Глава двенадцатая
До войны еще далеко
Они поженились через три месяца. Могли бы и раньше, но тогда Борис не был бы Борисом.
Один счастливый день сменял другой, убегали не менее счастливые недели, и однажды Ира не выдержала. Ругала себя в душе: «Мало тебе, дурочка? Испортить не боишься?» Ругала, боялась, но все-таки спросила:
— Боря, помнишь, что ты мне сказал?
Борис мгновенно почувствовал настороженность, взял ее за руку.
— Что я тебя люблю? Готов говорить еще и еще!
— Говори! Мне больше ничего не надо, но.… Помнишь, ты сказал, что не можешь жить без меня?
— Конечно, помню! — искренне удивился Борис. — Это так и есть! Могу еще повторить!
Ира сжала его руку, вздохнула.
— Боря, но ведь, когда так говорят, это что-то значит?
— Конечно! — еще больше удивился Борис. — Это значит, что я не могу без тебя жить.
— Ты что, шутишь?
— Даже не думаю! — растерялся Борис. — Как можно шутить такими вещами? Ирочка, я, правда, не понимаю! Что ты имеешь в виду?
Серо-голубые глаза распахнулись еще шире: «Господи, а ведь он действительно не понимает!»
— Да, Туманов, с тобой не соскучишься! Ну подумай, включи извилины! Обычно, если люди не могут жить друг без друга, они что-то делают…
Борис внимательно посмотрел ей в глаза, будто пытаясь там найти ответ на загадку, шепотом повторил: «Что-то делают, что-то делают…» Ира следила за его манипуляциями и не знала что делать — обижаться, смеяться, самой сказать? «Что-то делают», — еще раз повторил Борис и вдруг облегченно рассмеялся.
— Ир, ты что — про штамп в паспорте?
— Наконец! Ну у тебя и шея!
— Длинная! — гордо заявил Борис. — А нечего было загадки загадывать, сказала бы прямо.
— Туманов! — возмутилась Ира. — Тебе не кажется, что это должен говорить мужчина? Кстати, ты так ничего и не сказал.
— Должен, должен! Кому должен, перед кем должен? — дурашливо закатил глаза Борис.
Ира нахмурилась.
— Стой, стой! Ну, дурак, прости… Ирочка, я прошу тебя выйти за меня замуж, предлагаю тебе руку, сердце и все остальное… — провел пальцами ей по щеке и, не выдержав, добавил: — Кроме кошелька.… Потому что его нет!
Свадьбу справляли в кафе «Офицерское», за Бароновским мостом. Гремел обычный магнитофон, подключенный через усилитель, сверкали лампочки самодельной цветомузыки, за окнами моросил холодный ноябрьский дождь.
Народу было мало.
Как только раздались первые крики «Горько!», Борис встал, постучал ножом по рюмке и громко объявил:
— Уважаемые гости! Дамы, господа и не побоюсь этого слова — товарищи! Что-то мне не верится, что водка, купленная в столовой Совета Министров, может быть горькой. В крайнем случае, есть коньяк и вино. Так что великодушно прошу прощения, но целоваться мы не будем — стесняемся. Благодарю за внимание!
Гости выслушали и снова закричали «Горько». Борис повторил. За столом на минуту воцарилась тишина, кто-то досадливо крякнул. Однако, люди собрались тактичные, вслух никто возмущаться не стал.
До поры, до времени.
— Иришка, — сказала через час самая близкая подруга, — тебе не кажется, что это слишком?
— Что? — не поняла хмельная от счастья Ира.
— То, что выдал твой Боренька! Это, конечно, весело и все такое, но он ведет себя, как семнадцатилетний мальчишка. Такое неуважение! Нет, ты подожди — послушай! Ира, тебе же не шестнадцать лет. Брак — это прежде всего ответственность, а он…
— Брак — это, прежде всего любовь! — улыбнулась Ира. — Танюшка, не цепляйся!
— Любовь? Ну-ну, посмотрим, что ты потом запоешь.
Ира чмокнула ее в щеку и убежала танцевать. Через десять минут то же самое повторила ей вторая подруга, а когда Ира отмахнулась, добавила:
— А фамилию почему свою оставила?
