зовущая тоска сжала всем грудь, а потом была жалоба — напевная, щемящая, тающая в звуках кавказской мелодии. Вдруг заторопился смычок, страстностью, известной лишь скрипачу-виртуозу, озарилось лицо Мальчика, он весь задрожал в зажигательном ритме лезгинки; мелодия стала бурной, мятежной, огненной, — так, что зажгла женщин. У Анастасии Тихоновны очки поползли вниз, вот-вот упадут, она в волнении сжала кулаки, вся напряглась, подалась вперед. А Роза стала в такт постукивать по столу и так прониклась исполнением, что сама запела на родном языке всем знакомый мотив. Мальчик тем временем совсем разошелся: играл почти иступленно, неистово, импровизируя с небывалым для юного музыканта воодушевлением… Внезапно и близко послышались выстрелы.
Мелодия прекратилась, все взгляды к окну, а оттуда восторженные крики, хлопки, весна. Роза осторожно выглянула, истерически хохотнула, а вслед встревожено закричала:
— Прекратите, идиоты. Убирайтесь!
— Почему Мальчик на самом интересном месте перестал? — с улицы хриплый голос Баги.
— Убирайтесь! Под носом у блок-поста гарцевать стали.
— Мы у себя дома, — кичливый тон, — и когда хотим и где хотим танцуем.
— Ба-ба-ба-ба! — рядом тяжело застрочил пулемет.
Роза бросилась под подоконник, видимо ударилась о чугунный, давно нетопленный радиатор, тихо заскулила:
— Вот дряни! — обращалась она уже к бабушке, которая теперь тоже лежала на полу, укрыв собой Мальчика.
В этом положении они еще находились некоторое время, ожидая продолжения перестрелки. Благо на сей раз вроде обошлось, и они стали спешно готовить Мальчика. Это было очень важное выступление, которое, как и два предыдущих, должно было состояться в актовом зале «СевКавпроекта», где сейчас располагалось правительство.
— Говорят, и центральное телевидение будет, — возбужденно говорила Роза, перед небольшим зеркалом обихаживая свою прическу.
— Конечно, будет, ведь иностранные гости, — в очередь лицезреть себя стояла и бабушка, держа в руках уже подсохшую губную помаду.
Розу не впустили в здание, милиция выписывает пропуск.
— Тогда и я не пойду, — встал в позу Мальчик.
С особой тщательностью Розу осмотрели, впустили.
— Вот! Вот настоящее и будущее Чечни! — прокричал репортер, десятки камер устремились на них.
— Это Анастасия Афанасьевна — преподаватель музыкальной школы. Скажите, пожалуйста, сколько у вас с школе обучается музыке детей?
— А в Грозном уже давно нет музыкальной школы, одно название может есть. — Это вырежьте, уберите, — закричала какая-то красивая женщина, не из местных, видимо редактор.
Тем не менее бабушке задали еще несколько вопросов, в том смысле, что жизнь в Грозном безусловно улучшается. Затем и у Розы взяли интервью, и даже у Мальчика.
Бабушка и Роза сильно волновались, а Мальчик наоборот, был невозмутим, с детской непосредственностью он вышел на сцену и к ужасу Анастасии Тихоновны полностью изменил ранее оговоренный репертуар и даже лезгинку не сыграл. Все равно зал аплодировал стоя, просил исполнить на «бис».
— Чудо, чудо! — восторгалась Роза.
— Не, не, не то, — недовольна бабушка, — он утром перегорел, выплеснул все эмоции и силы.
Мальчика все хвалили, гладили по головке, даже целовали. Подарили много подарков, даже деньги в конверте, и главное — телевизор.
Уезжали с концерта на военной машине, предоставленной высоким начальством из Москвы. Сопровождающие офицеры с любезностью сами донесли подарки до квартиры, а там — дверь раскурочена, в квартире все перевернуто.
— Здесь сегодня утром была вылазка боевиков, — пояснил военный.
— Видимо, после этого зачистка.
— Вот дряни! — любимую фразу вновь выдала Роза.
— Вы это о ком? — удивился один из офицеров.
Роза не ответила, сконфуженно склонила голову, бабушка натужно кашлянула в кулак.
— Это о всех, кто носит олужие, — вмешался, поясняя, Мальчик.
— Гм, зря, зря, — грубее стал голос военного.
— Мы с добром, для вашего же блага.
— А вы тогда мой телевизол установите, — лишь о своем думал Мальчик, — вот будет благо!
— Телевизор? — озадаченно спросил офицер, почему-то насупившись, надолго уставился в свои часы.
