12. Среди амазонок

Мы снова плыли в Дельфы. Официально наша миссия состояла в том, чтобы от имени фараона выслушать пророчество, предназначенное для него. Но втайне я, конечно, желала найти Алкея и завоевать его упрямое сердце. Не знаю, почему я думала, что в этот раз найду Алкея в Дельфах, ведь в прошлый мне это не удалось. Может быть, из-за того, что в Дельфах его видела Родопис, а чем я хуже ее. Мои надежды были безосновательными. В своем воображении я представляла, как встречаю Алкея, говорю ему, что Клеида — его дочь, и мы вместе возвращаемся на Лесбос, чтоб предстать перед моей матерью и Питтаком и предъявить наши права на ребенка. Все это были пустые мечты. Эзоп был слишком проницателен, он чувствовал — что-то гнетет меня, хотя я ничего ему не говорила.

— Кто ждет тебя в Дельфах, Сапфо?

— Никто, кроме Пифии и тех, кто ей служит.

— Почему я в этом сомневаюсь?

— Потому что ты слишком много думаешь, Эзоп. Ты никогда не принимаешь мир таким, каков он есть.

— Потому что я знаю: мир редко бывает таким, каким кажется. Похоже на то, что вас с Родопис связывает любовь. Если не друг к другу, то к какому-то мужчине. Мой соперник, претендующий на твою любовь. Кто он?

— Никакого мужчины нет. Не говори глупостей.

— Родопис — красавица, которая подчиняет себе любого мужчину, бросившего на нее взгляд. Она капризна, как Афродита, и не менее прекрасна. Тебя это не раздражает?

— Совсем нет. Моя мать была красавицей. Ну и что она с этого получила? Неверного мужа и любовь тирана. Даже для Афродиты красота оказалась ловушкой. Я бы предпочла петь о ней, чем быть ею.

Так я говорила, но в глубине души мне хотелось быть похожей на Родопис. Она была высокая и статная, а я низкорослая и кривобокая, она сияла, словно золото, а я была смугла, она могла похвастаться пышной грудью, а я казалась себе плоской, как доска. Если бы к моему умению петь у меня была красота Родопис, весь мир принадлежал бы мне — только протяни руку. Я неплохо преуспела для обыкновенной девушки, но я никогда не забывала, что я — обыкновенная. Если бы я была красивее, Алкей не оставил бы меня. В этом-то все и дело. Я вспомнила Родопис, связанную, как жертвенный ягненок, и рассмеялась.

— Почему ты смеешься таким злым смехом? — спросил Эзоп. — Ты вспоминаешь своего заклятого врага — Родопис?

— Вовсе нет!

— Осторожнее с желаниями — они имеют свойство сбываться!

— Но не это. Никогда. Даже боги не в силах его исполнить.

— Боги могут с тобой не согласиться, — сказал Эзоп. — Им нравится указывать нам наше место.

— Когда это боги назначили тебя своим пророком? — спросила я Эзопа.

— Тогда же, когда и тебя. У нас в этом смысле общая судьба.

— Глупости, — сказала я, уставившись в море.

И тем не менее я подумала: если бы здесь была лукавая Исида, она могла бы изготовить свинцовую фигурку, у которой рука привязана к ноге, и сделать на ней надпись: «Родопис». А потом мы стали бы повторять над i гей злые заклинания, чтобы Родопис на сей раз навсегда осталась в рабстве.