— Лара, ну какая разница? — удивилась Ира. — Привыкла я!
— Не скажи! — поучительно протянула Лариса. — Разница большая. Если женщина любит, она обязательно возьмет фамилию мужа.
— Лара, ну что за чушь ты несешь?
— Никакая не чушь! — обиделась подруга. — Это тебя твой Боренька подговорил? А свекровь почему мамой не называешь?
— Все! — выставила вперед палец Ирина. — Достали! Ты еще спроси, почему на машине кукол не было, а у меня фаты. Все, Лара, все! Не порть праздник, пожалуйста!
Лампочки цветомузыки мигнули серо-синим, и из динамиков полилось:
Czy warto było kochać nas?
Może warto, lecz tą kartą źle grał czas…
Nie spoczniemy, nim dojdziemy,
Nim zajdziemy w siódmy las…
— Боря, — подняла Ира восторженные глаза, — это же… это!.. Мы ж под нее с тобой первый раз танцевали! Где ты ее раскопал? Ей же сто лет!
— Узнала! Прямо уж сразу сто. Это Северин Краевский, «Не спочнемы». Знаешь, что он поет? «Так стоило ли нас любить? Может, стоило, кто знает… Карты вновь не пересдать, мы не станем отдыхать, отдохнем, когда в волшебный лес придем…» Хочешь в волшебный лес?
— В волшебный лес… — мечтательно повторила Ира. — Хочу!
Nie spoczniemy, nim dojdziemy,
Nim zajdziemy w siódmy las…
На работе расщедрились на три дня. Два дня они провели в квартире, никуда не выходя. Не видели и не слышали никого и ничего вокруг. Казалось, что во всем мире осталось только два человека, и их это вполне устраивало.
Утром третьего дня за Борисом приехали: в цехе случилась крупная авария. Медовый месяц зашатался под напором производственного урагана.
Ремонтные работы проводились в авральном режиме, в две смены: приближались холода. Бориса назначили ответственным за вторую смену, из дома он уходил днем, возвращался к полуночи. Ира успевала сделать кое-какие дела, приготовить поесть и даже немного поспать. В половине двенадцатого звонил будильник, и она вставала встречать мужа.
Борис приходил усталый, возбужденный постоянными, возникающими на пустом месте проблемами. Но закрывалась тонкая дверь, и все исчезало, как злой дурацкий сон. Борис бежал в душ, переодевался и шел на кухню. Они сидели за столом при свете ночника, ели нутрию с помидорами, пили холодное красное вино и разговаривали. Обо всем и, одновременно, ни о чем. Их не очень интересовали темы — главное было видеть друг друга, слышать друг друга. Через положенное время бокалы переносились в комнату, разговор становился все более сумбурным, все чаще прерываясь поцелуями, а потом прекращался совсем. Вернее, не прекращался, а переходил на другой, высший уровень, когда уже не нужны слова. Когда душа говорит с душой, а обнаженная кожа каждой своей клеточкой слышит и чувствует все. Когда единение становится таким, что уже почти невозможно понять: два это человека или один, две души или одна. Да и не хочется понимать.
Медовый месяц приноровился к производственным обстоятельствам, выжил, и сдаваться не собирался.
— Боря, — сказала Ира, прижавшись щекой к его груди, — помнишь, ты говорил мне про карьеру ради любимой?
— В Треке? Я тогда тебя, вроде, немного шокировал?
Борис провел рукой по выступающим ключицам, погладил трогательную ямочку, коснулся смутно темнеющего соска. Ира засмеялась, вывернулась.
— Не дестабилизируй меня, скоро утро! Шокировал? Просто это было как-то.… Ну перестань! Непривычно — вот. Зато сейчас я понимаю. Ты был прав. Мне карьера такой ценой не нужна.
— Даже ради директорской должности?
— Хоть министерской! Это ты во всем виноват!
— Я? — возмутился Борис. — Как? Это чистой воды поклеп!
— Ничего не поклеп, — сказала Ира, целуя его в шею. — Просто я тебя люблю. Спать будем?
Сгоревшую установку отремонтировали и пустили, Борису дали пару дней отоспаться. На работе все стало постепенно приходить в норму.
