Маяться в гостинице уже просто невыносимо. На выходные дни самовольно в одиночку еду в Кишинев. Ничем это мне не грозит. Когда в командировку ездил, то видел, что все там осталось по-прежнему. Угар национализма ушел с улиц и площадей. Кому нужен один из множества прохожих и кто будет его подноготную копать? Скоро я вовсе уеду из Молдавии, так напоследок хоть кого-то из друзей-приятелей повидаю.

Субботним утром на бендерской автостанции сажусь в обыкновенный междугородный автобус. На выезде за городом вялый контроль миротворцев и молдавской полиции. Чтобы его пройти без лишних вопросов, достаточно показать паспорт, а не служебное удостоверение. Впрочем, вытащенный из кармана паспорт тоже предъявлять не приходится. На посту больше озабочены контролем багажа, а не пассажиров. Кто-то везет для продажи в Кишиневе цветы и еще какие-то сумки. Это все необходимо досмотреть, а цветы хрупкие… Но все решаемо. Обойдя автобус с другой стороны от поста, миротворец и полицай получают от торговца цветами мзду прямо под моим окном. А я спокойно взираю на это сверху. Дальнейшая дорога совершенно свободна. Через час с четвертью выхожу на расположенном рядом с многолюдным центральным рынком кишиневском автовокзале.

Отсюда не так уж далеко пешком до студгородка, но туда мне надо в последнюю очередь. Поднявшись к центральной улице, можно сесть на двадцать второй троллейбус, идущий на Боюканы, в надежде застать дома Витьку или наших общих друзей — Олега с Лилькой. Двадцать второй ходит реже других маршрутов. Чтобы не стоять на месте, можно и пройтись. Как часто мы гуляли здесь раньше! Вот впереди магазин конфетной фабрики «Букурия», которая славилась своей продукцией на весь Союз, а вот уже «Фэт-Фрумос», в котором я частенько покупал книги. Позади, на противоположной стороне проспекта, осталось крупное, серое здание Министерства внутренних дел. Еще несколько минут — и становится виден органный зал, построенный, если верить сплетням, персонально для занимавшейся музыкой дочери секретаря ЦК КПМ Бодюла. Будто бы она была незаконнорожденной дочерью Брежнева и очень похожа лицом на покойного генсека. Далее чуть ли не единственное на весь город приличное строение девятнадцатого века — бывшая городская дума, а напротив нее — «Детский мир». Сбоку и повыше за думой магазин политической книги «Аврора», где я тоже был частым гостем, даже подбивал клинья к одной из практиканток-продавщиц. За всеми этими зданиями — центральная площадь, с одной стороны которой находится увенчанная триколором длинная коробка Совмина, а с другой — арка Победы и одноименный парк.

Посередине площади под зданием Совмина — обязательные трибуны для почетных гостей и памятник Ленину, который националисты пока не тронули. Нападок на памятник было предостаточно, но все же не решились. Ведь Ленин — идол партии, которая только в прошлом ассоциируется с оплевываемой ныне революцией. При жизни моего поколения эта партия незаметно превратилась в националистические ясли-сад. Почти все лидеры румынско-молдавских националистов еще недавно занимали в ней разные должности и посты. Негоже так стремительно и открыто вредить своему дошкольному учреждению. Там еще остались ценные кадры.

Арке Победы повезло меньше. Мраморные доски с приказами Верховного главнокомандующего и именами героев-освободителей давно сорваны. Современной Молдове нужны другие герои. За аркой в середине парка — собор. Много лет назад его купол был взорван в борьбе с религией. Потом, правда, опомнились и собор дешево отреставрировали. Арка и собор вместе разве что не кричат, что методы партийных руководителей, в отличие от распространяемых ими идей и лозунгов, абсолютно не изменились.

А слева уже раздражает глаз белесое пятно, над которым, как на облаке, парит увенчанная короной фигура господаря древней Молдовы Штефана Великого. Не так давно у памятника был приличный, потемневший от времени известняковый постамент, совсем не нуждавшийся в реставрации. Но националисты все равно ее затеяли, дабы показать свою приверженность национальной истории. Постамент оттерли добела — и тень времен ушла. Мелкая ноздреватость лишенного «кожи», ярко-белого камня придала памятнику вульгарный вид, словно бедняга Штефан стартует в космос на струе пены для ванн. Новый вариант крыловской басни про надраенный сверх всякой меры червонец. Вокруг памятника, под которым постоянно дежурили защитники румынства и который русскоязычные приучились обходить стороной, теперь пустынно.