Родопис придется очень постараться, чтобы освободиться от великого Навуходоносора, про которого говорили, что он сумасшедший. Да, его висячие сады с их цветущими террасами станут одним из семи чудес света, но он был жесток и кровожаден и в гневе не щадил никого — ни женщин, ни мужчин. Он победил египтян при Кархемише. Он захватил Иерусалим и тринадцать лет держал в осаде Тир. Говорили, что он хочет построить великую стену на севере, чтобы защитить северную часть Вавилонии от вторжений. Он повсюду возводил колоссальные сооружения из камней, надеясь, что они сделают его имя бессмертным… Если это не было своего рода безумием, тогда чем же? Египтяне сохраняли тело с помощью мумификации, вавилоняне строили высокие зиккураты, а мы с Эзопом надеялись, что бессмертны наши слова. Какая глупость! Я стала впадать в отчаяние. Что я делала в этом бескрайнем сером море, вдали от моей дочери и Алкея? Где были те, кого я любила сильнее всего на свете? Мысли о Родопис не давали мне покоя. Меня снедали ревность и желание проклясть ее. Но каждое проклятие, приходившее в голову, оборачивалось против меня самой и лишало способности мыслить трезво. Даже отсутствуя, Родопис была рядом. Вот в чем парадокс ревности — она питается большей частью фантомами, а не реальностью.

Мы плыли, и плыли, и плыли. Несмотря на мою хандру, на этом отрезке нашего путешествия с нами ничего не случилось. Капитан сообщил, что мы сделаем остановку на острове Крит, где ныне лежала в прахе некогда великая цивилизация танцующих быков и лабиринтов. Я знала легенды о Тесее и Минотавре и считала, что они имеют такое же отношение к действительности, как и легенды об амазонках или циклопе, ослепленном Одиссеем. Но я ошибалась.

Как-то рано утром, когда туман окутал царство Посейдона, мы подошли к скалистому берегу, откуда доносилось птичье пение. Гребцы причалили нашу галеру к песчаной косе, и мы с Эзопом и Праксиноей отправились на поиски пресной воды, а моряки тем временем принялись мыть корабль, латать паруса и чинить оснастку.

Мы двинулись по узкой горной тропинке, которая вилась вдоль берега. Иногда она сворачивала на торчащие из воды камни, и мы на мелководье видели что-то, похожее на рухнувшие колонны. Под водой посверкивала золотистая мозаика. Под нашими ногами были руины древнего города.

Вдруг мы услышали цокот копыт на вершине невысокого холма, и там появилась девушка на лошади, руками она держалась за белоснежную гриву. Волосы у девушки были почти такого же цвета. На пальцах ее ног сверкали золотые кольца. На ней была серебристая кольчуга, поблескивавшая на солнце. Когда девушка приблизилась, мы увидели, что у нее только одна грудь. А на боках ее кобылицы виднелись маленькие крылышки… или, может быть, это было какое-то украшение сбруи?

Девушка подняла копье, словно собираясь бросить его прямо мне в голову. Но остановилась. Она крикнула что-то на незнакомом языке, и из-за ее спины появились еще три воительницы, одетые так же, как она, и вооруженные копьями.

— Мы не желаем вам ничего плохого! — прокричала я.

Но это было бесполезно. Воительницы подъехали ближе, спешились, связали нам руки за спиной, надели повязки на глаза и привязали к спинам своих лошадей. Какое-то время они скакали по кругу — видимо, для того, чтобы мы перестали ориентироваться, а потом повезли нас через холм и луг, и скоро мы были все в синяках из-за бешеной скачки и почти теряли сознание. Нас стащили с коней и затолкали в сырую пещеру, словно скот, который собираются забить зимой.

Я услышала стоны.

— Праксиноя? Эзоп?

Они были здесь, но в ответ могли разве что жалобно стонать.

Я не знаю, сколько времени мы провели в этой пещере, но когда нас все-таки вытащили оттуда, солнце стояло высоко в небе и мы умирали от жажды. Повязки сняли, глазам стало больно от солнца. Надо мной стояла красивая воительница. Вокруг собралось не менее двадцати маленьких девочек — лет восьми или девяти, им показывали, как нужно обращаться с пленниками. Одна из них подошла ко мне сзади и стала развязывать мне руки. Вдруг Эзоп обрел голос.

— Ну вот, а говорят, что амазонок не существует! Воительница вдруг заговорила по-гречески:

— Говорят еще, что амазонки потерпели поражение! Но, как видишь, мы процветаем!

