Глава шестая
Вполне понятно, что раз Афанасьева Анастасия Тихоновна, хотя и в полувоенном Грозном еще жила, то какой-то почтовый адрес у нее должен был быть. Однако ни она, ни Роза этого адреса, естественно, не знали, даже о существовании почты в разрушенном городе не подозревали, а тут почтальон с уведомлением; оказывается на республиканском телевидении, куда первоначально поступил запрос из Москвы, сообщили точные координаты бабушки.
Некто Зайцев Николай Евгеньевич случайно увидел Афанасьеву по центральному телевидению, проявил настойчивость, разыскал, и даже в Грозный, в фактически чужую квартиру, принадлежавшую Мальчику, поступило письмо на имя бабушки.
В отличие от многих старушек, Афанасьева не любила вспоминать свое прошлое, особенно молодость. Да на сей раз она напрягла свою память, как ни старалась, а однокурсника по московской консерватории Зайцева вспомнить не смогла. На памяти был лишь один — Зверев Женя, некогда обрученный с ней, но его она уже давно попыталась позабыть, слишком много страданий доставил он ей.
Содержание письма, набранного на допотопной ручной машине, вроде было деликатным, даже теплым, но оно сквозило туманностью, недосказанностью, и не раз, не два — нижайшая просьба ответить, приехать, так как сам приехать в Грозный корреспондент просто боится.
И хотя это письмо было абсолютно приветливым, какое-то чувство, и не то что волнение, а некая брезгливость овладела Афанасьевой. Конечно, как человек благовоспитанный, она на корреспонденцию должна ответить, но не письмом, писем она давно не писала, тем более незнакомому человеку, а есть контактный телефон.
Пошла на единственный в Грозном переговорный пункт, выстояла длинную очередь, думала, средь дня вряд ли кто на домашнем телефоне будет, — она ответа не получит, и на этом ее миссия закончится. Однако трубку сразу же подняли, и с первых же слов она его узнала — едва заметная старческая хрипловатость не смогла скрыть явный пожизненный фальцет.
— Женя, Зверев? — удивилась Анастасия Тихоновна.
— Да, да, это я! Как хорошо, что ты позвонила, — чувствовалась радость на другом конце.
В Грозном противоположные чувства, и хотела Афанасьева, как Роза крикнуть — «дрянь», да, видимо, воспитание ее сдержало, а в трубке все говорили и говорили, задавали массу вопросов. Она скупо отвечала или не отвечала вовсе. Наконец не своим голосом выдавила:
— У меня деньги на исходе.
— Погоди! — закричали в трубке, — и гораздо тише и таинственнее.
— Она у меня.
Афанасьева знала, о чем речь, но молчала, все сопела отдышкой в трубку, боясь, не сдержавшись, нагрубить.
— У меня скрипка, — великая тайна прозвучала в телефоне.
— Евгений Николаевич! Хоть под старость лет выражайтесь правильно. У вас моя скрипка, моя поруганная честь! И впредь оставьте их себе. Прощайте.
Наверное, на день, от силы на два дня этот эпизод несколько выбил бабушку из колеи. Но не более. Ныне она не жила и не хотела жить прошлым, и не жила она унылым настоящим, она знала, что будет безгранично счастлива в будущем, и это будущее — ее золотой Мальчик, которому она хочет отдавать все хорошее, что накоплено ею за ее немалую и нелегкую жизнь. А посему тратить остатки драгоценного времени на какие-то воспоминания, расстраиваться из-за них, переживать — ей просто некогда. У нее с Мальчиком разработана четкая программа репетиций, и главная радость — сам Мальчик, который, несмотря на свой детский возраст, а ему то ли десятый, то ли уже десять лет, проявляет завидное упорство, трудолюбие и даже странную, не характерную для ребенка заинтересованность в совершенном овладении инструментом. И как внушил он сам себе иль кто другой, только это позволит ему построить здесь новый, светлый «Детский мир», куда наверняка вернутся его папа и мама!