— Ничего не надо, мы сами все сделаем, — несвойственной скороговоркой вмешалась Анастасия Тихоновна, и, словно провожая, она явно стала теснить военных к выходу. — Спасибо вам большое! Как бы мы без вас все это донесли?! — любезностью блеснули ее очки.
— Гм, да, — военный сделал шаг к выходу и вдруг остановился.
— Ради Мальчика все, что угодно, сделал бы. Но времени в обрез: нам надо сопровождать иностранцев. Служба! — развел он руками, уже вышел в подъезд и, вновь остановившись, небрежным махом руки подозвал бабушку и, думая, что никто больше не слышит, командным шепотом.
— Неужели этот Мальчик чеченец?
Афанасьева ничего не могла ответить, этот вопрос просто вогнал ее в конфуз, так что рот самопроизвольно широко раскрылся, верхняя вставная челюсть чуть не выпала, она поперхнулась, боязливо отпрянула и все-таки попыталась сказать: «извините, пожалуйста».
— Всегда пожалуйста! — гаркнул офицер и буквально врипрыжку скрылся из виду.
Потирая шею, будто получила увесистый подзатыльник, бабушка вернулась в «перевернутую» квартиру, села рядом с Розой на диван, так же, как и она уставилась в потрескавшийся лак паркета, обеими руками поддерживая отяжелевшую за жизнь голову.
— Так когда ж мы начнем устанавливать телевизол? — о своем продолжал Мальчик.
— Я так долго хотел иметь телевизол. Навелное, мультик уже заканчивается.
— Нам ныть нельзя, — горестно вздыхая, после небольшой паузы постановила бабушка.
— Мы обязаны, несмотря ни на что, Мальчика вырастить, вывести в люди… Если б не он, что бы я делала? Одинокая старость — страшное горе! Иди сюда, золотой мой, — она его крепко обняла, поцеловала, улыбнулась так, что даже морщины сгладились на лице. И Роза не сдержалась, сразу же оживилась, тоже потянулась к Мальчику.
— Ну, мы будем телевизор доставать? А вдруг меня уже показывают.
— О-о! — как ужаленные вскочили женщины.
— Антенны нет, — как физик руководила процессом бабушка, — Роза, принеси из той комнаты проволоку.
Когда установили телевизор, оказалось самого главного нет — электричества. (Это по просьбе Мальчика командир блок-поста, капитан Головачев, в обход всех инструкций самовольно провел проводку до квартиры. А так бы жили они в потемках.)
— Как теперь быть? — не шуточная потеря.
— Я пойду на пост, — решил Мальчик, и пока женщины испуганно переглядывались, — Вас они все лавно не послушают, даже не подпустят. А нам свет нужен — чай согреть, и пирожки с вареньем, и главное — телевизор.
— Мы за тобой из окна будем смотреть. Ты не задерживайся, — зная, что Мальчик не отступит от своего, заботилась бабушка.
Выскочил Мальчик во двор: тепло, весна щедро берет свое. Солнышко уже клонилось к закату, чуть потускло, но все равно с озорством заглянуло в лицо Мальчика. В редких ветвях раскуроченных выстрелами тополей спорят воробьи, радость, что пролетела первая муха, в луже купаются пушистые облака, и что он видит: на месте, где разбит асфальт, появилась травка, такая тоненькая, нежная, застенчивая. Он сел рядом, погладил:
— Какая ты маленькая,…ой, даже острая. Хорошо, что ты выросла. Вместе будем все лето жить. Летом хорошо, и звезд больше видно. А зимой плохо: все время тучи, оттого папа и мама ко мне не прилетают, — он пальчиком гладил травинку.
— А мне телевизол подалили! Да, такой большой, цветной. Сейчас я буду пиложки есть и мультик смотлеть… Ой, совсем забыл, света нет.
Он хотел было тронуться, да вновь присел:
— Тлавушка, юная, а где ж твои папа и мама? Ты совсем одинокая, тоже клуглая силота. Но ничего, сколо много тлавы выластет, и у тебя будут доблая бабушка и Роза… А летом, я велю, к нам с тобой обязательно папа и мама плилетят. Они на самой класивой звезде, там лай,… шоколад и моложеное, и никто не стлеляет… Да… Ой, ты, навелное, голодная и пить хочешь. Я сейчас тебе водички плинесу.
Он побежал к ближайшей луже, зачерпнул щедро в ладошки.
— Мальчик, что ты делаешь? Выходной костюм! И пальчики беречь надо! — из разбитого оконного проема, откуда улетел шарик, кричит бабушка.