У меня на языке вертелись тысячи вопросов. Моя мать знала множество историй про амазонок. Теперь я спрашивала себя: а видела ли она хоть одну?

— Меня назвали Пентесилеей в честь нашей великой царицы, которая участвовала в Троянской войне, — сказала прекрасная воительница. — Но ее, конечно, оклеветали, на женщин всегда клевещут. Ахилл не убил ее. Напротив, он в нее влюбился и хотел сделать своей наложницей. Но она предпочла смерть. Женщины ее племени должны были инсценировать ее смерть, опоив Пентесилею отваром только им известных трав. В назначенный час она бы ожила. Но греки схватили ее служанок, чтобы совершить над ними насилие, и они не смогли помочь ей выйти из оцепенения — так Пентесилея погибла понапрасну. Я позабочусь о том, чтобы со мной ничего подобного не случилось. В те дни амазонки жили у Черного моря. Некоторые перебрались на юг — достигли Лесбоса, Хиоса и Самоса и вышли замуж за местных жителей. Они потеряли свою веру. Они забыли о жестокости мужчин. Мы обосновались здесь, на Крите, после возвращения Тесея в Афины. Мы никогда не забывали, как он бросил Ариадну, которая открыла ему тайну Лабиринта, и мы поклялись: никакие сладкозвучные речи мужчин нас не соблазнят.

— Но откуда вы берете детей? — спросила я у Пентесилеи.

— Новорожденных девочек оставляют на вершинах гор по всей Греции, — сказала она, и я услышала тяжелый вздох Праксинои. — Их всегда хватает — не хватает только тех, кто бы дорожил ими. Переодетые амазонки спасают этих малюток на всех островах, в каждом полисе, на всех берегах. Иногда мы берем в плен мужчину, чтобы он послужил нам производителем. — Она оценивающим взглядом посмотрела на Эзопа. — У нас свои методы.

— А что вы делаете, когда родятся мальчики?

— С чего ты решила, что у нас родятся мальчики? Мы уже давно миновали примитивную фазу цивилизации!

— Так что же вы делаете?

— Существуют маточные кольца, которые задерживают мужское семя. У нас свои методы.

Я с сомнением посмотрела на нее. Праксиноя — с изумлением.

— Мы стараемся скрывать наши секреты от остального мира. Поэтому всего я вам не скажу. В старину у нас было много крылатых коней — на них мы побеждали наших врагов, но теперь поголовье существенно уменьшилось. Жеребцы рождаются все реже и реже, да и у тех либо вообще нет крыльев, либо они в зачатке. Эта беда заботит нас больше других. Если б мы по-прежнему могли летать на лошадях, все было бы неплохо… Но я и так наговорила вам много лишнего.

С этими словами она дала знак девочкам — они сгрудились вокруг Эзопа и отвели его в другую пещеру. Праксиноя и я остались с Пентесилеей, которая прямо-таки впала в неистовство.

— Если бы вы видели эти жалкие крылышки, у вас бы сердце разорвалось. Мы считаем, что кто-то подсыпает яд в кобылье молоко, но никак не можем доказать это. Кому придет в голову обидеть крылатую кобылицу? Только какому-нибудь животному… или мужчине.

— Значит, хороших мужчин не бывает? — взволнованно спросила Праксиноя.

— Я не собираюсь обсуждать эту древнюю как мир тему. Она меня утомляет. Уже всем пора устать от этих споров. Скажем так: мужчины просто принадлежат к другому виду. Мы решили, что легче жить, не отвлекаясь на них. Мы воюем ради жизни, а они — ради славы. Мы — за наших дочерей, а они — против собственных сыновей и отцов. Если ты достаточно долго прожила в их мире и привыкла к нему, то, возможно, даже и не замечаешь всех их глупостей. Я вам сочувствую. Идемте, покажу вам наш мир.

Мы с Эзопом были очарованы амазонками, но Праксиноя была просто поражена. Она с широко раскрытыми глазами слушала Пентесилею. С самого начала обычаи амазонок произвели на нее сильное впечатление.