… Роза по-прежнему, почти каждый день, на работе в больнице. А бабушка и Мальчик, оставшись одни, весь день репетируют, и это без натуги, все в охотку, да с усердием и со взаимной лаской. И все бы ничего, вот только на базар ходить надо, отовариваться, время терять, а то и Бага или Головачев могут заявиться в гости, на чай под музыку. А тут вновь телеграмма срочная: «Пожалуйста, позвоните. Зайцев».
Если бы послание было подписано — «Зверев», то Афанасьева, может быть, и позвонила бы, а Зайцева она не знала и знать не хочет.
А на улице уже апрель. Все цветет, благоухает, дышит возрождением. И кто бы знал, что такое весна в послевоенном городе! Это ощущение мира, свободы, безмерной радости жизни, и счастливая уверенность в том, что в тебя в данный момент никто не целится. И над головой летают не истребители и бомбардировщики, а задорные ласточки и голуби.
А война вроде и вправду заканчивается. По крайней мере по телевизору, а они теперь каждый вечер в него любуются, прямо из Москвы утверждают, что в Чеченской Республике наступает мир и порядок, и все силы брошены на это. К счастью, на сей раз слова и дела, в целом, якобы совпадают. В Грозном оживилось строительство, появилось очень много людей, транспорт, даже светофоры.
А к дому Мальчика уже дважды приезжали какие-то важные люди — комиссия; будто бы дом, да и весь квартал, будут спешно восстанавливать. А свет и газ обещают подвести в первую очередь. Словом, перемены к лучшему налицо. В городе практически не стреляют, даже ночью. Бага, конечно же, где-то здесь, изредка появляется, но он не тот взбалмошный джигит, ожидающий своего часа реванша. Нет, видно, как говорит Роза, у него тоже приказ — «не высовываться», в общем, жизнь потихоньку налаживается, уже и аэропорт и железнодорожный вокзал в действии, кое-где и школы функционируют.
По велению бабушки решено Мальчика отдать в школу с нового учебного года, а сейчас все силы на музыку. И мало того, что ныне телевизор влечет к себе Мальчика, на улице весна в разгаре, и он рвется туда, все время порезвиться на природе хочет. И вроде глядит он в нотную тетрадь, а одним глазом все время к окну его манит: там солнечные зайчики прыгают, воробьи неугомонно щебечут, перекрывая городской шум, а набережная Сунжи хоть и разбита и фонтан уныл, — все же порхают там уже бабочки и всякая иная насекомая живность, природа влечет к себе. Многое что еще отвлекает Мальчика от занятий, а тут какой-то разговор затеяли прямо под окном, и якобы прозвучала фамилия бабушки.
— Ты не отвлекайся, сиди, — как строгий педагог сказала бабушка Мальчику, сама подошла к окну и, издав какой-то гортанный непонятный звук, чуть отпрянула, потом медленно, очень осторожно выглянула вновь и словно оцепенела.
Удивительное дело — ровно полвека назад, в конце ее первой в жизни войны, она впервые увидела этот, с виду грязный мешок из грубой мешковины, и сразу же догадалась, что в нем находится скрипка; и даже не будучи при ней, эта скрипка приносила ей постоянно немалые проблемы, словно проклятие. И надо же было такому случиться, вроде все давно прошло, улеглось, и о скрипке и о ней самой все всё позабыли, а она — скрипка, под конец и этой, уже второй ее войны, вновь так неожиданно объявилась.
Невольно вспоминая прошлое, Анастасия Тихоновна, очень долго, будто изучала, смотрела на этот злосчастный мешок, лишь потом, медленно, перевела встревоженный взгляд на пришельца. Конечно же, годы взяли свое, и встреть она этого пожилого мужчину в толпе, может быть, и не узнала бы. Однако это был Женя, и несмотря на возраст (она сравнила с собой) он здорово сохранился; еще румянец на щеках, и хоть очки, а глаза еще ясные, живые, и волосы, не такие же густые, да как и раньше, рыжие, выкрашены — к чему? Вот только ссутулился, а так — просто молодец — войны его не коснулись, видать, хорошо жил. И бабушка Учитал, как ее называл Мальчик, никогда прежде вроде бы такого за собой не замечала, а сейчас, увидев некогда нареченного перед Богом, она его не то чтобы еще больше возненавидела, она его просто стала презирать, как человека.