На блок-посту тишина, никаких пробок, досмотров, — в городе иностранные гости, так что приказ: чин чином, вот и поборов нет; трезвые, злые.
— Эй, мальчуган, здоров, — кричит сержант, — ты что это вырядился как жених, аль Роза иль бабка замуж выходят?
На это Мальчик ничего не ответил, даже не поздоровался, сразу перешел к делу:
— Мне капитан Голочев нужен.
— Не Голочев, а Головачев, уже не маленький, пора знать.
— Так они командиру кликуху дали — Голова, — подошел еще один военный.
— Да, башка, — процедил сержант, смачно сплюнул.
— Позовите, пожалуйста, командила, — чуть ли не по стойке смирно вытянулся Мальчик.
— Свет отключили, сразу прибежал. Что ж ты для этих козлов на скрипке играешь, а здесь и свет и хлеб берешь?
— На концерте гости были.
— Я не о концерте, а об этих бородатых козлах говорю.
— Так у вас тоже борода.
— Ха-ха-ха, — захохотали военные.
— Вот паршивец, твою мать, — страшно выругался сержант.
— У моей мамы папа есть, — насупился Мальчик, исподлобья глядит.
— А папа мой тоже милиционел, и у него тоже автомат есть.
— Вот волчонок, уже зубастый. А ну вали отсюда, пока я добрый.
— Я тут живу, папу-маму жду, валить мне больше некуда, — совсем напрягся Мальчик, пару шажков сделал спиной, а потом, боязливо оглядываясь, бочком стал отступать.
— Отставить! Мальчик, здравствуй, ты куда? — из железобетонного помещения появился капитан Головачев — высокий, выбритый, в отличие от подчиненных, подтянутый.
Как родного, он обнял Мальчика, нагнувшись, поцеловал.
— Повзрослел, — гладил он его курчашки.
— Что ж ты так долго не объявлялся?
— Концелты, каждый день лепетилуем, — бодрее стал голос Мальчика.
— Наслышан, наслышан о твоих успехах.
— Да, мне сегодня вот такой телевизол подалили, — и он во всю ширь развел ручонки. — А света нет, вы ублали.
— Здесь сегодня зачистка была. Настоящий бой.
— Этих козлов прямо в подвале гранатами закидали, — вмешался сержант.
— Наверняка всех уложили, мать их…
Командир лишь искоса глянул на сержанта, тот умолк.
— А провода лично комендант города перерезал; сказал, логово боевиков освещаем, — оправдывался капитан.
— Нечего было козлам на скрипке играть, — вновь выступил сержант, закуривая сигарету.
— Я для козлов не играю, — полушепотом, да твердо ответил Мальчик.
— Во дает, вот чему эта бабка его учит! — взмахивая руками придвинулся сержант, увидев взгляд командира, чуть отошел.
— Бабушка Учитал учит меня только добру. А играю я для всех людей…хороших людей.
— Вот и сыграй для нас, — говорливей всех тот же сержант.
— Принеси скрипку и сыграй: обещаю, свет будет. А так — приказ коменданта.
Мальчик пристально, в упор вгляделся в командира, не дождавшись какой-либо нужной реакции, побежал, на ходу крича:
— Я сейчас со скрипкой вернусь.
Во дворе он остановился. Солнце совсем склонилось, стало прохладней. Тени от близлежащих руин так зловеще удлинились, что прикрыли молодую травинку — ее совсем не видно. Он присел, легонько тронул побег.
— Я и для тебя сыграю.
— Мальчик! Ну что так долго? — голос бабушки из окна.
Вскоре он вновь прибежал на блок-пост, капитана не видно.
— Бабушка инструмент не дает — семейная реликвия. Сама идти не может: больная, устала, — задыхаясь, торопливо отчитывался Мальчик.
— А вот, скоро стемнеет, будет тишина, я вам с балкона сколько хотите сыграю.
— На войне как на войне, — вновь первым слово взял сержант, — не дает скрипку, старая карга, — не даем свет — баста!
— А телевизол?! — совсем дрогнул голос Мальчика. — А чай и плитку?… Лоза на пиложки тесто замесила.
— Вот и прекрасно! Ты на скрипке играй, бабка пусть тебя учит, пока не околеет — пора, а Роза пусть тесто месит, вкуснее будет. А свет, зачем вам свет? Свет только там, где мы. А вам никогда более света не видать.