Ненадолго.
Невидимые подковерные маховики, приостановившиеся на время аврала, заработали вновь, наверстывая упущенное время. По освященной десятилетиями традиции требовался козел отпущения. Авария случилась немаленькая, и жертва, которой предназначалось лечь на алтарь, была найдена соответствующая — начальник цеха. Инстинкт самосохранения сплотил заводскую бюрократию, и никого уже не интересовало, что за каких-то два года цех был вытащен из многолетнего прорыва именно этим человеком. Забыто было все и всеми, как и полагается теорией эволюции и законами стаи.
На партийном собрании к трибуне выходили вчерашние единомышленники, которых недавний кумир собрал со всего завода, кто впервые почувствовал доверие и уважение. Кто с удивлением узнал, что работа, оказывается, может быть интересной и не восприниматься как тупая необходимость.
Теперь они выходили к трибуне и, пряча глаза, произносили ритуальные тексты: не справился, не оправдал, подвел. Вожак был повержен более сильным, и теперь, по законам жанра, его требовалось публично пинать. И пинали. Против ветра плевать не хотел никто.
Кроме Бориса.
Умом он тоже понимал, что это абсолютно бесполезно, но сделать с собой ничего не мог. Вышел и рассказал все что думал, пытаясь пробиться через инстинкт самосохранения.
Глупо. Глупо и бесполезно. Его не поддержал никто.
Через день Борису намекнули, что лучше бы он подумал о себе: руководство бесконечно терпеть его выходки не намерено. Впереди еще заводское собрание — не стоит искушать судьбу.
А он попробовал снова и, естественно, с тем же результатом. Это было уже совсем за гранью. На него смотрели со странной смесью зависти, жалости и злости, некоторые откровенно смеялись. Директор сказал:
— Ты что, ненормальный? Смотри, у нас нет незаменимых. А ты, вроде, женился…
Борис промолчал. Он, конечно, понимал, что поступает глупо, но и совсем уж ненормальным не был: знал, что пока не приработается новый начальник цеха, его не тронут. Но и заставлять себя работать из-под палки тоже не хотелось.
Через неделю он обнаружил клад. Рационализаторский. Идея была проста до идиотизма: несколько новых врезок, сотня метров трубопровода, еще кое-что по мелочи. Зато результаты, эффект! Борис давно уже выдавал «рацухи» пачками, но такого еще не было — эффект от последней задумки обещал быть просто колоссальным, сумма вознаграждения с трудом укладывалась в голове.
По неписаным законам производственной этики для подобного рацпредложения требовались соответствующие соавторы, и Борис пошел по кабинетам. Тут его ожидал сюрприз — он по наивности думал, что заоблачная сумма моментально привлечет любителей халявы, и никаких осложнений не будет.
Ошибся. Сумма выглядела такой уж громадной только в его представлении, но главное было даже не в этом. Обитатели высоких кабинетов, прекрасно ориентировавшиеся в подковерных играх, сомневались. С одной стороны, проходить мимо очередного подношения было глупо, а с другой.… С другой — поддержка этого ненормального сейчас тоже могла быть опасной. Они медлили, прощупывали почву, боялись поставить подпись первыми: ждали сигнала. Борис таскал из кабинета в кабинет заполненную заявку, психовал и удивлялся. Пару раз ему намекали, что лучше бы вычеркнуть фамилию Туманов. Мол, и уровень предложения не тот, и раздражает он кое-кого. Для дела так будет лучше, а деньги можно потом и компенсировать.
Начальников тоже можно было понять. По их понятиям Борис явно выпадал из стаи, а это хуже всего. Вечно лезет, куда не просят, не умеет вести себя на совещаниях, игнорирует «коллективные мероприятия». И вообще — ведет себя, как будто ни от кого не зависит и живет по каким-то странным, наивным и глупым законам. Как будто старается показать всем, насколько он выше. Наглец! Наглец и сопляк — жизни не знает!
А Борис никому показывать ничего не собирался. Он просто жил, как мог, и часто даже не понимал, почему естественное, с его точки зрения поведение, раздражает.
Вот и теперь не понимал, почему должен брать в соавторы кучу нахлебников и почему они ведут себя так, будто делают ему одолжение.
