Нелюди

Хизир, метался по полю, убегая от «Юнкерса». Кажется фашистский лётчик баловался, забавлялся как кот с мышью: стрелял то длинными то короткими очередями, стараясь то остановить, то подстегнуть человека для того чтобы он повернул в другую сторону или назад. Затем уходил высоко в небо, за облака, и неожиданно, с душераздирающим воем, стремительно увеличиваясь в размерах, появлялся с другой стороны.

Вновь ушёл.

Хизир увидел возле себя спасительную глубокую воронку от авиабомбы, прыгнул в неё, сжался в комок. По краю воронки прошёлся ряд бурунчиков, мелькнуло крыло низко пролетевшего самолёта; так близко, что даже успел разглядеть на нём большой нацистский крест. От страха Хизир зажмурил глаза и накрыл голову руками, и в этот момент, судя по тому, как содрогнулась земля, совсем рядом прогремел мощный, оглушительный взрыв. Хизир открыл глаза…

«Где я?» — это уже совсем другое место. Темно, но можно разглядеть, что находится он в каком-то тесном помещении без окон и плотно набитом совершенно незнакомыми людьми. Сам Хизир лежит на полу, на каком-то прохудившемся матрасе, тут же, рядом с ним, на перевёрнутых днищем вверх банках, горят парафиновые свечи. «Кто я?» — Хизир никого не узнаёт и не может понять: кто он сам есть такой, как тут оказался и что вообще здесь делает. От этого становится жутко, не по себе: «Может я в плену?». Люди о чём-то разговаривают между собой во мраке, прямо на земляном полу напротив него сидит совершено седой старик с закрытыми глазами и, судя по движению бороды, что-то говорит. Но Хизир ничего не слышит: такое впечатление, будто уши плотно заложены ватой. Незнакомая пожилая женщина притронулась к его плечу и тоже беззвучно шевелит губами.

— А?.. — Хизир потряс головой, — где?..

Откуда-то изнутри рваными кусками потихоньку начала всплывать память: бомбёжки, соседи, свой собственный подвал.

— …Хизир, что с тобой?

— Я спал? — Хизир вспомнил своё имя, соседей, — слух и память вернулись.

— Да, вроде закончили бомбить… ещё маленько подождём…

Старик всё продолжает беззвучно шевелить губами, «он молится» — догадался Хизир.

Грозный бомбили часто, подолгу и основательно. Все «счастливцы» — обладатели надёжных подвалов, во время бомбёжек укрывались в них. У кого же в домах подвалов не было — прятались в соседских.

В когда-то красивом, а сейчас наполовину разрушенном доме Хизира подвал был очень хороший: добротный, вместительный, надёжный. А семьи не было: уже три месяца прошло с тех пор, как он потерял двух маленьких дочерей и жену Ольгу: их накрыл шальной артиллерийский снаряд буквально в тридцати шагах от дома.

В подвале всегда находились скромные запасы продуктов, воды, и матрасы с одеялами. Всё это заранее принесли соседи: во время внезапных налётов авиации времени на сборы, естественно, не было. Чувствуется, как содрогается земля от близких разрывов снарядов, одновременно сотрясается и сердце: как бы ни был глубок подвал, но разрывы всё-равно слышны. При близких разрывах создаётся впечатление, будто дом, стоящий над подвалом подскакивает, а затем снова встает на место.

Странно это — никто из присутствующих, даже те, которые оказывали помощь в похоронах, кажется, не сочувствует и не скорбит по умершим по настоящему: все привыкли к смерти. Такова уж природа человека: мало смерти — больше горя, много смерти — обыденность. Тот, кто сам страдал, умеет понять трудности другого человека и потому готов прийти ему на помощь. Кто сам не прошел через испытания, не пережил боли, тот не знает слов, которые нужно сказать своему страждущему брату или сестре, такой человек не знает что значит — сострадать. Но в том то и дело: сострадают все, но со стороны это выглядит не так как в привычной мирной жизни — всё по другому, более спокойно, философски, и без ненужных, изматывающих душу слёз и истерик.