— Неплавда! Неплавда! — как и тело, задрожал голос Мальчика, аж привычный басок пропал. — Я сегодня залаботал конвелт денгег. Я-я, — уже заикаясь, пустив слезы, я буду учиться иглать, еще лучше иглать, получу целый мешок денег, у нас будет свет, и мы с бабушкой и Лозой постлоим здесь новый, светлый «Детский мил», самый лучший в миле! — Ой, небось бабка вновь сказки болтает.
— Бабушка Учитал, и не болтает, а говолит…что у нас будет «Детский мил», лучше, чем даже в Волгогладе.
— Это там, где ты в колонии сидел?
— Я не сидел — иногда в углу стоял.
— Вот там бы, со своей бабкой, и оставался бы.
— Лучше бы вы там оставались.
— Ах ты, звереныш! — сержант хотел было схватить мальчишку за ухо, тот увернулся, стал убегать.
— Стоять! Кому говорю, стоять! — одиночный выстрел автомата в воздух; Мальчик с испугу упал.
— Отставить! — услышал Мальчик громовой голос капитана, и непривычный из его уст мат.
— Мальчик! Мальчик! — изо всех сил бежала Роза, у арки, облокотившись о стенку одной рукой, другой сжимая грудь, вглядывалась бабушка.
Роза, бегло оглядев Мальчика, бросилась в сторону сержанта и, не доходя пару шагов, сотрясая кулаками:
— Что ты от ребенка хочешь? Почему ты стреляешь? С такими, как сам, воюй!
— С кем надо воюю. Вот сегодня Багу замочили, будешь много болтать, и тебя…
— А-а-а! — в бешенстве кинулась на него Роза, и оказалась такой крепкой, что сержант не мог с ней справиться. Военные их растащили.
— Ах ты шлюха! — хватался сержант за автомат.
— Ты дрянь, анашист, а породившая тебя мать — шлюха! — отвечала разошедшаяся Роза.
Проезжающие мимо блок-поста машины остановились, толпа местных людей обступила скандалистов.
— Роза, уймись, успокойся! — обняв Мальчика, изо всех сил пищала наконец подоспевшая Анастасия Тихоновна. — Хоть о ребенке подумай!
— Разойтись, проезжайте! — заорал капитан Головочев.
— А ты пошел вон, — ткнул он в плечо своего сержанта, и когда, с уходом последнего, страсти улеглись, подошел к Мальчику, с виной в тоне:
— В семь комендантский час — свет подам, но только до утра.
Даже в восемь света нет, зато пирожки поспели — Роза дровяную печь затопила, и вместе со светом керосинки по всей округе аромат мирской выпечки. Правда, здесь печаль, и не из-за света и скандала:
— Бага-Бага, дурак, — вновь и вновь шепчет Роза, слезу тайком стирает, чтоб Мальчик не видел.
— Да, совсем молодой, ему бы жить да жить. Бахвальство сгубило, — сокрушается бабушка.
А Мальчик поглощен своим:
— Вот сколо и «спокойной ночи» плойдет, а свет не дают… Ластопили, жалко, — он выходит на балкон, с немым упреком, даже завистью, недолго поглядел в сторону блок-поста, где рыжим пламенем горели прожектора.
— Мальчик, зайди, там опасно, — забеспокоились женщины.
Он не ответил, любовался иным миром. Весенняя ночь над Грозным была прохладной, слегка унылой, зачаровывающей. На темно-синем, бездонном небе множество манящих звезд; на востоке уже всплыла спелая, сочная луна; на юге, куда, отходя от их дома, уходила вдаль улица Ленина, игристая стайка серебряных облаков, и, словно подпирая их, остроконечные фосфоритовые вершины Кавказских гор. И такая пугливая тишина, даже пробудившейся по весне на перекатах Сунжи не слышно, все залито лунной истомой, ночная блажь, мир замер, ожидая весны творения. И казалось, в природе наступил покой, полная гармония и понимание, если бы не те рыжие языки пламени с блок-поста, что теперь режут взгляд Мальчика, вроде хотят сжечь идиллию жизни.
И почему-то в этот самый момент захотелось Мальчику сыграть на скрипке, и не в комнате, в камертоне стен, а на балконе, на просторе, чтобы музыка в унисон этой сказочной лунной ночи понеслась по всему городу, по всей Чечне, до самых снежных гор, и оттуда взметнулась к звездам, где ждут его зова родители.
Решительными движениями он вернулся в квартиру, бережно достал из футляра инструмент.
— Мальчик, ты что? — встрепенулась было Роза, но бабушка, увидев странный блеск его глаз, Розу одернула.