Однако, хоть и поздно, и ей это ныне ни к чему, он все-таки явился, и явился не куда-нибудь, а в неспокойный город Грозный, и инструмент привез. Может, совесть под конец жизни появилась? В любом случае он под окнами, ищет ее, и ей не хотелось бы, да деваться некуда.
— Вы не меня случайно ищете? — специально не называя ни старую, ни новую фамилию, официальным тоном крикнула Афанасьева.
Он явно опешил, на лице гримаса, то ли боль; и, вроде бы, уже видел он ее по телевизору, да, наверное, он воочию до сих пор представлял ее молодой, красивой, а тут — дряблая старуха. Право, длилось это мгновение; как заправский артист, он в момент преобразился, уж очень широко, по-родственному улыбнулся, сделал театральный жест поклонения кавалера, и, словно молодой ухажер:
— О! Настя! Анастасия! — не вписывающаяся в окружающую разруху напыщенность интонации.
Так получилось — в этот день на обед и Роза с работы пришла. В честь столичного гостя все, что было, на стол выложили. Да гость оказался чересчур разборчив в еде. В последние годы он потребляет лишь мед, творог, кисломолочное, только не молоко, а в основном, предпочитает свежие овощи и фрукты. Из перечисленного в наличии репчатый лук, капуста, и та квашеная.
— Вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, — все время улыбается гость, но видно, что это ему дается с трудом, и он даже к кружке прикасается с некой брезгливостью. — Я частенько голодаю целыми неделями. Пью, как сейчас, лишь кипяченую воду, — он сделал глоток, сморщился.
— А вы, Анастасия, не пробовали голодать? В нашем возрасте очень полезно, — он сделал еще один глоток кипятка со свистом.
— Вот только вода здесь со странным вкусом и,… запашком.
— А это Сунжа так пахнет, — пояснил Мальчик.
— Вы из реки воду пьете? — смятение на лице гостя, больше он к кипятку не притронулся, твердо перешел на «весьма полезное» сухое голодание.
Обычно и во время еды бабушка что-то передавала, учила Мальчика жизни. На сей раз она и слова не проронила. А Розе неудобно, даже стыдно, гостя не так на Кавказе встречают:
— Мальчик, пойдем на базар, — предложила она, — для гостя особую еду купить надо. Когда остались одни, приезжий подошел к окну, особо не высовываясь, долго осматривал панораму разрушений:
— Да-а, не ожидал я, не ожидал я такого увидеть, — наконец сказал он, хрустнув при этом костяшками пальцев.
— Что, не ожидали меня такой найти? — наконец заговорила Афанасьева.
— А ведь вы и по телевизору меня, вроде, видели.
— Да нет, что вы! — не оборачивается гость.
— Я о городе, как после войны.
— А что ж здесь, если не война?
— Ну, по телевизору все как-то иначе.
— Красивей, моложе.
— Я о городе, — он кашлянул, обернулся.
— Как-то гуманней, — подошел к столу, и совсем иным тоном вновь переходя на «ты».
— Настя, Анастасия, здесь жить просто невозможно. Как ты здесь, в этой дыре очутилась и застряла?
— Не без вашей помощи, — сдавленно-утробным голосом.
— Моей?! — он напустил мину непонимания на лицо, но видя, что на него даже не смотрят, сказал задумчивое: «м-да», скрипя старым диваном, сел напротив нее.
— Настя, если можешь, прошлое забудь, прости. Гм, я приехал, а сюда мало кто посмеет сунуться, искупая свои грехи и надеясь вызволить тебя из этого ада.
— И давно вы стали ад и рай признавать, — едва заметная ирония.