Пережидать бомбёжки и обстрелы с воздуха приходилось подолгу, поэтому времени для разговоров в этом подвале, в периоды затишья, имелось предостаточно. К тому же давно замечено — беседы как-то притупляют чувство голода: продуктов нет ни у кого, если удаётся что-то достать по случаю, люди помогают друг другу, делятся.

Соседская женщина по имени Саният на днях вернулась из Самашек, рассказала, что там русские солдаты убили много людей, наверное, человек двести. Об этом событии загодя предсказал один блаженный из Урус-Мартана — Малх Данги. Над Данги смеялись, но он заранее пошёл в Самашки на тезет-поминки, заодно радостно приглашал всех и на свои собственные похороны: именно на поминках он обычно и наедался досыта, люди щедро угощали умалишённого. На въезде в Самашки солдаты, после издевательств, убили его, и бросили мёртвое тело на дорогу. Женщинам нельзя находиться на тезет, но Данги провожали в последний путь тысячи и тысячи и женщин, и мужчин: эта смерть никого не оставила равнодушным.

Кто-то из стариков укоряет Хизира:

— Настоящий мужчина должен взять в руки оружие и пойти воевать с русскими — они убили и твою семью.

— Воевать можно вечно, — осторожно отвечают женщины, чтобы не обидеть Хизира, все знали — жена у него была русской, — но ведь мёртвых этим не воскресишь.

— Слухи по городу ходят: одно страшнее другого…

— И без слухов страшно, сами видим что творится. Куда ни пойдёшь — трупы. Некоторые раздавленные, как лепешки, порой бывает даже трудно определить, что «это» когда-то было человеком.

— Тысячи русских солдат круглосуточно долбят и долбят нас без перерыва, давят наших братьев, сестер и других родных на танках на всех дорогах Чечни, ну, как вам это, нравится?

— Существуют законы предков.

— Интересно — а сейчас по каким законам нас убивают, в чём мы виноваты?

— Наши предки всегда знали, к чему приведёт имперское зло, поэтому и боролись против него.

— Да, всё это похоже на заколдованный круг. И когда живешь в несправедливости и не имеешь возможности это как-то изменить, потихоньку начинаешь привыкать.

— Но из двух зол, как известно, выбирают меньшее…

— Например — подвал.

— Да, как крысы подвальные прячемся!

— Если сегодня люди которые говорят, что готовы отдать жизнь за идею, за борьбу против России и того положения дел, которое есть на Кавказе, если у этих людей, которые идут и взрываются, ровным счётом ничего не получается, то очевидно, что простыми разговорами точно ничего не получится.

— Будь так добра ко мне, поделись своими идеями, что нам сделать и как нам быть, чтобы стать такими, став которыми, мы будем тебе симпатичны. От того, что ты говоришь какие тут все плохие, коварные и грязные, у тех, о ком ты говоришь, даже нерв края глаза не дёргается.

— А оно мне надо, чтобы у них нерв глаза дёргался? Мой протест — говорить, это всё, что в моих силах.

— Если тебе не очень затруднительно, скажи, пожалуйста, что нам делать, как нам быть, какие будут предложения. Как сейчас есть — мы знаем, не слепые. А вот как нам быть и что делать, мы, видимо, не знаем, потому-что тихо молча заниматься своими делами и пытаться устроить свою жизнь и жизнь своих детей, буквально — в этом подвале, называется в некоторых кругах «страх за свою шкуру», «предательство», и всё такое прочее. То есть, мы в принципе живём так же как и все, только в отличии от «всех», находясь в непосредственной близости от очага возгорания, мы больше подвержаны риску быть обожёнными.

— А как же джихад?..