Наконец, невидимые колесики крутанулись, и Борис получил подписи шести «соавторов». При этом каждый ставил автограф с таким видом, будто бы оказывает ему немыслимую услугу.
«Шакалы!» — выругался Борис, выходя из заводоуправления. Сел на лавку, закурил, развернул бланк рацпредложения. Шесть подписей, шесть человек, регулярно собирающих дань в силу служебного положения. Ну ладно — система, это Борис еще с натяжкой понять мог. Но ведь еще выпендриваются, будто он у них что выпрашивает. Нет, такое хамство терпеть нельзя! Борис перевернул бланк, задумчиво уставился на графу, где было напечатано: «Вознаграждение разделить…». Обычно дальше там от руки писали «поровну», после чего ставили подписи. Это было настолько привычно, что ничего другого никому не могло придти в голову. Не пришло и сейчас: все соавторы поставили автографы под незаполненной строчкой. Борис мстительно усмехнулся и вытащил ручку. Через минуту все было готово, вознаграждение распределялось теперь следующим образом: 50 % Туманову и 50 % остальным.
«Вот вам!» — удовлетворенно подумал Борис и спрятал ручку. В течение дня он несколько раз представлял себе, какие будут у них рожи через год, и мечтательно улыбался. Скажи ему тогда, что он просто пожмотничал, Борис бы удивился. Деньги, даже такие большие, интересовали его в десятую очередь, он жаждал справедливости.
И, конечно, он обо всем рассказал дома. На всякий случай приготовился объяснять, но Ира поняла сразу.
— Борька, ты гений! — сказала она, не сводя с него восхищенного взгляда. — Я люблю тебя!
Дома вообще все было замечательно. В любимых глазах не было жалости, только доверие и любовь. Борис мчался с работы домой, не задерживаясь нигде ни на минуту. Если успевал, то заходил к жене на работу и, заскочив в «Аракеловский» или «Чеченский», они вместе шли на остановку автобуса. Если Бориса не было, Ирина бежала по тому же маршруту одна, подруги ехидничали: «К Бореньке помчалась». Через двадцать минут длинная кишка «семерки», пыхтя, подъезжала к Минутке, до дома оставалось всего ничего. Закрывалась тонкая дверь, и в мире не оставалось больше никого. Никого и ничего. Казалось, что так будет всегда. Вечно.
Волшебный лес…
В декабре Ира пришла с работы необычно возбужденной, с сияющими от счастья глазами.
— Боря, я беременна.
— Как, уже? — испуганно удивился Борис. — Так скоро?
Свет в глазах потух. Впервые она не знала, что сказать. Впервые не знал, как себя вести и он. Слов не нашлось и ночью.
Утром ушли на работу, старательно делая вид, что ничего не случилось, и целый день оба не могли думать больше ни о чем. Только о внезапно возникшей стеночке, грозящей вырасти в настоящую стену. Первая не вытерпела Ира.
— Боря, ты ничего не хочешь мне сказать?
— Я… я не знаю, Ира. Хочу, но не знаю, что.
Стеночка начала твердеть.
— Что значит — не знаю? — чувствуя, как уплывает почва из-под ног, спросила Ира. — Ты не рад? Боря, ты меня больше не любишь?
— Ира, да ты что? Конечно, люблю! При чем тут это? — Борис взял ее за напряженные плечи, попытался собрать разбегающиеся мысли. — Просто неожиданно. Разве… разве нам плохо было?
Ира отстранилась, синие глаза стали, как лед.
— Ах, вот оно что! У ребенка отняли игрушку? Любимую… игрушку. Он думал, что будет играть вечно, что игрушка создана только для него. И теперь ребенок в панике!
— Ира, зачем ты? Разве мы не вместе так думали? Ты — только для меня, а я — только для тебя. Разве не так?
Ира молчала, глядя на него непонимающим взглядом.
— Разве не так? — повторил Борис.
Ира молчала. Стеночка на глазах утолщалась, превращалась в стену, и Борис не выдержал, бросился на нее всем телом. Схватил Ирину за окаменевшие, ставшие чужими плечи, прижал к себе.