— Насколько помню, вы, да и ваши родители — убежденные атеисты. Даже венчаться со мной еле согласились.
— Времена были иные, коммунизм!
— Времена те же, «коммунизм» переиначили, просто вы состарились, и волей-неволей думая о грядущей смерти, и там хотите теплое местечко ухватить.
— Я вас не узнаю, не ожидал! — вскочил гость.
— Вы были в тюрьме. А времена были, действительно, страшные, послевоенные. Сталинизм! Всюду сыск.
— И как же вы умудрились вместе со скрипкой скрыться? — уже не ирония, а сарказм в ее тоне.
— Настя, — он вновь сел, нервно теребя пальчиками, долго молчал, взял кружку, но пить не стал, и совсем потупившись, согнувшись, пуская слезу, стал говорить о прошлом, да совсем не так, как это знала Афанасьева.
В 1947 году, после того как внезапно скончался отчим Анастасии Тихоновны — сердце двоюродный брат отчима сообщил матери, что у него на подмосковной даче запрятаны скрипка, рукописи и еще кое-что. Скрипкой уже интересовались, искали, посему мать Афанасьевой не знала, как ей с нею быть. И в это время свои услуги предложил Женя, он тоже давно оценил уникальность инструмента.
Несмотря на то, что дочь в письмах из тюрьмы уже и не упоминала о женихе, чересчур набожная мать считала, что молодые пред Богом повенчаны, Им благословлены, и это раз и навсегда. Значит, Женя Зверев родной, и ему, а не престарелому брату мужа лучше доверить то, что так самозабвенно любила дочь. Больше ни скрипки, ни самого Жени никто не видел. Правда, мать, вопреки своим предубеждениям, исполняя волю дочери из тюрьмы, ходила много раз к этим «безбожникам» — родителям Жени, они твердили одно — единственный сын уехал на гастроли за Урал, с тех пор лишь одно письмо, сами сына разыскивают.
А в конце 1948 года на свидание с Анастасией Тихоновной, в ту далекую северную глушь Печорского края, прибыл сам Столетов. И якобы интересовался ее судьбой, да на самом деле, как без труда поняла Афанасьева, его интересовала только судьба утерянной скрипки. И еще поняла она, что инструмент интересует не самого Столетова, а кто-то в этих поисках его неволит и понукает.
Через полгода, уже комариным летом 1949 года, Столетов прибыл к ней на зону вновь, и после этого, за полтора года до истечения срока, Афанасьеву досрочно освободили из заключения, и, как ей строго предписал пожизненный командир — всеми силами надо найти жениха.
Не год и не два моталась Афанасьева по огромной стране в поисках Жени. И знала, что не только она и Столетов, а гораздо более значительные люди заняты тем же, но сами они не ездят, лишь приказы отдают.
Их усилия ничем не увенчались. Правда, они напали на его след, он пропал где-то за границей, куда Женя умудрился бежать. В общем, пропал. Хотя мать Анастасии Тихоновны до самой кончины не сомневалась: вот-вот он сам объявится, что в конце концов и случилось.
— И как ты умудрился фамилию поменять так скрыться? — повторила вопрос Афанасьева, дальнейшего она не знала.
— Конечно же, гость не все рассказал, как было, она кое-что сама домыслила. Оказалось все очень просто. Скрипка, точнее мешок, был тщательно замурован в гараже. И никто не догадался обыскать гараж рядового инженера, кем являлся отец Жени.
Связь с родителями, хотя и редкая, раз в году, у Жени была. Свой побег родным он объяснил тем, что его преследуют подельники Афанасьевой, тоже уголовники, как и его бывшая невеста.
Зверев знал, что его уже ищут или скоро будут искать. Он действительно ездил по стране с гастролями, все время ожидая преследования, и не раз сожалел, что присвоил скрипку, и готов был ее отдать, конечно же под нажимом и за вознаграждение за сохранность, но только не Афанасьевым, о которых он пытался позабыть.