— Этот «джихад» ваххабиты перевернули с ног на голову. Джихад, в первую очередь — борьба со своими внутренними пороками…

Все соглашаются только в одном:

— Скорей бы всё это закончилось… — и непонятно, к чему относятся эти слова, то ли к войне, то ли к бомбёжке. Наверное, всё-таки к бомбёжке, потому как война, кажется, не закончится никогда.

Хизир молчит — его сердце разрывается от горя и тоски и не знает что делать: вся его жизнь прошла на Севере, куда по молодости уехали его родители на сезонную работу, да так и оставшиеся там навсегда. Сюда, на родину, которую даже толком и не знает, он со своей семьёй вернулся всего лишь с год назад привлечённый настойчивыми призывами своих дальних родственников. Где сейчас эти родственники? Как быстро всё произошло: кто-то погиб, остальные раскололись на два враждующих лагеря и каждый норовит перетянуть его на свою сторону, даже мёртвые, похоже, вовсю стараются.

Провёл ладонью по щетине на щеках как бы их вытирая, встряхнул головой отгоняя утомление. Вспомнились счастливые школьные годы: скучные изложения по «Войне и мир», наводящие тоску и скуку сочинения на тему о дружбе народов, проклятые алгебра с геометрией, как всем классом сбегали с уроков в кино, и мысли: скорей бы закончить эту школу, скорей бы стать взрослым и независимым, скорей бы… Как давно было это счастье, и воспоминания эти больше похожи на неправду, на сон, будто и вовсе всего этого не было.

Хизир прислушался к бормотанию полоумного старика, с отрешённым видом сидящим на молитвенном коврике напротив него:

— …Только Ты Всемилостив и Милосерден, только Ты в судный день единственный Властелин, — морщинистые руки старика привычно перебирают чётки, тело слегка покачивается, в такт словам двигается седая борода, — лишь пред Тобой мы колени преклоняем, только к Тебе о помощи и сострадании молим. Направь нас прямой стезею, которую Ты избрал для тех, кто милостью Твоею одарен, но не для тех, на ком Твой гнев и кто в неверии блуждает… — Люди говорят, этот старик — хафиз, то есть человек, знающий весь Коран наизусть.

Все уже давно покинули подвал: бомбёжка прекратилась, а Хизир всё не может оторвать своих глаз от старика. Горящий огарок свечи и умалишённый старик — вот где реальность, всё остальное — просто кошмарный сон. Конечно, кто же ещё может быть более сострадательней в этом мире, более милосердней, чем Бог? Весь мир сошёл с ума, все отвернулись от Него, вот, вот за что Аллах наказывает людей: Пророк предупреждал об этом: люди сами во всём виноваты.

— …Кто страшится гнева Бога и в незримое уверил, — продолжает старик, уже закрыв в молитвенном экстазе свои глаза, — молитву совершает по часам, и щедро раздает из своей доли, кто в откровение уверил, и в то, что до тебя ниспослано другим, и кто душою всей уверил в жизнь вечную. Только они идут прямой стезею Бога, лишь они восторжествуют. Но для неверных все равно, увещевал ты их или нет — в Аллаха они не уверуют никогда. Каждому Тобой дано право самому решать, как жить в этом мире…

Удивительно, почему все ушли, почему никто с трепетом и содроганием в сердце не остался послушать эти мудрые слова старика, или этого старика никто не слышит, как и все не слышат Бога?..

— Ты меня слышишь, Хизир!? — Хизир вздрогнул: старик немигающе смотрел ему прямо в глаза, прямо в душу, — ты меня слышишь?

— Слышу, деда, - ответил Хизир, — я тебя хорошо слышу.

— Твоя семья жива.