— Ира, ну прости, прости! Я не хотел тебя обидеть!
Поцеловал в шею, в то место, где отчаянно, на пределе, пульсировала жилка.
— Ирочка, я люблю тебя! Я люблю тебя лучше всех на свете!
Плечи стали мягче. Ира положила руку ему на затылок, неуверенно погладила.
— Но для меня это правда слишком неожиданно…
Ира снова напряглась, и он заторопился, целуя ее в глаза, в щеки, в губы.
— Ты подожди, подожди немного! Я привыкну, я обязательно привыкну,… наверное, — и, не зная что еще сказать, добавил: — Знаешь это почему? Знаешь? Потому что я слишком тебя люблю!
Ира улыбнулась, фыркнула и прижалась к нему всем телом.
— Какой же ты дурак, Борька!
Стена поддалась, растаяла. Но не исчезла.
— Боря, — снова и снова спрашивала Ира, — неужели ты не хочешь сына?
Борис снова прислушивался к себе, перемен не замечал и честно отвечал:
— Не знаю…. Я тебя хочу!
— Но почему? Ведь все мужчины мечтают о сыне?
— Откуда ты знаешь?
— Ну как же? — недоумевала Ирина. — В кино показывают, в книжках.…
— В кино? — хмыкал Борис. — Там еще, если не мечтает, то непременно гад и подлец. И уж точно не любит. Так?
— Я этого не говорила! Но подожди, я ж сама сколько раз видела — радуются. Радуются, хвастают, даже напиваются!
— О! Это, конечно, аргумент!
— Не придирайся! Ты понимаешь, о чем я.
— Понимаю, — становился серьезным Борис. — Я тоже это видел. И видел, как потом те же самые люди старательно бегают от алиментов.
— А ты не будешь?
— От алиментов бегать? Или напиваться? Только с тобой.
— А дочку любить? — улыбалась Ира.
— Ну вот, теперь уже дочку, — удивлялся Борис и с обезоруживающей честностью добавлял: — Постараюсь. Хотя даже представить себе не могу, как это — любить кого-нибудь кроме тебя.
Ира смотрела на него слепыми как у всех влюбленных глазами и очередной раз не знала, что делать — смеяться или плакать.
В конце января снег исчез, на базаре появилась черемша. В подъездах, автобусах и магазинах запахло так как, будто в городе разом прохудились все газовые трубы. Приближалась весна.
В двухкомнатной квартире на Минутке тоже пахло черемшой. Ира ела ее только в выходные и раз десять чистила потом зубы. Борис не мог удержаться и среди недели, уверяя, что запах долго не держится. Ирина принюхивалась, как кошка, и морщила нос — приходилось снова браться за щетку. Тончайшая стеночка то исчезала полностью, то вновь начинала маячить, когда Ира снова и снова пыталась разобраться. И зачем ей это было нужно?
— Боря, разве ты не любишь детей?
— Люблю, — ответил Борис и честно добавил: — Но тебя больше!
— Больше, меньше.… Это неправильно! Любовь или есть, или ее нет.
— Откуда ты знаешь? Я и суп харчо люблю.
— Не паясничай! Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Это же так естественно: двое любят друг друга, живут вместе, она рожает ему детей, и они любят дуг друга все. Закон природы.
— А себе?
— Что — себе? — не поняла Ира.
— Ты сказала: «Рожает ему детей». Вот я и спрашиваю: «Почему ему?» Себе, выходит, не рожает, только ему?
— Боря, не будь таким занудой! Это же просто оборот речи.
— Дурацкий оборот! — отрезал Борис. — «Она родила ему сына!» Что за чушь — почему только ему? А себе что — шиш с маслом? А еще лучше: «Подарила!» Она подарила ему ребенка, но после развода подарок пришлось отнять!
Ира устало пожала плечами.
— Хорошо, хорошо, согласна! Неудачный оборот.
— И главное — никто этого не слышит. Говорят ерунду и не слышат.
— Кроме тебя. Боря, опять у тебя все дураки.
— Неправда! — обиделся Борис.