Вновь выйдя на балкон, старательно приладив скрипку, он поднял смычок, как бы призывая мир к еще большей тишине, и сам так застыл, еще раз вслушался, только ноздри слегка вздулись, внюхивают аромат цветения, а вопрошающие, широко раскрытые глаза устремляют взгляд то к луне, то к горам, то к звездам, словно перед ним раскрылась тайна нот мелодии ночи, и он начал тихо, плавно, убаюкивающе, в такт спокойной лунной ночи. — «Тоска по Кавказу» Ганаева, — прошептала бабушка.
— В депортации написана, — сказала Роза и затаила дыхание.
А мелодия все лилась и действительно то была тоска, цепенящее уныние разбитого, разграбленного города, и так стало тяжело, беспросветно, что женщины, не имея более сил терпеть, горько заплакали, и в их слезах не только общая печаль, но и потаенное личное горе.
— Эй, Мальчик, хватит тоску нагонять, и без тебя тошно, — закричали с блок-поста. Женщины встрепенулись, видели, что Мальчик не среагировал на злобный окрик, да мелодия явно встрепенулась; началась импровизация — мелизмы, или украшения, расцвечивающие, орнаментирующие основную мелодию.
— Хватит бренчать! Кому говорю! — вновь крик, и вдруг автоматная очередь, видимо, в воздух.
С криком ужаса бросились женщины на балкон, как ни сопротивлялся Мальчик, его затащили в квартиру, и когда отпустили, он будто оковы скинул, вытянулся, неожиданно для женщин встал в вызывающую позу, и в свете мерцающей керосинки и тлеющих углей то ли он сам, то ли его плавающая в полумраке тень, стала явно взрослой, даже мужской.
— Я плошу вас, — уже не детский басок, а подростковый охрип появился в его тоне, — позволить мне сыграть еще одну композицию.
— Играй здесь, — почти хором взмолились женщины.
— Нет, я обещал капитану сыглать на балконе.
— Все равно свет не дадут, и уже поздно.
— А мне их свет и не нужен… Как и в нашей сказке, у нас будет свой свет, свое солнце.
— Мальчик, дорогой! — хотела было дотронуться до него Роза, да как-то странно убрала руку, не посмела, еще жалобней продолжила.
— Ведь то сказка, а жизнь, ты ведь сам теперь знаешь, и очень жестока и коварна.
— Знаю, — твердо сказал он, — но сделать сказку былью моя задача, — таинственно сверкнули его глаза, он перевел взгляд на бабушку.
— Ведь так Вы меня учили, Бабушка Учитал?
Никто ему не ответил, лишь в печи треснула головешка, полетели искры на пол, но это никого не тронуло, другой, более яростный и упорный огонь подрастающей жизни разгорался и начинал полыхать прямо на глазах.
— Я уже не маленький, чтоб сказкам велить. Однако, как говолиться, — сказка ложь, да в ней намек, — он вроде усмехнулся.
— Конечно, я знаю, что мои лодители сюда уже не велнутся. Но я велю, что они где-то есть и меня видят, на меня надеются. И я вечно, сколько смогу, буду жить здесь, буду ждать их здесь, и лаз они по ночам, хотя бы во сне, плиходят ко мне, я должен их достойно встлечать. И когда-нибудь мы вместе постлоим здесь новый «Детский мил», новый голод, новый свет!
В этот момент то ли специально, то ли случайно, он пальцем тронул верхнюю струну. Раздался четкий, затяжной пульсирующий высокий звук.
— Я обязан сыглать на балконе одну мелодию, — безапелляционно заявил он.
— Но ты уже сыграл, — не унимались женщины.
— Ту я сыглал для нашего несчастного голода, котолый действительно «глозный», плежде всего для нас, — он сделал твердый шаг в сторону балкона, остановился, — а эту, именно с балкона, я хочу послать папе и маме, чтоб они услышали, ко мне ночью плилетели,… и еще, — он глубоко вздохнул, — посвящая Баге. Как бы там не было, он любил меня.
С этими словами он уже беспрепятственно ступил ногой на балкон, и через порожек, слегка обернувшись, как показалось в свете луны, уже по-детски, добро улыбнувшись, поднял торжественно вверх скрипку и смычок, и прежним родным баском:
— Вот наше олужие! С музыкой в луках и в мыслях надо жить, а не воевать!
Вновь над ночным городом полилась нежная, ласковая мелодия, но не тоскливая, как прежде, а с огоньком, с задором, со стихией!
— Прелюдия Шахбулатова, — вроде для себя прошептала бабушка.