— Я знаю, деда, они на небесах…

Роман Григорьевич Дилань: родился и вырос в Якутии, украинец, хотя и ничего классически хохольского в нём собственно и не имеется. Всегда коротко стриженный, голубоглазый блондин, ростом чуть выше среднего, но благодаря худобе выглядит долговязым, прекрасный охотник, знает всю тайгу и места где водится дичь. Болезненно щедрый и честный, с наивностью малого ребёнка полагает, что и все окружающие такие же, благодаря чему его бывает очень легко обмануть. Но вот лицо его подвело, ну никак не похоже на лицо доброго человека. Кривой уродливый шрам, проходящий от левого уха по всей щеке до края губы, полученный при задержании, на службе, вероятно и придаёт его физиономии выражение какого-то циника и садиста. Девушек никогда не охмуряет, они сами охмуряются.

Образован, прекрасный семьянин, имеет сына, отличный спортсмен, в связях, порочащих его… беспощаден… С этого момента поподробней, пожалуйста.

Одно время лейтенант Дилань состоял на службе в уголовном розыске. Начальником у него был некто Джават Исмаилов — бывший участковый, дорос до старшего инспектора УР по особо важным делам — «важняк». Джават — парень шустрый, опыта в работе не занимать, к любому делу подходит с творческой искоркой, постоянно находит какие-то новые необычные решения для разрешения залежалых «глухих» проблем, которых в работе УР обычно бывает предостаточно. Службу начал простым патрульным милиционером ещё в конце восьмидесятых. Отличался гостеприимством, какой-то особой кавказской «правильностью», был общительным свойским парнем, но при этом был крайне вспыльчив, свою горячность ему удавалось сдерживать с великим трудом — но это было заметно только близким друзьям.

Кабинет сыщиков находился в подвальном помещении старого здания ГОВД, рядом соседствовало невзрачное помещение, в котором уборщицы обычно хранят свой нехитрый рабочий инструмент.

И вот в суете забот стал Джават замечать странности в поведении своего подчинённого. Тот стал собирать, где попало: обрывки старых цепей, разных размеров металлические крюки, ржавые щипцы, щипчики, пассатижи, шило, раритетные старинные нерабочие кандалы, наручники, даже у какого-то казака выменял на литру самую настоящую нагайку.

Рома помалкивает и многозначительно посматривает на шефа, Джават же, потомственный кавказский интеллигент, прикрыв глаза густой чёрной бровью, делает вид, что под столом у Ромы этой странной коллекции не замечает, — неудобно как-то спрашивать, мало ли какой ориентации человек, всякое бывает, главное — что человек работает.

Но однажды, когда в кабинете откуда-то появилась вонючая лошадиная уздечка с подпругой, многозначительный Ромин взгляд окончательно вывел Джавата из себя:

— Мне, конечно, абсолютно наплевать на твой внутренний мир и убеждения, — переборов себя и изобразив в голосе сталь, сказал Исмаилов, — но убедительно тебя прошу, Рома, дорогой, убери ты свои прибамбасы куда подальше, не позорь нас, пожалуйста, люди же ходят… — сделав небольшую паузу, в которую, при желании, можно было бы вставить непозволительный для дагестанца небольшой матерок, закончил, — то-сё…

— Нет проблем, Джават, — отвечает Роман, — ща сделаем! — и, приоткрыв дверь, кричит уборщице, — тётя Маша, можно у вас в кабинете вещдоки оставить?.. Ага, само-собой, таки, на время…

Воодушевлённый утвердительным ответом, шустро задвигался:

— Учись, Джават, как с людьми разговаривать надо, — и, цитируя самого себя, — в кабинет, тётя Маша, на время… — приступил переносить своё барахло в «кабинет» уборщицы. Самым последним тащит в подсобное помещение старенькую, вероятно ещё довоенной постройки табуретку, предварительно сняв с него горшок с давно высохшим цветком, — ну, где на время, там и само-собой.