Встал с дивана, подошел к окну, открыл посильнее форточку, вдохнул свежего воздуха. Опомнился: «Тебе не дует?» Ира отрицательно покачала головой. Борис все-таки немного прикрыл форточку, снова сел на диван, смущенно улыбнулся.
— Ну да, ты права — так получается. Но ведь правда дурацкая фраза! А насчет закона природы.… Не знаю, может и так. Хотя, мне кажется, человек слишком сложен для таких объяснений. Слушай, а ведь тогда выходит, что я тебя не по закону люблю! За это не сажают?
— Господи! — вздохнула Ира. — Вечно у тебя все не так! Нет, ты ненормальный.
— Ага! — легко согласился Борис. — Но тогда и ты ненормальная. Раз с таким живешь.
Ира покрутила пальцем у виска, затем выставила вперед руку с двумя оттопыренными пальцами, засмеялась.
— С кем поведешься! Ты есть сегодня еще будешь, ненормальный?
В феврале потеплело, с небес то и дело сыпал мокрый снег. Под утро еще подмораживало, днем улицы покрывались грязной кашей, было сыро и неуютно. Начали ломать филармонию и магазин «Ландыш». Утром и вечером над Минуткой кружили, заслоняя небо, громадные стаи грачей. Орали, хлопали крыльями, будто совещались — пора ли уже возвращаться в Россию или еще задержаться здесь, где так тепло и полно еды.
Ира становилась все более нервной: она то безудержно ласкала Бориса, словно спеша насытиться, то замыкалась в себе, прислушиваясь к происходящим в организме переменам.
— Боря, неужели ты готов прожить всю жизнь один? Хорошо, хорошо, не цепляйся — вдвоем? Ладно, сейчас мы молоды, а потом, в старости.… Не скучно?
— Ирочка, может не надо?
— Нет, ты скажи! — упрямилась Ира.
— Ладно, — вздыхал Борис. — Ну откуда я знаю, что будет потом, Ира? Одно могу сказать точно — мне с тобой скучно не может быть никогда! А тебе разве нет?
«Ну вот!» — с тоской думала Ирина. — Боря в собственном репертуаре. Детский сад! И ведь он действительно так думает. Даже не думает — чувствует! Как там говорила Танюшка: «Брак — это в первую очередь ответственность и тяжелая работа, а твоему Бореньке лишь бы играть, пусть даже и в любовь». Ну, насчет игры в любовь — это конечно перебор, а в остальном… Может, она права? И что — переделывать? Ерунда! Нереально, да и это будет совсем другой человек. О, господи — ну почему все так сложно?»
— Боря, ты помнишь, сколько мне лет? Понимаешь, что потом может быть поздно?
— Ир, ну не надо! Зачем ты нервничаешь? Говоришь, будто я тебя аборт заставляю делать.
— Еще не хватало! Но ведешь себя так, что хочется это сделать самой.
— Ирочка, милая, ну что я могу сделать? Ты подожди немного, подожди — может, я еще обрадуюсь.… Иди ко мне!
Запах черемши продержался долго, почти до марта. Потом подул теплый ветер, и в городе запахло другим: свежестью, первыми цветами и пылью. В апреле стало совсем тепло — хоть рубашку надевай. Часто моросил дождик, на деревьях распустились листья. В мае весь город наполнился дурманящим запахом сирени. Сирень цвела повсюду: в парках, скверах, школах, детских садах, во дворах, просто вдоль тротуаров.
Наконец—то, открыли новый мост.
В начале лета Сунжа за пару дней из медлительной и сонной реки превратилась в бурлящий поток. Вода ревела, как реактивный самолет, заглушая все вокруг, уровень поднимался с каждым часом. Вечером мутный поток полностью скрыл гранит набережной, перевалил за ограждение и устремился в парки. Нижнюю часть сквера Лермонтова затопило полностью: вместо клумб и асфальта плескалась грязная вода, плавали обломки деревьев. Через день вода спала, но последствия устранялись еще долго.
Отцвела визитная карточка Северного Кавказа — вонючка, имеющая почти никому неведомое красивое латинское название, и на город опустилась жара. Солнце палило с самого утра, к полудню асфальт раскалялся так, что плавился под ногами. Далекие снежные вершины угадывались на горизонте только рано утром, пока воздух не заполнял смог и испарения. Улицы опустели, фонтаны оккупировали загорелые дочерна пацаны. В двухкомнатной квартире на Минутке были открыты все окна, но легче не становилось.