— Лезгинка! — поддалась азарту Роза.
В это время искрометная трель, кульминация, понеслась вихрем музыка. И что все слышат?
— Хорс-тох! — прямо под ними кто-то гарцует, видимо один, сам себе хлопает, Мальчика подбадривает, кричит.
— Бага!? — обалдела Роза.
Ба-ба-ба! — застрочил с блок-поста крупнокалиберный пулемет.
По привычке женщины рухнули на пол. И лишь после этого уловили — скрипка разрывается в неистовом порыве, и это уже не мелодия, а настоящий бунт. И танец под балконом продолжается, вопль стоит, и на фоне пулеметного — хилые выстрелы из пистолета.
Мгновенно пригнувшись, женщины бросились на балкон. Роза буквально на руках внесла Мальчика. На сей раз он не противился — весь дрожал, словно в продолжении ритма лезгинки тело его сотрясалось; он был в холодном поту. Сам лег на кровать, свернулся калачиком. Женщины укрыли его одеялом, и, потрясенные, еще долго стояли в виноватой позе над ним, пока он не успокоился, и вроде заснул, как вдруг ослепительно вспыхнула лампочка. Мальчик сквозь закрытые веки зажмурился, перевернулся на другой бок, и еле слышно:
— Убелите их свет.
Вскоре он заснул. Его сон был беспокойным: он опять вспотел, что-то бормоча, постоянно пытался сбросить одеяло.
— Что же с ним? Неужели заболел? — трогала его лобик Роза.
— День у него был тяжелый, эмоциональный — не выдержал нагрузки.
— А как он изменился, не по годам повзрослел.
— Еще бы, — печален голос бабушки, — столько повидал, пережил… Здесь фронт — год за три.
В подтверждение этого вновь застрочил пулемет, где-то далеко что-то взорвалось, а над городом повис нарастающий гул самолета-разведчика, так что клеенка на окне задрожала от вибрации.
— Надо его вывезти, насильно, — словно в прозрении оживилась Роза.
— Давно пора. Да сам не поедет… Боюсь, нанесем еще большую травму, — Анастасия Тихоновна тяжело опустилась на диван.
— Поверь моему опыту: этот ребенок — как национальное достояние; таких раз в сто лет Бог народу посылает.
— Дэла! — взмолилась Роза, на родном попросила для Мальчика долгих, счастливых лет жизни, и перейдя на русский:
— Как быстро он освоил скрипку?! Просто чудеса!
— В том-то и дело: уникальный ребенок, талант.
— Правда, и вы с ним немало возитесь. Можно сказать, круглые сутки.
— Да, других соблазнов у нас нет; скрипка — единственная радость, а у него божественный музыкальный дар… Вот теперь телевизор будет его отвлекать.
— Может, проверим телевизор, включим? — предложила Роза.
— Мальчика разбудим. Да и устала я, день суматошный был.
— Здесь все дни суматошные, — Роза осторожно закрывала балкон — и мне завтра на работу. Давайте спать.
Задули керосинку, легли. Над городом странная, давящая тишина. Лунный свет заглянул в окно, пополз по полу прямо к кроватке Мальчика, осветил его лицо. Он сквозь сон стал что-то оживленно бормотать, задергался, и вдруг залился искрящимся, чистым счастливым смехом, да таким, что бабушка и Роза никогда такого от него не слышали. А Мальчик, все смеясь, неожиданно встал, и ничего не задевая, прямо по лунному свету пошел к балкону, у самой двери остановился, хотел было развернуться, и тут женщины четко услышали:
— Скрипку не брать? Там все есть?…Лечу! — и он ухватился за ручку балкона, дернул… Первой подоспела Роза, они уложили его на большую кровать, меж собой, держа за обе руки. А он сквозь сон все рвался куда-то, просил отпустить, пока жалобно не застонал, стал плакать, сопеть. Женщины пытались сонного Мальчика успокоить, сами в растерянности плакали, пока он окончательно не затих.
А лунный свет тем временем заполз и на эту кровать, и вновь к лицу Мальчика, и вновь он улыбнулся, стал что-то невнятно бормотать.
— Роза, завесь одеялом окно, — мистически прошептала бабушка.
В комнате воцарился мрак, гробовая тишина, а потом — шорох, страшные шаги в подъезде, во входную металлическую дверь тихо постучали. Они вздрогнули, сильнее обняли Мальчика. Стук повторился. Роза осторожно встала, стала шарить у печи, выискивая топор.
— Роза, это я, Бага, — наконец заговорили за дверью.
— Открой, я ранен… Помоги.