По истечении пары недель — времени вполне достаточным для того, чтобы забыть про инцидент, Рома, со своим другом Владиславом Сылларовым, проявив верх сыскного мастерства и рискуя как минимум своим здоровьем, задержали особо опасного рецидивиста, подозреваемого в ряде жестоких убийств, разве что никаких весомых подтверждений его вины, при этом, не имеется. Имеют место быть только незначительные косвенные доказательства и совершенно неуместные, не принимаемые слепой Фемидой в расчёт, нематериальные интуиция и догадки. Все сроки изоляции от общества на время дознания вышли, утром человека пора выпускать, — впереди ночь. Опера коллективно чешут репу: что за ночь можно сделать? Если выйдет на свободу, которая уже с утра ему по закону маячит — потом ищи ветра в поле?

— Щас я его расколю, — Рома для солидности взял со стола пару листочков бумаги, авторучку, — вы его в кабинет к тёте Маше заведите, а там я сам. — и, бросив на ходу, — главное психическая атака! — вышел.

— Давай, Рома, прояви себя! — бросил вслед Джават, — Родина тобой любуется, зелёной тебе дороги!

А что ещё делать прикажете? Хоть какая-то надежда.

Из ИВС привели бандюгу, тщедушного такого мужичка, завели в тесное подсобное помещение уборщицы.

Мужик заходит и видит такую картинку: на потолке тусклая лампочка в решётке, два грязных ведра с мрачной шваброй у стенки, табуретка, на которую человек с лицом профессионального садиста, даже не взглянув на вошедшего, вежливо предлагает присесть. У хозяина заведения рукава рубашки закатаны по локоть и своими жилистыми ручищами деловито раскладывает и перебирает на небольшом столике множество различных «пыточных» приспособлений — крюки, тиски, щипцы, пассатижи, шило. Кроме того, на стене слева, с перекладины свисают мрачные цепи и нечто непонятное, брезентово-кожаное — вероятно это то, чем можно зафиксировать живого человека буквой «зю». Наготове и бывшая в частом употреблении кожаная плеть, находящаяся явно в рабочем состоянии.

Конвой вместе с подозреваемым слаженно изображают на лицах изумление. Первым, конечно же, приходит в себя бандюга:

— Понял, всё скажу… — классический «момент истины»!

«Садист» искусно проявляет недовольство по поводу ускользнувшего из рук удовольствия, впечатлительного мужика сразу уводят, от греха подальше.

«Сказал» бандит в ту ночь про всё и, к великому удивлению оперов, про «всех». Работал то мужик, оказывается, не один! Группа подонков убивала людей даже за то, что те оказывались случайными свидетелями. Было раскрыто великое множество «висяков».

Через месяц «комнате психологической разгрузки» пришёл конец. Начальник ОВД каким-то образом разузнал про это заведение, дал всем операм определение — «звери!» и заставил освободить техническое помещение от лишнего хлама. Заваленный по уши общественный работой Костя Топорков всё-таки нашёл кусочек свободного времени, и, по случаю поимки отважными оперативниками особого опасного бандита, сочинил небольшой стишок для отделовской стенгазеты «На боевом посту», в которой были такие проникновенные строки, сложенные по принципу: важно не качество, главное — вовремя:

Вероятно, за эти «проникновенные» строки Топорков и получил благодарность от начальства. А опера — выговор. Вот с тех самых пор Топорков и стал избегать встреч со злыми на него оперативниками.

Для тех Читателей, которые не поняли о чём здесь речь, поясню — никакого физического воздействия в отделе никогда не применялось, Рома всего лишь часто изъявлял желание похвастаться своей непонятной коллекцией перед людьми. Топорков же «поговорил» на эту тему с начальником, обсудил, и шеф сделал соответствующие оргвыводы.

Конечно, бывали перегибы в работе оперов, не без этого. Особенно выделялся сам важняк — Джават Исмаилов. Хорошим парнем был, простым. К примеру, вызовет Джават к себе на допрос какого-нибудь крутого чувачка, у которого кругом всё и вся куплено, а тот является в отдел исключительно с высокооплачиваемым модным адвокатом, у которого час работы оплачивается суммой размером в цифру с несколькими солидными нулями. Чувачок довольный, хамливый, и речь, конечно же, соответственная: чего, мол, вызвал, про погоду поговорить? Ну, дык, давай, поговорим! Джават, несмотря на то что кровь внутри закипает, не отказывается, с радостью предложение принимает: беседуют о погоде, о видах на будущий урожай апельсинов в Марокко, о политической обстановке в Боливии.