Опасных разговоров Ира больше не заводила, то ли смирившись, то ли полностью уйдя в свои ощущения. А может, надеялась, что время само все расставит по местам. Она и сама этого точно не знала. А Борис… Борис тоже ждал. Ему вдруг стало неприятно смотреть на ее округлившийся живот. От этого становилось стыдно, но ничего поделать с собой он не мог. Переводил взгляд на светящиеся глаза и заклинал про себя: «Только бы не заметила!» Еще недавно он глаз не мог отвести от тонкой фигурки жены. А ночью — когда она выходила из душа и, немного смущаясь, специально задерживалась на пороге комнаты!.. Поблескивали капли влаги на обнаженной коже, и Борис чуть не задыхался от счастья. И вот… Господи, почему все так сложно?
Жара не спадала.
В августе Борис отвез жену в роддом. В открытое окно такси врывался раскаленный воздух, над асфальтом кривлялось марево, в голове царила растерянность.
Дома легче не стало. Квартира, ставшая пустой и непривычной, давила, в голову лезли дурацкие мысли. Борис включил вентилятор, лег на диван. Не помогло: мир изменялся на глазах и будущее пугало. Борис оделся, вышел на улицу. В полупустом вечернем магазине купил бутылку «Российского», вернулся домой.
Теплое вино ударило в голову сразу. «Ну вот, — подумал Борис, — а говорил, что не напьюсь».
В понедельник он собрался с духом, заперся в кабинете и позвонил в роддом.
— Баженова, Баженова… — зашуршала бумагами медсестра. — Папаша, поздравляю, у вас сын! Три…
— Жена как себя чувствует? — перебил Борис.
— Три шестьсот! Вы что не слышите, папаша?
— Слышу я, слышу! — повысил голос Борис. — Жена как? С ней все нормально?
— Какой—то вы странный, папаша! — обиделась медсестра. — У него сын родился, а он «жена, жена». Нормально все, что с ней сделается!
Борис положил трубку, достал сигарету. «Ну, папаша, что чувствуешь? Рад? Горд?» Ни гордости, ни радости не ощущалось. Только растерянность и еще — где-то глубоко-глубоко — досада. Оттого, что все произошло так быстро, оттого, что жизнь теперь будет другая. Оттого, что никогда не вернуть уже времени, когда их было в мире только двое, и никто больше им не был нужен.
Не почувствовал он и желания рассказывать о новости всему свету. Не звонил друзьям, не хвастался перед знакомыми. На работе сказал только, когда отпрашивался в роддом. Коллеги решили, что он не желал проставляться.
Неожиданно большой конверт с новорожденным на руки все-таки взял. Преодолев внутреннее сопротивление, и только на несколько секунд. Смотрел только на жену, ловил взгляд серо-голубых глаз, как будто желал убедиться, что ничего не изменилось, все осталось по-прежнему. А Ира выглядела прекрасно: исчез этот ужасающий его живот, серо-голубые глаза светились, на немного усталом лице блуждала счастливая улыбка. Вот только смотрела она теперь не только на Бориса.
После выписки переехали к родителям, и первые месяцы стали для Бориса кошмаром. Его напрягало все. Бессонные ночи, когда, казалось, по сто раз зажигался свет, а тишина нарушалась требовательным криком. Бесконечные, вызывающие желание закрыть глаза, кормления. Следующие за этим, похожие на дойку, операции — тут уж Борис закрывал глаза мгновенно. Доставало постоянное сюсюканье и абсолютно искренние предложения полюбоваться наследником. «Ну посмотри на него, посмотри! — говорили ему. — Какой красавец! А на тебя как похож!» Борис отводил глаза и соглашался. Правда, Ира, заметив его состояние, предлагать престала, зато подруги и, особенно, мама не замечали ничего.
Ни в пеленаниях, ни в купаниях Борис никакого участия не принимал: ему казалось совершенно невозможным прикоснуться к этому неестественно розовому, мало похожему на человека, существу.