Мы узнали, что амазонки живут в прекрасно обустроенных пещерах, которые уходят глубоко в скалы, пещерах, украшенных изображениями их подвигов, пещерах более великолепных, чем дома самых богатых аристократов на Лесбосе или в Сиракузах. Находясь снаружи этих пещер, даже не подозреваешь о цивилизации амазонок, но внутри — сплошная красота и изящество. Амазонки всегда жили, опасаясь нападения из мира мужчин, и пещеры служили им укрытием.

Пентесилея провела нас с Праксиноей в особую пещеру, где в общих яслях мы увидели детей. Стены здесь были увешаны белейшим холстом. На полу лежали овечьи шкуры, чтобы младенцы могли ползать по ним. Десятки девочек неуклюже переваливались по этим ворсистым коврам. За ними присматривали молодые женщины, на каждую возлагалась ответственность за трех девочек. Стоило мне увидеть младенцев, как воспоминание о Клеиде болью отозвалось в моем сердце.

— Мы считаем, что матери должны навещать и любить своих детей, но на них не должна лежать вся полнота ответственности. Матери любят детей тем сильнее, чем меньше на них возложено обязанностей по уходу за младенцами. И дочери тоже почти не страдают, отказываясь от своих матерей, когда достигают ужасного возраста.

— А что такое ужасный возраст?

— Тринадцать лет. От тринадцати до семнадцати нашим девочкам не позволяется видеть собственных матерей. Им дается замена, которую они называют Деметрой, и она становится для них матерью, наставницей, учителем. Если они должны уметь противостоять зрелым женщинам, то они учатся этому на ней. Существуют правила для таких противостояний — особые правила. Мы разрешаем не только словесные и философские дебаты, но и боевые искусства. Наши молодые женщины учатся бороться и дискутировать со своими Деметрами. Они узнают, что спор можно разрешить словами или физическим состязанием, и могут выбирать то или другое. Если только правила, регулирующие эти соревнования, строго соблюдаются.

— Как это мудро! Как замечательно!

Пентесилея взяла на руки одну из девочек-ползунков и передала мне. Это была пухленькая малютка месяцев шести с золотыми кудряшками и зелеными глазами. Я понюхала влажные колечки у нее на шейке и заплакала.

Пентесилея недоуменно посмотрела на меня. Праксиноя объяснила ей:

— Ее малютка дочь была похищена несколько месяцев назад.

— И где она теперь?

— В Митилене с бабушкой.

— Это, я думаю, лучшее, что могло случиться с вами обеими.

Она обняла меня.

— Теперь ты сможешь научиться быть амазонской матерью — любящей, но не цепляющейся изо всех сил за свою дочь, — сказала она.

— Я думаю, что, наверно, могла бы стать амазонкой, — с торжествующим видом сказала Праксиноя. — Ведь меня подобрали на вершине холма!

— Тебе еще не поздно это сделать! — воскликнула Пентесилея.

Потом она отвела нас в амазонский храм — круглое сооружение, окруженное каннелированными колоннами. В центре стояла громадная скульптура амазонской богини Меланиппы. Высеченная из черного как ночь базальта (я думала, что это искусство ведомо только египтянам), она изображала женщину в расцвете лет с головой великолепной кобылицы. Грива у нее была из золотых нитей, мягких и податливых, как настоящие волосы. На талии — волшебный амазонский пояс из чистого золота, вроде бы тот самый, что Геракл похитил у Ипполиты. У нее были копыта с золотыми подковами. За спиной поднимались гигантские золотые крылья. Меланиппе прислуживали светловолосые жрицы, предлагавшие ей фрукты, мед, ячменные хлеба и золотые чаши с темно-красной кровью.

— Каждый месяц мы подносим богине нашу кровь. Это поддерживает в ней жизнь. Но все жрицы должны быть старше детородного возраста. Они собирают кровь и подносят ее богине, но своей крови не дают. Они кормилицы богини. Это большая честь, которой удостаиваются только женщины, вышедшие из возраста, когда возможно деторождение.