Вскоре, при свете керосинки, в соседней комнате Роза обрабатывала окровавленное плечо.
— Ой-ой! Больно, — сетовал раненый.
— А откуда ты узнал о «зачистке»? — по ходу выуживала медсестра.
— Мир не без добрых людей, — пытался бравировать Бага.
— Это на блок-посту?
— Хе, на блок-посту одни пешки, менты. А у нас…э-э, как это в мире называется? О, да, глобализация! — он здоровой рукой постучал по нагрудному карману, откуда торчала антенна рации.
— И у нас глобальная связь, даже с Москвой.
— Вот и позвони в Москву, чтоб нас не бомбили.
— Ну, я-то звонить не могу, но иногда получается подслушать.
— И что они говорят?
— Худо дело, война им, видно, нужна, ой-ой! — он дернулся.
— Так всюду твердят, что войне конец и Грозный восстанавливать будут.
— Брехня! Вам бы отсюда уйти пора. Да знаю, Мальчик не уйдет, — он тяжело вздохнул.
— Как играть научился, особенно лезгинку, — не удержишься.
— А что ж ты даже раненый гарцуешь?
— На зло!
— Дурак ты, Бага, — с сожалением вздохнула Роза.
— Жить-то надо не «на зло», а в добро.
— Ой-ой, наслушалась старушечьих, христианских сказок. А Мальчика совсем испортили, — зная, что находящаяся в соседней комнате бабушка по-чеченски не понимает, говорил он.
— Чем же мы его испортили? — рассердилась Роза, ткнула чуть сильнее тампоном.
— А-а! — застонал Бага.
— Да я пошутил. Вижу, как возитесь с ним… А бабка упертая — быстро научила его играть, — тут он отчего-то кашлянул, и уже иным, с нотками враждебности, тоном:
— А вот с Ноем она, конечно, перегнула. Ведь наши ученые доказали, что от пророка Ноха произошли мы, нохчи, и … — Какие «ученые»? — перебила его Роза и как залилась смехом!
— Ха-ха-ха, ну ты, Бага, точно дурень!
— Роза! — в темном дверном проеме появилась Анастасия Тихоновна.
— На всю округу слышно! Да и Мальчик спит.
Быстро закончив перевязку, выпроваживая Багу, уже в подъезде, Роза говорила:
— Завтра к обеду вернусь из больницы с медикаментами, надо как следует обработать рану при свете дня. Только как тебя позвать?
— Пусть Мальчик сыграет наш гимн! — хорохористым голосом.
— Ваш гимн, как и ваши ученые, — чуть не прыснула смехом она, и в догонку:
— Мальчик сыграет лезгинку.
С зарею Роза ходила несколько раз на Сунжу за водой, потом мыла подъезд от следов крови. Как и договаривались, в тот день и на следующий она обрабатывала Баге рану. А еще через сутки, до зари, в их квартиру грубо постучались, требовали открыть по-русски. Дабы дверь не взломали, Анастасия Тихоновна открыла: военные в черных масках ворвались, ни слова не проронив, грубо схватили Розу и под истерический вой Мальчика и вопрошание бабушки потащили в подъезд, и уже на улице один, сжалившись над старушкой, бросил:
— За пособничество боевикам.
В то же утро, взяв с собой Мальчика и скрипку в футляре — все свое состояние, — Анастасия Тихоновна ринулась за помощью в больницу, где работала Роза. Потом в милицию, в комендатуру, на военную базу в Ханкалу — все бесполезно, ее даже близко к объектам не подпускают, везде охрана — никаких следов, никто о Розе не слышал, не знает, не ведает.
А в городе, почти каждую ночь, вот так же, не известно кто, людей из домов забирает — многие бесследно исчезают, какие-то истерзанные трупы за околицей столицы случайно находят. Некоторые трупы родственникам продают. В общем — война, милости ждать нечего.
Через три дня поисков силы бабушки иссякли, и не знает она — куда еще идти, что еще делать?
— Как к ним прямо на квартиру явился капитан Головачев, с подарками для Мальчика.
— Что-то скрипки совсем на слышно, — пытался шутить он, видя, что здесь не до музыки.
— Здесь вся техника ходит без номеров, но через мой пост, и я многое знаю. БТРы, что увезли Розу, принадлежат, — и он назвал одну из спецслужб России, — и они дислоцируются на территории таксопарка.