В итоге судьба привела его в Ленинград, где ему сделали предложение быть основным фортепианным солистом оркестра военно-морских сил СССР. На первом же концерте он покорил неискушенную публику. И некий военный адмирал, по-барски хлопая его по плечу, представил Женю своим супруге и дочери, последняя, между прочим, тоже всерьез занимается музыкой, тоже учится в ленинградской консерватории.
Позже он, конечно, же вспомнил, что Анастасия куда искуснее в музыке и гораздо привлекательнее. Но дочь адмирала есть дочь адмирала. Недаром Жене по курсу актерское мастерство, а это очень необходимо для гастролирующего артиста, имел только «отлично». В ход пошли и знания, и природное обаяние, и предложение «позаниматься лично с дочерью». Словом, Женя покорил не только адмирала, его супругу, но и дочь. Свадьбы еще не было, но она намечалась. А до этого сводный оркестр военно-морских сил должен был проехать с показательными гастролями по портам Европы. В Польше и в Германии ему не понравилось, видать, эти страны еще не оправились после войны. А вот Дания свела с ума. В Швеции он вообще был в восторге, а в Англии уже сбежал, попросил политическое убежище.
Пару первых лет было совсем не легко. А потом и язык выучил, и его как музыканта и гражданина признали. Появилась работа, жилье, а вскоре и жена, конечно же, как он выразился, «уродина», в этом деле он явно регрессировал; зато тоже музыкант, в его же оркестре, и он окончательно утвердился в Англии. А когда родилась дочь, его дела совсем, казалось бы, утряслись. Да не тут-то было.
Оказывается, как он подсказал, — его «пасли» бывшие соотечественники. Была встреча и жесткие условия — либо он работает во благо СССР, либо… Разумеется, он хочет жить, и не то, чтобы его советские спецслужбы завербовали; он русский, и с охоткой готов для родины служить.
Так, в целом не плохо, он прожил в Англии еще около десяти лет, пока на чем-то «не прокололся» (тоже его сленг). С виду он человек невзрачный, любой скажет тихий, да бежать горазд. Не без помощи своих (а где у него «свои», где «чужие» — сам черт не разберет) он бежал из Англии и тоже на советском корабле.
Видимо, он прилично поработал, выслужился. В Москве его встретили, конечно же, не как героя, но нормально.
Помогли с жильем, устроили на работу по основной профессии: без отрыва от «производства» и пенсии — на вспомогательной. Сами же предложили, для надежности, поменять фамилию и имя.
С помощью новых покровителей он пытался играть в лучших оркестрах страны, очень этого хотел. Однако, страна Советов ежегодно выращивала новую плеяду талантливых музыкантов, и Николай Зайцев даже под патронажем спецслужб не смог выдержать конкуренции, стал чиновником в отрасли культуры, и заодно — почетным офицером запаса.
Еще дважды был женат. Еще одна дочь. С дочерью в Англии никакого контакта — просто запрещено. А дочь от русской жены сама перебралась куда-то в Европу, раз в год, как и он со своими родителями, выходит с ним на связь, и то по электронной почте, справляется — жив ли? А то хорошая квартира в центре Москвы может без наследства пропасть.
— В общем, один, совсем одиноким остался, — вновь пуская слезу, заканчивал он свой рассказ. — Ты не поверишь, Настенька, бывает целый месяц пройдет, и даже никто не позвонит, разве что оплатить коммунальные услуги.
— А ее где хранили? — кивнула Афанасьева в сторону мешка.
— Честное слово, до самого 1981 года, пока гаражи не стали сносить под реконструкцию, даже не тронул, — он бережно погладил мешковину.
— С тех пор в квартире и зазря выйти боюсь, охраняю. А дотронусь — тепло, аж тебя вспоминаю, молодею.
— И не побоялись сюда приехать? — все же язвителен ее голос.
— Конечно, боялся, — аж встал.
— Но мне помогли, попросил, — он молодцевато выпрямил осанку.
— Я ведь всякое поведал.
