И тут дверь содрогается от пинка. Взрявкивает знакомый нежный голос. Сержа черт принес. Не открывать бесполезно. Высадит или замок сломает, слон проклятый! Чертыхаясь, отзываюсь ему, встаю и открываю дверь. Достоевский, он же вновь нареченный благодарными подчиненными Жан-Клод-как-Дам, не вполне трезв.

— Что привело тебя, Муромец? Надеюсь, не любовь?

— Да пошел т-ты!

Серж отпихивает меня и валится на ближайшую кровать.

— Сам приперся и хозяина выгоняешь?! Ты что, перепил или недоел?!

— Сядь! Плохо мне! — уставившись своими буркалами, неожиданно заявляет Достоевский.

Что-то неладное. Хотел было сказать, что я ему не раковина для словесной рвоты, но передумал. Когда Серж не в духах, можно без предупреждения поймать его костлявый кулак в дюндель.

— Мне-то зачем об этом знать?

Серж весь скривился.

— А к кому мне идти? Ик… К алкашам или к идиотам?

— На безрыбье и мент рыба?

— Умгу, — и молчит, смотрит.

— Говори, чего пришел. А то я спать хочу.

И тут, помолчав еще секунд пять, он заявляет:

— Знаешь, я от тебя с самого начала какой-нибудь подлости ждал.

Тупо пытаюсь сообразить, то ли у него крыша потекла, то ли ему кто-то набрехал чего. Не нахожу ничего лучшего, как спросить:

— Ну и как, дождался?

— Нет.

— Это пришел сказать?

— Да. Потому что это уд-дивительно. Ик… Сколько видел интеллигентов — все пакостничали. Иногда поначалу ничего, а потом все равно — бац! — и подляна!

Сижу и слушаю. Явно не все еще сказал. Если уж Достоевского на откровения понесло, это будет долго, со скоростью контуженного Остапа.

— Терпеть тебя поначалу не м-мог!

— Это заметно было.

— А потом сам себе думаю: ну, блин, ведь такой же суслик, как эти все…

Тут следует неопределенный взмах рукой с прищелкиванием пальцами, будто он стряхивает с них вытащенную из носа соплю.

— А рука в морду дать не поднимается. Мда-а… Вот как.

— Так чего же ты сейчас мне это сказать пришел?!

Серж опять смотрит.

— Э-э… Понимаешь, ик, когда от человека в таком говне, — его лапа вновь выписывает перед физиономией неопределенную восьмерку, — за долгое время нету п-подлости, ему надо начинать верить…

— А совсем поверил только сейчас?

— Нет. Раньше. Сейчас только говорю… Не обижаешься?

— Нет. Знаешь, Серж, а ты был прав. Интеллигентность — она такая… сомнительная штука. Чувствовать себя умным приятно. А почувствуешь себя лучше других — тут и до подляны, которую ты ждал, полшага… Вот когда перестал считать себя лучше, понял: от подлости висел на волоске… Просто я вовремя к тебе с Али-Пашой, до наших ребят, до нашей Первомайской улицы дошел… Добрался… Говно бы из меня без вас вышло!

Достоевский озадаченно морщится, а затем с упорством повторяет:

— Не верил бы, я б с тобой, законник, насчет оружия и вербовки ни-ни… Кстати, ты не передумал, не хочешь вместе со мной двигать?!

— Нет, Серж, не передумал.

— Вот же вбил себе опять в башку галиматью, профессор! Ик… Мы бы из тебя окончательно человека сделали! А ты…

Он встает.

— Зря ты это себе в башку вбил! Не получится у тебя ни хрена… Передумаешь — скажешь. Буду рад. — И он тихо, а не с грохотом, как пришел, растворяется за дверью. А я остаюсь в темноте.

Ох, Серж, Серж! Я для него совсем свой теперь, это яснее ясного. Какие мы разные, а мне вопреки всем своим планам на жизнь в первый раз стало трудно сказать ему нет. Сколько уже было иллюзий! Скорее всего прав он, не получится опять ничего у меня… Но, с другой стороны, не потяну я его двужильную ношу! Интеллигент вшивый… Закрываю глаза, и вспоминается первый случай, когда он меня не проигнорировал и не облаял, невольно дав понять, что я в его представлении если не первый, то уже и не третий сорт.

Была середина июля, позднее утро. Мы все еще сидели в никак не желающей отступать дремоте после «громкой» ночи, которые продолжали случаться по прибытии в Бендеры новых порций национал-героического бычья. И у меня все еще не был открыт личный боевой счет — обстоятельство, по мнению Достоевского, являющееся гранью между неуважаемыми и уважаемыми людьми. Привалившись к стене у входа в подъезд, слышу громкие шаги со звяканьем и вопль:

— Эй, мужланы! Где тут у вас ГОП, с которым вы месяц е…тесь?

Приоткрываю глаза — подходит фигура. Над обычной камуфляжной формой — фуражка с казачьим околышем набекрень, на ногах сапоги. Ради форсу, небось, среди лета ноги парит. Гранатами увешан, как новогодняя елка шариками. И все же по говору он не настоящий казак. Скорее из породы местных фанфаронов. Как стало тише, а особенно когда мы заключили перемирие с ротой ОПОНа, все больше таких людей стало пересекать Днестр и появляться здесь. Они начинают повторять давно забытые нами глупости: набиваться в бывалые, неприцельно стрелять в сторону врага с первых попавшихся крыш, а то и к передовой лезут. Раз застрочат — и отваливают. А нас потом встревоженные мули пытаются подстеречь до конца дня… Устали уже их отфутболивать. Но продолжают лезть, спасу нет.