Проходит час, другой, оба увлекаются живой беседой, адвокат при этом присутствует, но скучает. Джават, с присущим ему кавказским гостеприимством, одомашнивает ситуацию: начинает предлагать чаёк, печенюшки. Часа через четыре Исмаилов, сетуя, мол, извини, брат, пора мне — служба, трогательно с чувачком прощается. Расстаются они чуть ли не друзьями.

Через пару дней вновь вызывает. Всё повторяется: радушная встреча, чай-кофе, печенюшки, скучающий адвокат. И через несколько таких подходов чувачок начинает нервничать: адвокату же платить нужно, тариф то — почасовой. Если ещё не всё на на него просадил, то уж скоро точно все деньги на этого хренова адвоката и уйдут. И вот так, раз от разу, Джават потихоньку и начинает получать сливаемую, от «замученного» чувачка, информацию.

Примерно так же происходят разговоры и с задержанными авторитетами, которые на время следствия находятся в изоляции от общества: чай-конфеты-пряники, радушные разговоры, чай-конфеты, радушные разговоры… чай, радушные разговоры. Авторитет не резиновый и после обильного чаепития, эдак со свойской улыбочкой, намекает Джавату, мол, и в туалет неплохо было бы сходить. Кавказец на намёки совершенно не реагирует и, как радушный хозяин, тоже с приятной улыбочкой, предлагает ещё по чашечке. До авторитета наконец доходит, что его каким-то образом попросту дурят, и начинает нервничать, мол, а ну как я сейчас вот здесь, прямо у тебя в кабинете? Коварный Джават и отвечает: а ну как я твоим сокамерникам расскажу как ты у меня обоссался? И ведь ни слова не совру!.. Какой же ты, мол, после этого авторитет?

Авторитет, чтобы не терять своего авторитета, начинает идти на плодотворный продуктивный контакт и, облегчив душу, спокойно, под сопровождением конвоя, облегчается и сам. Либо наоборот — без разницы. Правда авторитет при этом тоже называет Джавата зверюгой, никак не иначе… Возможно он в чём-то и прав?

В трудные девяностые годы, никому ничего не объясняя, Джават уволился из системы МВД и без особого шума неожиданно уехал на свою родину, в Дагестан. Поговаривали: помогать своим, находящимся в преклонном возрасте, старикам.

…Бомбёжки Грозного прекратились: должно же всё когда-то закончиться. После ожесточённых уличных боёв начались зачистки домов силами федеральных войск…

Хизир просто лежал на своей кровати и безучастно смотрел в покрытый трещинами потолок, когда к нему в дом ворвалась группа русских солдат под командованием молодого офицера, на чёрных нарукавных шевронах которых изображена вздыбленная белая лошадь.

Уже почти закончилась проверка дома и документов хозяина, как к командиру группы подскочил сержант:

— Товарищ старший лейтенант, схрон нашли!

Командир, отдав приказ мрачным солдатам охранять «бандита», спустился в подвал с целью лично убедиться в наличии оборудованного бандитского схрона. Как только офицер вышел, кто-то из солдат, стоящих за спиной, ударом ноги в подколенный сгиб повалил Хизира на колени, стали жестоко его избивать. Били ногами, прикладами, могли бы просто убить на месте, но мешала команда «охранять» — это Хизир понял, разобрав среди поднявшегося шума какие-то слова. Свернувшись калачиком и расслабившись, чтобы сохранить рёбра, обхватив голову руками, Хизир не кричал, стонал:

— …Не надо… здесь нет бандитов… не надо…

Избиение продолжалось минуты полторы-две, но этого оказалось достаточно: кажется, ребро сломали.