— И всякое натворили, — почему-то и Афанасьева встала.
— А скрипку зачем сюда привезли?
— Но без нее не мог, — он артистично развел руками.
— Она как верительная грамота. Посмотри, — он стал быстро развязывать мешковину, в спешке запутался, долго возился, прежде чем достал до боли знакомый ей футляр.
Анастасии Тихоновне стало плохо, она дрожавшей рукой прикрыла глаза, вспоминая молодость, роскошь австрийского дворца, еженочные застолья с изысканными яствами, а потом страстные ухаживания Столетова, опьяненного старым вином и ее юным телом… Это была единственно яркая, радостная страница в биографии ее жизни, и она сгорела в мгновение, как искра, оставив лишь страдания и на все последующие годы.
— Вот это вещь! Посмотри! — он бережно взял в руки скрипку, провел смычком. — Звук! Я ее для нас сохранил. А иначе, — он попытался заглянуть в ее глаза, — давно бы ты с ней рассталась.
— А я давно с ней рассталась, — все еще туманен взгляд Афанасьевой.
— Нет же, нет, — возбужден гость.
— Мы уедем, выгодно ее продадим и будем до конца жизни в свою угоду жить.
— Хе, и долго вы еще собираетесь «в свою угоду» жить!?
— Ну, а что? Еще бодр. Слежу за собой, — он вновь подтянул осанку.
— Настя, мы должны срочно из этого кошмара убираться. Ты нужна мне, — он попытался дотронуться до ее плеча, она отпрянула.
— О! Какая склипка! — из полумрака коридора послышался голос Мальчика.
— Вернулся! — Анастасия Тихоновна аж засияла, ожила.
— Иди ко мне, золотой! — она обняла Мальчика, будто давно не видела, поцеловала в головку.
— А можно на ней поиглать?
— Конечно, конечно можно, — потянулась бабушка к гостю.
— Да ты что? Ты что? — попытался огородить инструмент гость.
— Простите, не утруждайтесь, — доселе неведомым Мальчику леденящим голосом напирала бабушка, почти что в борьбе выхватывая скрипку.
— На, сыграй, — уже иным тоном.
— Это достойный инструмент. Попробуй.
Как бы приноравливаясь к новшеству, Мальчик очень внимательно рассматривал скрипку, прилаживая ее к плечу.
— Стлуны длугие, — сразу определил он, — и пахнет подвалом.
— Верно! — улыбнулась бабушка, подбадривая, кивнула.
Мальчик внимательно осмотрел древний, уже потрескавшийся у рукоятки смычок, бережно приложил его к струнам, словно чего-то остерегаясь, медленно заиграл, сделал паузу, вновь заиграл и вновь остановился, вопрошающе глянув на бабушку.
— Что, звук иной? Так ведь сколько лет никто руками струн ее не касался — продолжала бабушка, — давай настроим.
— А вы попробуйте наш творог и мед, — в это время засуетилась вокруг стола Роза.
— Нечего трогать инструмент, — возмутился было гость, даже потянулся, но перехватив строгий взгляд Афанасьевой, осел и, поглядывая на стол:
— Да, можно попробовать местные продукты, сутки толком не ел, — он посмотрел на часы.
По ходу обучая Мальчика, бабушка довольно долго возилась со скрипкой.
— Поосторожней, поосторожней, Настя, — не сдерживаясь, кидал тревожные реплики гость, заедая свежий творог медом.
— А что, вкусно, очень хорошо, — и вновь в сторону скрипки.
— Вообще то, ты понимаешь, что это не игровой инструмент, тем более в руках ребенка… Раритет.
Увидев жгучий, искоса брошенный взгляд настройщицы, он потупил взгляд, как бы поглощенный трапезой, и все же не сдержавшись, будто про себя:
— Я за все эти годы изредка на ней играл, лишь для поддержания звука.
— Нечего чужое использовать, — едко среагировала Афанасьева, передавая скрипку Мальчику.