Но самое главное было все же не это. Ира с утра и до утра была занята только сыном. Все ее внимание, все эмоции были направлены только на это требующее постоянного внимания существо, и Борис с некоторым удивлением заметил, что он ревнует. Ревнует к собственному сыну.
А еще он сгорал от желания. Ира, несмотря на усталость, выглядела замечательно, светилась счастьем, а Борис страдал. Поначалу она совершенно не отвечала на его ласковые слова, не замечала прикосновений, полностью уйдя в материнство. «Вернется ли она оттуда? — думал Борис. — Или теперь так будет всегда?» И пробовал снова и снова.
Шло время, очень тягучее для Бориса и стремительно летящее для Ирины. Постепенно Ира стала среди пеленок, молока и срыгиваний замечать и Бориса. Говорить с ним, отвечать на прикосновения, прикасаться сама. Прошла, как казалось Борису, еще вечность, и она ответила на его поцелуй, а потом поцеловала сама. Так требовательно и страстно, что Борис удивился и еле удержался от продолжения.
С тех пор жить стало легче, погода стала лучше, а вода вкуснее. Борис даже без принуждения посмотрел несколько раз на сына и решил, что тот уже более-менее похож на человека. Изменившийся мир снова дарил надежду.
Глубокой осенью, впервые оставив сына у бабушки, они поехали домой. На «Родине» вышли из автобуса и дальше пошли пешком. Мимо начавшейся и тут же застопорившейся стройки унивесама, мимо «Богатыря» и Ирининой школы.
Под дождем. Под одним зонтом.
Вдвоем.
Прошли по верху через тоннель, поднялись по затяжному подъему к Минутке. Еще несколько минут, подъем по лестнице на четвертый этаж, обитая дерматином дверь. Легко повернулись смазанные петли, дверь открылась и закрылась вновь, оставляя их одних во всей вселенной.
Не снимая пальто, Ира прильнула к Борису, и он чуть не задохнулся от нетерпеливых, требовательных поцелуев. Пальто полетело прямо на пол, туда же спланировал и его плащ. Ира, дрожа, потянула Бориса вниз, расстегнула рубашку. Губы не отрывались от губ, ставшие мгновенно горячими руки блуждали по телу.
— Боря! — прошептала Ира. — Я соскучилась! Как мне тебя не хватало… Быстрей! Ты что?
— Ира, а как же.… А вдруг опять?
— Что опять, ты о чем? А, ты боишься, что я снова.… Не бойся, глупый, сейчас это невозможно!
— А вдруг?
— Никаких «вдруг»! Боря, ну что ты? Ты мне не веришь?
— Верю, но… Ира!
Они все же дошли до дивана, но расстелить простыни уже не хватило сил. Время остановилось, свернувшись в жгучий клубок, страсть сменялась нежностью, нежность страстью. Истосковавшиеся тела не знали усталости, кожа стала чувствительной, как обнаженный нерв, душа переплелась с душой.
Из-за туч вынырнуло солнце и в квартиру влетел солнечный зайчик. Проскакал по потолку, прошелся по стене, мельком скользнул по Борису и устроился у Иры на груди. Ветер шевелил ветки деревьев, и зайчик прыгал — с одной груди на другую, с одной на другую. Борис открыл глаза, увидел скачущий комочек света, улыбнулся. Накрыл зайчик рукой — тот тут же остановился — тихо засмеялся.
— Что? — спросила Ира, открывая почти синие, светящиеся счастьем, глаза.
— Зайчик! — сказал Борис. Она глянула и улыбнулась. — Красиво… Ирочка, любимая, ты уверена, что ничего не будет?
— Боря! — расслабленно засмеялась Ира. — Какой же ты!.. Сколько тебе говорить, что, пока кормлю грудью, ничего не будет! А потом… потом я приму меры и бояться не надо будет.
— А я читал, что вроде.… Какие меры?
— Тогда узнаешь, — ласково провела рукой ему по груди, животу, опустила ниже.
Терпкая судорога тут же выбила из головы все вопросы, и мир качнулся, зажигая бесчисленные звезды.
— О, ты уже отдохнул! — прошептала Ира. — Еще? Как ты хочешь?