— Отставить! — в комнату вошёл командир, — поднимите его!

Двое, подхватив избитого под руки: — С-сука, — резким рывком поставили на ноги; сжав кулаки и трясясь, не от страха — от ущемлённой гордости, Хизир стоял перед ним молча, глядя прямо в глаза и не отводя взгляда от, тоже вперившихся в него, глаз офицера.

— Объясни! — коротко распорядился старлей.

— От бомбёжек в подвале хоронились с соседями, — когда Хизир начал говорить, языком обнаружил во рту сломанный зуб, выплюнул его со сгустком солоноватой крови, — а куда ещё прикажешь деваться когда нас бомбите? Вы всю мою семью убили, убейте и меня: я вас не боюсь.

— Ты чеченец?

— Да! И за это убейте!

— А я русский… и фамилия у меня Иванов… — задумчиво произнёс молодой командир, — а ты чисто по-русски говоришь, без акцента. — не то спросил, не то сделал умозаключение лейтенант.

— Да…

— Семёнов! — офицер отвёл глаза в сторону, не от того что не выдержал взгляд, просто этот чеченский парень стал ему уже не интересен: судя по всему подвал не похож на бандитский схрон, — командуй, всем на выход!..

Из помещения вышел последний, Хизир, присев на свою кровать, тихо произнёс:

— Извините, гости, угостить нечем было, — и мысленно добавил: «в следующий раз угощу обязательно».

Вполне возможно что офицер, в данной ситуации, сам того не подозревая показал свою порядочность, тем не менее эта встреча подтолкнула Хизира на принятие решения. Всё-таки он сделал свой выбор в этой жизни: задача была для него ясна — яснее некуда…

Считаю нужным вкратце обрисовать дальнейшую судьбу этого молодого офицера, подвергнувшегося, так и вертится на языке слово — «репрессии», со стороны «мудрого» генерала. Нет, никаких пересечений с Хизиром на трудных и опасных дорогах войны: всё куда прозаичней, и оттого — нелепее и страшней.

Иванов недолго пробыл в звании старшего лейтенанта. Через пару месяцев после этих событий в войсковую часть, где он служил, приехал с проверкой генерал — некто Фаршев или Капустин. Никак фамилию не могу вспомнить, но точно не лошадиная.

И вот командиры построили подразделения части для проведения строевого смотра, для начала генерал решил блеснуть знанием устава:

— Строевой смотр проводится в целях определения степени одиночной строевой выучки и строевого слаживания подразделений. На строевом смотре также проверяется внешний вид военнослужащих. Наличие и состояние снаряжения, вооружения, боевой и другой техники. При инспектировании на строевом смотре, кроме того, производится опрос военнослужащих в порядке изложенном в Уставе…

В этот момент прибывает с очередного боевого выхода взвод Иванова. Дежурившие на КПП солдаты, конечно же, сообщили об этом своему офицеру. Нужно было бы взводу схорониться где-нибудь на задворках и постараться не показываться на глаза генералу во время смотра. Но хорошая мысля, как говорится…

— …В Уставе внутренней службы. Опрос военнослужащих может также производиться при… — генерал обернулся к своей свите, мол, как это я выдал то, без единой запинки, заметьте!

Свита изобразила восхищение глубокими познаниями, и вот тут-то генерал и заметил шагающий мимо построенных начищенных шеренг взвод старшего лейтенанта Иванова. Притормаживает, подзывает к себе взводного, начинает опрос:

— Та-ак, товарищ старший лейтенант, в чём дело, почему в таком непотребном виде? — вновь обернувшись к своей свите, сокрушённо покачал головой, — вот, полюбуйтесь, каков командир таковы и подчинённые!

Свита в ответ слаженно закивала головами:

— Безобразие!

А вид у взвода, справедливости ради — надо признать, и в самом деле, отнюдь не парадный: одежда пропылённая, грязная, обувь не чищенная, на лицах суточная щетина, глаза злые.