За памятником Штефану начинается парк имени Пушкина. Вихрастая голова поэта на небольшом темном постаменте по-прежнему насмешливо взирает на прохожих. Вокруг те же лавочки и подстриженные кусты живых изгородей. Не видать за ними силуэтов боевиков, отошедших от памятника Штефану, чтобы справить малую нужду и втихаря поднять собственный дух, «залив сливу». Мусорные урны на положенных им местах. От Пушкина по направлению к проспекту идет аллея классиков молдавской литературы. Вдоль аллеи стоит множество бюстов. Большинство из этих писателей и поэтов ни мне, ни большинству людей неизвестны. Их наследие — удел знатоков литературы и языковедов. Но если творчество поэта или писателя хоть кому-то, пусть небольшой части народа, близко, почему не поставить ему бюст? Однако то, что я вижу сейчас, утратило связь с реальностью. Это больше не аллея классиков, а разобранный стоунхендж. Как на кладбищенской аллее, новые бюсты теснят старые, загромождая выход на проспект. Молдавских (или румынских?) классиков теперь вдвое больше, чем классиков русской и английской литературы, вместе взятых!

Пока я пробираюсь между бюстами, впереди показывается долгожданный троллейбус, и я галопом несусь через центральную улицу к остановке. Догнал! Запрыгиваю на заднюю площадку. Звенящий электромотор, сработанный на московском заводе имени Урицкого и в числе сотен других моторов подаренный столице южной республики, несет меня мимо кинотеатра «Патрия», потом вниз мимо мединститута, за пределы центра города, туда, где начинаются спальные и рабочие районы. Не доезжая до обувной фабрики «Зориле», троллейбус поворачивает по кольцу, где я прошлый раз подскочил от бэтээра, и устремляется на новый подъем, на Боюканы.

Такие знакомые улицы большого южного города, в котором прожиты долгие годы, теперь кажутся чужими. На этой земле захватили власть те, кого я осознанно ненавижу. Линиями границ она уже отделена от других частей моей жизни, от других краев, в которых тоже прожито много лет. Они зовут меня, и я теперь не с Молдавией. Пусть все дома и деревья остались здесь прежними и большинство живущих здесь людей по-прежнему хорошие люди. Но той подлости и злобы, что была выплеснута националистами, уже не забыть. Это уже не часть моей Родины. Но здесь остаются мои друзья, у которых нет выбора и другого пути, потому что они здесь родились.

Мне повезло — Витька дома. И он мне рад. Идем в гости к Олегу и Лиле. Понемногу собралась довольно большая компания. Беседуем о домашних делах, перспективах на будущее, видах на работу и заработки. Вспоминаем, кого из общих знакомых видели. Витька и Олег просят: не надо из Молдавии уезжать, все утрясется. Работать я могу с ними. Отрицательно качаю головой. Отдельные мои фразы вызывают недоверчивое удивление:

— Где-где, ты говоришь, он стоял?! На танкоопасном направлении?! Ой, не могу! Вот сказанул! Название улицы, что ли, забыл?

Бессмысленно и не нужно подробно рассказывать. Они не понимают и не поймут. И это естественно.

Разговаривая со своей родственницей или подругой, Лилька говорит:

— А он всегда был на политике психованный. Прошлой осенью, когда уезжал, вместе идем и он на всю улицу возмущается: «Да я сюда теперь только на танке приеду!» Нам вроде бы обидеться на такие слова надо, а на самом деле так смешно было!

— Извиняйте, — отвечаю, — парад задерживается, танка не было. Пистолет, и тот не дали.

Просидев за столом с вином и разговорами до позднего вечера, ночую у них, и на следующий день остаюсь в гостях как можно дольше. Здесь хорошо быть. Будто никогда не звучали на улицах за этими стенами хоровые и мегафонные вопли, не дымились поджоги, не сносили памятников. Будто республика так и продолжала жить дружно. В третьем часу дня приходится все же идти, чтобы до отправления последнего автобуса успеть зайти в студенческие общежития.

Сначала еду на другой конец города, в общагу на улицу Бельского. Но там никого не застаю. Та же тишина за дверьми ждет меня по другим адресам на Ботанике. Прежде чем двигать на автовокзал, решаю заскочить на несколько минут в студгородок. И там неудача. Учеба давно началась, но изменившаяся жизнь разогнала всех. Стипендий считай что нет, инфляция, дороговизна. Беззаботные выходные стали для студентов роскошью. Многие давно уже прогуливают занятия, находясь где-то на заработках… Некоторые ребята из русских групп перевелись в украинские и русские вузы. Ведь не факт, что не будет новой волны национализма и русским дадут закончить университет, на стенах которого стыдливо закрашены угрозы, а коридоры и залы внутри оклеены плакатами с новым молдавским гербом. Несмотря на увещевания преподавателей, мы срывали и царапали их где только могли, но раз за разом крестатых куробыков клеили снова.

Ухожу из городка, и тут меня кто-то громко окликает: «Эй ты, как тебя зовут? Ты такой-то?». Останавливаюсь, говорю, что я.

— У Бендерах был?

Теперь слышу типичный молдавский акцент.

— Был.