У меня и Праксинои, судя по всему, был удивленный вид — Пентесилея поспешила добавить:

— Ах да, вы наверняка слышали, что мы приносим в жертву богине пленных мужчин. Это неправда. Большая часть того, что о нас говорят, — неправда. О нас говорят, будто мы при виде воинов-мужчин слабеем и падаем в обморок. На самом же деле это они, завидев нас, слабеют и падают в обморок! Мы не калечим маленьких мальчиков и не поклоняемся Аресу и Артемиде. И не совокупляемся в лесу с кем ни попадя из мародерствующих племен. Мы не ищем ристалищ и побед, хотя нам временами и приходится сражаться, чтобы защитить себя от врагов. Мужчины пытаются нас унизить, распространяя об амазонках всякие слухи. Если из этого ничего не выходит, они прибегают к насилию. Дело в том, что сильные женщины в боевых доспехах пробуждают неодолимую страсть в большинстве мужчин. И тогда, изумленные и раздосадованные собственным желанием, они уже не могут думать ни о чем другом — только о том, как нас уничтожить. Мы выворачиваем наизнанку их представление о мире, а мужчины могут стерпеть что угодно, только не это.

Пока она говорила, мы подошли к другой пещере, где выращивали жеребцов. Жеребята тоже лежали на овечьих шкурах, а некоторых кормили одной, но полной молока грудью амазонки.

— Мы выкармливаем их своим молоком, так еще надеемся разгадать тайну исчезающих крыльев.

— У ваших лошадей всегда были крылья?

— Это удивительная история. Когда-то давно, когда амазонки жили около Черного моря, мы были искусны в верховой езде и выездке самых резвых лошадей. Враги говорили, что наши лошади крылаты — поэтому они такие быстрые. Но сейчас трудно сказать, что это было — правда или вымысел. Тогда, во времена первой великой царицы Пентесилеи, герой Беллерофонт, чтобы убить Химеру, приручил крылатого коня Пегаса. Беллерофонту помогали амазонки. Его жеребец Пегас даже какое-то время скрывался среди амазонских кобылиц на священном острове Аретиас, где мы выращивали и объезжали жеребцов. Вот после этого и стали рождаться крылатые жеребята, и еще долго мы выращивали лошадей с громадными крыльями — нам удалось увеличить их размер и размах. В те времена мы никого не боялись. Мы могли сражаться, могли летать, мы были словно богини на земле. Но понемногу крылья у новорожденных жеребят становились все меньше и меньше. А иногда появлялись экземпляры вообще без крыльев.

— Значит, вы должны привлечь Пегаса к вашим кобылицам и удерживать его у себя… ну хотя бы одну ночь.

— Но как?

Легенды о Пегасе я помнила смутно: он родился мудростью богини луны, прилетел на крыльях ее вдохновения из Древнего Египта. Кажется, у него была подруга по имени Аганиппа. Уж не та ли это крылатая кобылица, которая преследует нас во сне? Если бы здесь была Исида — она бы мне все объяснила. Исида бы знала, как привлечь древнюю подругу Пегаса, а потом и его самого.

— Дай мне помолиться, чтобы на меня снизошло решение этой задачи, — сказала я амазонке.

Пентесилея взволнованно посмотрела на меня.

— Наши лучшие умы, наши величайшие философы бьются над ней, но, возможно, ее удастся решить только чужестранке.

— Мне надо поговорить с моим советником Эзопом, которого увели куда-то.

— Это с бородатым?

— Да.

— Он мужчина, и ему нельзя доверять. Чувства переполняют даже самых добрых из мужчин. Они неспособны к рациональному мышлению. Это не их вина. Пока их не кастрируешь, их мозги не могут функционировать надлежащим образом. Пары, которые поднимаются от их яичек, затуманивают им взор и разум — беднягам. Они ничего не могут с этим поделать.

Праксиноя поспешила поддержать ее:

— Возможно, Пентесилея права, Сапфо. Давай не будем дразнить нашу удачу.