— Стыд и срам!..

— …Позор!

— А не пошёл бы ты в…, генерал! — ответил старлей, этим поставив в опросе точку, развернулся и зашагал дальше. Ну, перемкнуло у парня — и такое бывает.

На следующее утро Иванов стал лейтенантом и был переведён в тыловую часть на должность командира взвода комендантской роты. Задача у вверенного подразделения — обеспечение нормальной жизнедеятельности части, содержание в исправном состоянии коммунального хозяйства: водоснабжение, канализация, отопление, и все прочее. Знающие люди подтвердят — работа беспокойная, не из лёгких. Это подразделение можно сравнить с любой гражданской жилищно-коммунальной конторой, на которую обычно при известных случаях все кому не лень валят все шишки и навешивают собак. Но при отсутствии таких подразделений всё погрязнет в клоаке, наступит хаос местного значения. Работа трудная, неблагодарная, но нужная; но результат добросовестной работы этих подразделений, при этом, обычно никто не замечает, либо не желают замечать.

Случилось так, что в расположении части перекрыло трубу фекальной ёмкости и эту самую трубу необходимо срочно прочистить. Безжалостное начальство послало на устранение аварии группу из трёх солдат, а чтобы солдаты работали, а не создавали видимость, командовать парадом доверили, как самому молодому и ответственному — лейтенанту Иванову. При этом опыта подобной работы ни у кого из участников этой ответственной операции не было. Ведающие люди, однако, посоветовали, что кроме лопат, собственно, ничего и не нужно, разве что ОЗК на себя натянуть.

Солдаты, превозмогая брезгливость, спустились по железной лестнице в эту фекальную ёмкость и начали прочищать лопатами трубу в надежде обнаружить причину засора. Лейтенант естественно остался на свежем воздухе контролировать ситуацию. Поначалу снизу были слышны маты и специфические чавкающие звуки, издаваемые лопатами и сапогами, но через некоторое время всё затихло…

Иванов даже не сразу обратил внимание на то, что наступила полная тишина. Заглянув в люк, у офицера от ужаса расширились глаза: в клоаке бездвижно лежали тела солдат! Когда речь идёт о жизни и смерти — тут уж не до брезгливости. Быстро спустившись, лейтенант поднял ближайшего к нему, взгромоздил на спину, стараясь удержать солдата и к тому же удержаться и самому, стал карабкаться по лестнице наверх. От нехватки кислорода начал задыхаться, на грани потери сознания вывалил тело из люка. Как ныряльщик быстро глотнул воздух и снова спустился за следующим. Вытащив второго, потерял сознание.

Их обнаружили только через час, да и то случайно. Выжили сам Иванов и тот, первый солдат. В жаркую погоду в той среде, в фекальной ёмкости, скопился газ — сероводород, это и стало причиной отравления — такой диагноз поставили военные доктора. А двоих умерших солдат списали на боевые потери — такой «диагноз» поставило руководство отдельной бригады. Всех четверых участников «боевой операции» наградили медалями. А как же не наградить? Если огласить правду — это же скандал и огромный минус бригаде! А боевые потери, например, при проведении зачистки какого-нибудь городского квартала — это немалый плюс.

А сколько не боевых потерь понесла Армия в результате реформ? Не счесть — тысячи и тысячи офицеров, прапорщиков, мичманов, их семьи, дети, бултыхаются и погибают сейчас в этой «ёмкости». Они все забыты, и никому до них дела нет. Как собственно нет дела и до пенсионеров, заслуженных ветеранов армии и других силовых структур. Создаётся впечатление, что делается всё это целенаправленно, с единственной целью: ослабить былую мощь вооружённых сил, унизить честь, достоинство офицера, оболванить сотрудника. Это ж получается — не тех в сортире мочат? — Вот такие невесёлые мысли у лейтенанта Иванова.