— Это кто здесь мужлан? — лениво и сумрачно спрашивает привалившийся к стене с другой стороны Серж.

— А вы что, бабы?

— А-а! В этом смысле… Тебе че надо?

— Хочу поддать вашим друзьям-гопникам жару!

— На фига? — спрашиваю я. — Люди отдыхают, зачем нам музыка?

Пришедший поворачивается и пучит глаза на меня. Они дикие, с расширенными зрачками, будто обкуренные.

— А ты что за фрукт? Ишь, правильный какой! Мент, что ли? Или твой боец?

— Да какой он против тебя боец? Он так, погулять вышел…

Хочу было возмутиться, но едва заметная саркастическая нотка в голосе Достоевского заставляет промолчать. Удивительно, но, кажется, этот яд не в мой адрес…

— Ополченец? Вечно они дрищут, за свое майно и баб держатся!

— Ага… — согласно кивает Достоевский.

Это с его стороны уже прямая ложь. Верный знак того, что комод-два затеял игру с очередным «лохом», в конце которой он обычно взрывается, как вулкан. Как этот обкуренный осел не видит на моем плече маленькую зеленую звездочку?

— Ты же не из такого теста? Пошли постреляем!

— Щас пойдем, братан! Серый! — это он Гуменяре кричит. — Принеси флягу!

Что-то невиданное! Слегка отхлебнув, сквалыга Серж щедрым жестом предлагает принесенную флягу этому попугаю, и тот длинно и беззастенчиво несколько раз прикладывается к ней, в промежутках сдабривая матом свое удовольствие.

— Ну пошли, братан! Эй, Жорж… А ты, профессор, что сидишь? Пошли с нами!

Они втроем отделяются вперед, а я, помедлив, тупо шагаю за ними вслед. Посмотрим, что задумал Достоевский. И на всякий случай надо держаться от них чуть подальше. А они, переговариваясь и жестикулируя, шагают впереди и, подходя к ничейной зоне, разделяются. Указав Гуменяре и новоприбывшему места для стрельбы, Серж показывает ему: давай, мол, вон туда, поехали!

«Братан» срывает с плеча автомат и начинает метаться с ним в руках и стрелять, почему-то крича: «Трэяскэ ромыняскэ! Трэяскэ молдовеняскэ!» — перемежая свои крики издевательским смехом и матюгами. Гляжу, он в порыве героизма и оттого, что в ответ никто не стреляет, хаотичными зигзагами перемещается все ближе к центральной части улицы и вперед. Перевожу взгляд, а Достоевский, оглянувшись, склабится. И Гуменяра засел за угол — за «братаном» не идет. Только хотел крикнуть, как гопники «братану» в ответ «трэяснули». Без перебора в калибрах, но четко в лоб. Он хлоп — и лежит. Даже ни разу не взбрыкнул. Подлетаю к Сержу.

— Ну и зачем вы это сделали? Кто он вообще такой?

— Да никто. Х… в сапогах с пальто. Мародер он и к бабам приставала.

— Так ты его знал?

— Вот оно, чудо перевоспитания! А ты, Эдик, каждому ишаку в уши долбишь, пытаешься мораль читать, как замполит в дисбате или поп в церкви. «В начале было слово», а они на него клали… — вдруг раздается сзади саркастический голос взводного.

Значит, Али-Паша все видел, все время шел прямо за мной. Как он может такое одобрять?

— Зачем вы это сделали? — повторяю.

— Тебе ж сказали, — отвечает Паша. — Мародер он и насильник. А у нас здесь трибуналов нет, только доносчики изредка водятся. И, такой шанс, подоночек вдруг нажрался, на передовую вылез! Гуменюк! А ну зацепи его дрючком за шкирку и тащи для шмона за стеночку! Только осторожно, чтобы не ебоквакнуло! Увешался «лимонками» как груша, и чеки наверняка разжаты!

— Есть! — отзывается Гуменяра. — Слушаюсь, взводный! Я в этом деле уже собаку съел!

— А ну, пацаны, отойдем, — добродушно предлагает Али-Паша.

Через пять минут довольный Серега приносит автомат, пистолет Макарова, четыре лимонки, удостоверение, начатую пачку презервативов и пачку денег толщиной сантиметров пять. Мартынов смотрит в удостоверение и фыркает: «Липа!». Передает мне. «Батальон «Днестр». И точно липа, фото переклеено. Тут бежит ванька-посыльный. Увидел нас и кричит:

— Что у вас за стрельба и кого убило? Мартынов, к комбату!

Подошел ближе, смотрит — и уже другая песня:

— А-а, этот… Допрыгался-таки… Ну ладно. Сам доложу! — Поворачивается и убегает.

— Что ты мне эти гондоны в нос суешь? — фыркает Али-Паша на Гуменюка, вновь приступившего к показу принесенного имущества. — Себе оставь, заработал. А макулатуру дай сюда!

Взводный на глаз делит пачку денег на четыре части и сует по четверти каждому из нас. Я отказываюсь.

— Не хочешь, как хочешь. Нам больше достанется, — вздыхает взводный. И, размахнувшись, закидывает в полуразрушенный и замусоренный двор разорванное пополам поддельное удостоверение.

А Серж, тот вдруг смотрит на меня так добродушно, будто он с Али-Пашой меня на свои курсы повышения квалификации взяли. Из непутевых школяров уже вышел…