В тот же день, к вечеру, были у таксопарка. Здесь та же картина — никого и близко не подпускают, и спросить не у кого — лишь изредка из ворот грязная бронетехника выезжает, на ней военные, и в масках и без них, да все одинаковые, словно на одно лицо. Как-то странно, бесчувственно смотрят они на бабушку с ребенком, газанув, обдают их копотью дизеля, — вот и весь ответ на вопрос.
Уже в потемках, усталые, вернулись они ни с чем домой; собирались спать, да вновь гость — Бага.
— Если знаете, где примерно Роза, то полдела уже сделано. А в этом бардаке, на территории этой республики вам могут помочь только иностранные представители.
— Так я играл для них на концелте, — воскликнул Мальчик.
— Вот и еще сыграй, — как обычно не унывает Бага. — И что вы в трауре? Включите свет, включите телевизор, играйте на скрипке, — только так здесь можно выжить.
На следующее утро, видя что к представителю от Совета Европы тоже близко не подпускают, бабушка, доставая скрипку из футляра, заметила:
— А Бага вовсе не дурак. Я бы и не догадалась. А ну-ка, Мальчик, играй, да погромче, и то же самое, что на концерте, чтобы вспомнили нас.
После первых же аккордов, из-за высокого железобетонного забора с колючей проволокой, выскочили двое охранников в морской форме, сжалившись над музыкантом, кинули в футляр по десять рублей:
— А теперь отчаливай, — потребовали они.
— Я не поплошайка, — глядя исподлобья, уперся Мальчик, — к иностланцам пустите.
— Сам ты иностланец-засланец, — передразнивая картавость ребенка, — а ну, проваливайте, да поживее, — это уже к бабушке.
— Да-да, — Анастасия Тихоновна засуетилась, делая вид, что они уходят, и как только охранники скрылись за забором, они вновь вернулись. — Давай, быстрее, повеселее, и погромче, — стала дирижировать она.
Опять выскочила охрана, да Мальчик не унимался, пытался играть, бабушка его загораживала, началась перебранка. Дело в самом центре Грозного, сразу собрался народ.
— Уже и на скрипке играть нельзя?! — крикнул кто-то.
— Да они ненормальные, музыку не слышали.
— Оставьте ребенка и старушку в покое, — разгорался скандал.
— Играй, играй, Мальчик! — чуть ли не орала бабушка.
В итоге концерт, сопровождаемый нешуточным противостоянием, состоялся, искусство взяло свое — появился импозантный молодой человек, с явной заморской внешностью. Мальчика узнали, признали, пригласили с бабушкой в апартаменты.
— Сделаем все, что можем, — нервно теребя седеющую бородку, говорил важный представитель Совета Европы.
— А Мальчик одаренный,… его бы отсюда в Европу. Я могу помочь.
— Это не надо. Вы туда лучше моего длуга Диму возьмите, — стал взахлеб говорить Мальчик, вспомнив детдом, где он находится.
— А мы к вам, в Евлопу, с концелтами будем плиезжать. Плавда, бабушка?
— Правда, золотой! — скрывая слезу, ответила Анастасия Тихоновна.
— Так ведь здесь невозможно жить, — искренне заботился представитель Европы.
— Можно, можно, — отстаивал свое Мальчик.
— В детдоме гораздо хуже, и папа с мамой там меня не навещали.
А где они? — удивился дипломат.
Бабушка в растерянности отвела печальный взгляд.
— Они ждут, пока мы построим новый «Детский мил», — с искрящимся азартом в глазах отвечал Мальчик, — а мы должны жить, здесь жить! Иглать на склипке и жить, и даже в сказке так.
— В какой сказке? — совсем недоумевая, обратился дипломат к бабушке, и не дождавшись ответа.
— Да, здесь как в сказке, точнее, как в кошмарном сне… А народ живет, значит, будет жить, раз такие дети есть!
— Да, живет, — невесело ответила Анастасия Тихоновна, и уже покинув представительство, поглаживая головку Мальчика, она про себя подумала: «Надо выживать!»
С этой мыслью они отправились на базар, как никогда прежде щедро отоварились, после обеда, как обычно, долго репетировали, вечером у Мальчика бананы, шоколад, мультики по телевизору, и уже собирались спать — прямо под окнами, в этот поздний час шум двигателя.
— Лоза, — прошептал Мальчик. И действительно, в подъезде шаги, стук, появилась Роза или ее тень: платье изодрано, всюду синяки, а в глазах ноющая тоска.
— Мальчик, бабушка! Думала, больше не увижу, — не своим голосом прошепелявила она, тихо зарыдала, в бессилии повалилась на кровать, как-то блаженно ухмыльнулась — передних зубов нет.