Она явно не это имела в виду, но боялась того, что могут предпринять амазонки.

— Сапфо? Ты — Сапфо с Лесбоса? Поэтесса?

— Кажется, да.

— Наконец-то! В книге богини написано, что ты появишься у нас. Если бы мы знали, кто ты, то оказали бы тебе более достойный прием.

Все вокруг огласилось звуками барабанов и флейт и громогласными сообщениями о том, что пророчество о моем прибытии сбылось. Царица амазонок Антиопа хотела устроить пир в мою честь. Стайки маленьких девочек шли передо мной, разбрасывая нежные лепестки роз, чтобы я ступала по ним. Я снова оказалась в круглом храме Меланиппы, но на сей раз меня приветствовал хор танцующих девушек. Жрицы поднесли мне чаши с медом и кровью, словно я была сама богиня. Я чувствовала себя обязанной вкусить жертвенные подношения. У меда был полагающийся ему цветочный вкус и аромат, но вкус крови напоминал железную руду, извлеченную из земных недр. Он потряс меня, словно я приобщилась к божественному. В моем мозгу будто что-то вспыхнуло, как молния, и заискрилось.

На пиру я сидела рядом с царицей Антиопой, пытаясь угадать, чего она хочет от меня, потому что никто, даже царица амазонок, не будет устраивать пир без тайного намерения.

— Пришло время, — сказала она, — когда кто-нибудь должен рассказать правду о нашем народе. Богиня явно послала тебя для того, чтобы ты сочинила «Амазониаду».

Я молчала в задумчивости. Не хотелось разочаровывать царицу. Я ни на миг не забывала, что я ее пленница, какие бы почести мне ни воздавали.

— Я не Гомер, царица, мои песни краткие и обжигающие, как вспышки сиюминутной страсти. Я не пересказываю мифы о сотворении мира и гибели народов. Я рассказываю не о сражениях, а о любви.

— Значит, настало время взяться за что-то новое, стать нашим женским Гомером, — заявила царица. — Может быть, до этого времени у тебя не было подходящей темы. Но я тебе помогу. Я пришлю тебе моих самых старых жриц, чьи воспоминания уходят в далекое прошлое. Они расскажут тебе то, что ты должна знать, станут твоими писцами, день и ночь будут прислуживать тебе, и ты напишешь нашу историю на эолийском греческом, чтобы весь греческий мир узнал правду о нас! Благодаря твоему искусству та клевета, что распространяется об амазонках по всему свету, пресечется!

Царица амазонок, бесспорно, была мудра в том, что касалось дел государственных, но она явно плохо разбиралась в поэтическом искусстве. Клевета остается, а похвалы быстро забываются. Как намекнуть ей об этом?

— Царица, самые сладкие слова быстро тают, тогда как колючие застревают в горле.

— Чепуха. Я тебе скажу, что нужно писать, — и ты напишешь. Ведь я царица?

— Безусловно, ты величайшая из цариц.

— Прекрасно. Вот как я представляю себе «Амазониаду». Сначала — о наших праматерях, что жили у Черного моря на заре времен. Затем — о наших завоеваниях, о нашем искусстве верховой езды, о наших лошадях, о том великом благодеянии, что мы получили благодаря Пегасу, о том, как нас избрала наша богиня Меланиппа, чтобы мы вели женщин к просвещению и славе, о нашей борьбе с мародерствующими племенами, о наших священных войнах и великих подвигах, о нашей цивилизации, не говоря уже о том, что люди станут счастливыми, если мы будем править миром. Ты понимаешь?

— Понимаю, царица.

А что я могла сказать? Если б я была математиком, она заставила бы меня измерять площадь ее тронного зала, который нужно застелить коврами. Если б я была астрономом — проследить маршрут Пегаса по ночному небу. Если б я была художником — изобразить ее в виде богини Меланиппы, парящей над землей. Какой прок от поэзии, если она не воспевает сильных мира сего? Но ничего этого я сказать не могла, поэтому только кивнула.