Он вновь заиграл. Вначале медленно, прислушиваясь, и вдруг остановился, светло улыбнулся:
— Какой звук! Как послушна! — и вновь стал играть, теперь уже веселее, увереннее, полностью поглощаясь своей игрой.
— Вот это да! — с набитым едой ртом изумился гость.
— Ведь это «Аллегро» Каркаси.
— Теперь плавно перейди к вариациям на тему Моцарта, — дирижировала бабушка. — Вот так… Так… Молодец!
— Сколько ему лет? Кто его обучил? — изумился гость, встал.
— Природа! — не глядя на пришельца, ответила бабушка.
— Что ж вы его здесь держите?! — артистично взмахнул руками мужчина.
— Его надо в столицу! На любом конкурсе он не останется в тени. А это сегодня — популярность, деньги! — он вновь посмотрел на часы. — Впрочем, не зря я приехал…Нам пора.
— Кому это «нам»? — встрепенулась Анастасия Тихоновна.
— Ну, — несколько жеманно улыбнулся гость, и почему-то обратив взгляд к Розе.
— Нас здесь, на блок-посту, ждет специальная машина…Я с благим намерением, — и совсем вкрадчиво, — мне кажется, я должен вам хоть чем-то помочь. Как-никак, а мы когда-то с тобой были повенчаны и…
— Молчите! — не своим, визгливым голосом заорала бабушка, при этом так ударила костлявой ладонью по столу, что посуда зазвенела, а Мальчик с испугу отскочил, чуть не упал, выронил смычок.
— Прости, прости, — бросилась она ребенка обнимать, и не оборачиваясь к пришельцу: — Прошу вас, гражданин, как вас, — Зайцев или Зверев величать, — она вывернула в его сторону голову, чуть заметно тоже выправила осанку и с напускной надменностью, — покиньте, пожалуйста, нас, и побыстрее. А то спецмашина без спецчеловека уедет.
— Настя, да ты что, что? — он попятился к выходу.
— Впрочем, она всегда была такой, — вновь апеллировал он к Розе.
— Бог миловал, — он воровато потянулся к пустому мешку, потом сделал неуверенный шаг к Мальчику, которого все еще обнимала бабушка, погладил его кудряшки.
— Чудо-ребенок. Жаль, пропадет, — и он стал забирать скрипку.
— Не каркай, дрянь! — впервые на «ты» перешла бабушка.
— А пожалей свою «пропавшую» жизнь.
Что-то бормоча под нос, гость спешно стал упаковывать скрипку.
— Очень холоший инстлумент, — неожиданно выдал Мальчик.
— Тебе понравился? — склонилась бабушка к нему, и не дожидаясь ответа, сделав решительный шаг, оттолкнула гостя, выхватила скрипку, держа на обеих руках, торжественно преподнесла Мальчику. — Дарю! Больше нечего, так обе скрипки тебе завещаю.
— Дура! Совсем с ума сошла, — сделал попытку вернуть инструмент пришелец.
— Да ты знаешь, что это такое?
— Знаю, — грубо отстранила его притязания Афанасьева, — это— моя погубленная честь.
— Ха-ха-ха! Что значит — твоя «честь»! Это исторический шедевр, который разыскивает «Интерпол» уже…
— Прочь! Я сказала — прочь! — вновь закричала бабушка.
— Ух, ты! — защищаясь руками, как от удара, попятился гость.
— А от своих барских замашек даже в этом дерьме не избавилась.
— Прочь!
— Хе-хе! Не зря я приехал, не зря! Эту скрипку — не продать. Хранить — ярмо. Кто узнает — убьет. Выбросить — невозможно. В общем, твоя «честь» пусть с тобой и останется, а моя совесть теперь чиста, — чуть ли не присвистывая, он торопливо стал спускаться по лестнице.
— Совесть?! Какая совесть? — прошептала Афанасьева дрожа, она еще раз, как впервые, осмотрела скрипку, и что-то вспомнив, крикнула вслед.
— Мразь! Мразь мерзопакостная!