Судя по всему, тоже участник событий. И настроен недружелюбно. Нарвался! Дался мне этот студгородок! Сейчас придется драться, а еще вернее — драпать, пока не сбежались. На понимание местных властей рассчитывать нечего. Но он в драку пока не лезет. Называет несколько фамилий, спрашивает, знал ли я их. Отвечаю, что не имел чести. Спрашивает про бой двадцать третьего июля. Говорю, пусть конкретно скажет, что его интересует, потому что там много кто был. Слово за слово, становится понятно, что он и его товарищи были среди мулей, которых послали пробиваться на выручку горящему бронетранспортеру и кого сначала угостил Гриншпун из агээса, а потом Колос из пушки осколочными. Он там двоих друзей-односельчан потерял. Хотел бы знать, не я ли их угробил. Отвечаю ему, что он обратился не по адресу и сам должен это понимать. У меня хватало заботы тащить своих погибших. Пусть лучше спросит своего командира, зачем он полез на выручку провокаторам. Ведь переговоры между Кишиневом и Тирасполем в то время были уже фактически закончены и соглашение о принципах урегулирования стороны подписали раньше этого боя, двадцать первого июля.

Он стоит, думает, как быть. Я ему говорю, что никого уже не вернешь. Что лучше бы вооруженного конфликта вообще не было. Нечего мне с ним делить. И продолжать я ничего не хочу. Сник молдаванин.

Так без скандала и разошлись. Сразу же помчался на автовокзал и, не дожидаясь рейсового автобуса, уехал на уже выруливавшей от перрона маршрутке. К черту эти ностальгические визиты! Могло ведь и не повезти. Влип бы в историю.

После этого никуда не езжу. Сижу за столом, опустив руки. На бумаге вместо документов раз за разом появляется всякая дичь. Карты несуществующих стран, кривобокие карикатуры… Камов от простой ругани перешел к намекам на ответственность. Киваю ему, как болванчик, головой. Он, думая, что теперь-то я начну шевелиться, улетучивается из кабинета и за стеной начинает нудить над Тятей. Те же самые порицания. Только вместо напора на комсомольское рвение и угроз — призывы к непорочным сединам. Бедняга… Угораздило же его попасть в наши начальники…

В свободное время брожу по городу. Даже в обед, чтобы меньше сидеть в четырех стенах. Когда идешь, можно разглядывать все подряд и не думать. А когда перед носом серый квадрат стены, начинаются мысли и воспоминания. Раньше я их сам вызывал, чтобы посреди усталости и бед забыться в счастливом прошлом, а сейчас от них бегу, потому что непроизвольно и все чаще стали приходить переживания недавнего. Ночные вспышки и бьющий по ушам грохот выстрелов и взрывов. Кровь на руках. Чужая боль и пролетающая мимо смерть…

Я не хожу больше на Первомайскую. И не тянет к разбитым казармам второго батальона на улице Бендерского восстания, куда мы ходили, чтобы отдать дань мужеству его бойцов. Но, пока выберешься из ГОПа подальше, в тенистые улочки, где, кажется, не было войны, десятки шрамов и отметин все вновь напомнят… На улице Пушкинской, напротив здания городского комитета партии и комсомола на высоком постаменте сидит в тени деревьев бронзовый Александр Сергеевич. И нет на лице поэта доброй усмешки, как у его кишиневского клона… Глаза печально и сумрачно смотрят вдаль, а рука и тело пробиты пулями. Нет уж, лучше на автостанцию…

Вот она, пришел… И вдруг как грудь прокололи. Под навесом крутится маленькая детская фигурка и рядом старуха. Антошка встречает автобусы, продолжает ждать свою маму… Я не смог подойти. Задергало всего. Струсил, что не сдержусь и малый будет смотреть на меня, перекошенного и дерганого… Перед огромным, не осознанным даже им самим горем маленького мальчишки второй раз подряд струсил. Закрыл глаза — и такая вновь охватила ненависть, что будто наяву взорвались, полыхнули пламенем перед моими глазами проклятущие молдавские правительственные здания и Верховный Совет. Все их чертовы силовые министерства и народофронтовские комитеты. Не случилось для меня танка. Не случилось и наступления. Иначе бил бы по ним до конца боекомплекта и давил бы гусеницами, пока соляра не кончилась! Здания, конечно, не виноваты. Но люди, сидящие в тиши их кабинетов и коридоров, принимавшие решения и послушно проводившие их в жизнь… Это была их война. Это кто-то из них призвал и послал в Бендеры того, кто убил Антошкину маму. Может быть, этот убийца тоже убит и где-то в молдавском селе с надеждой глядит на дорогу другой ребенок…

Кружил по городу, пока не отошел. Пока ненависть не сменилась безысходностью. На автопилоте пошел в гостиницу. И застал там Тятю. Трезвого, как стекло.

— Что с тобой? — спрашивает. — На тебе лица нет.

Рассказал ему.

— А, — говорит, — я тоже видел. Не первый день они туда приходят.

— Что делать, Тятя? Я бы взял малого, но бабка же, пока не помрет, не отдаст!

— Не отдаст. Одна родная душа живая остался он у нее. Да ты не волнуйся. Я с Мишей моим и дочкой давно все обговорил, что бабке будем помогать, а потом Антошку заберем. Я в горсобесе уже был, чтобы знали там, что к чему…

С удивлением и уважением смотрю на него.

— Ты на меня не смотри. Я больше не пью, понял?! Вообще не пью. И с племянником, и с дочкой говорил. Так что не волнуйся.