Книга: Сердце Сапфо
Назад: 12. Среди амазонок
Дальше: 14. Пришествие Пегаса

13. «Амазониада»

Воспой, о муза, женщину, она в народах всех была угнетена.
И только в Амазонии одной она живет счастливою судьбой.
Пусть мир наполнен клеветой мужчин — стыдиться амазонкам нет причин:
Сердца, их жаркой доблестью горят, а руки только доброе творят.
Амазониада
Худшее из наказаний, которым можно подвергнуть поэта, — сочинение стихов по требованию деспотичной царицы. Истина в том, что мы не знаем, откуда берется вдохновение. Оно рождается в глубинах души (другие говорят — в вышних пределах) без нашего участия. Муза или богиня выступает нашим посредником перед демонами памяти и желания, и мы извлекаем из этих глубин то, что удается извлечь, — всего лишь фрагменты огромной картины. То, что мы вытаскиваем на дневной свет, всегда оказывается хуже, чем мы ожидали. В этом виноваты и наши слабые художественные способности, и невозможность после пробуждения как следует вспомнить сны, которые мы видим. Если б только можно было спать и дальше, а потом все вспомнить! Мы не можем сочинять во сне. И поэтому перебиваемся несовершенными стихами, всегда подозревая, что лучшие остаются под волнами памяти.
И потом у меня была привычка импровизировать, а не писать. Мои песни рождались не только в моей голове, они возникали из того жара, которым дышит внимающая тебе публика на симподии. Этой алхимии между певцом и слушателями не было здесь, в безотрадном одиночестве пещеры. Я просто не умела сочинять в таких условиях.
Жрицы, которых прислала Антиопа для помощи мне в великом деле прославления амазонок, были исполнены самых благих намерений, но они понятия не имели, что мне нужно. А мне нужна была муза! Они приходили с вощеными табличками и папирусами, готовые записывать за мной любую мимолетную мысль. Они оснастили мою пещеру лампадами, письменными столами и лежанками, на которых я могла разлечься и наговаривать им для записи мои сны. Они пичкали меня мифами и легендами, надеясь, что это вдохновит меня. Пожилая жрица по имени Артемисия пыталась вспомнить все подробности первых сражений, в которых она участвовала, но с памятью у нее было плохо, и она, чтобы скрыть это, начинала привирать.
— Я помню сражение в Скифии до того, как мы обосновались в Парфии… или в Эфесе? Да, это было в Эфесе. Я помню святилища Астарты… или это были святилища Селены, богини луны? Но, в любом случае, победа была за нами. Мы их победили, потому что наши сердца были чисты…
У Артемисии были всклокоченные седые волосы и длинное худое лицо, все в жировиках. Она сидела в тени пещеры и казалась мне древней сивиллой, которых изображают на этрусских вазах, — я видела такие в Сиракузах.
Более молодые жрицы, Левкиппа и Ипполита, одна высокая, рыжеволосая, а другая низенькая брюнетка, покачивали головами — они знали, что воспоминания Артемисии неверны, но понятия не имели, чем мне помочь. Они тоже не знали, что мне нужно. Они пересказывали мне общие места преданий о славных прародительницах амазонок, тогда как мне требовались конкретные детали, анекдоты, происшествия. Без деталей нет представления о прошлом. Как поэт и создатель песен я знала, что один душераздирающий образ стоит всех этих общих мест. Я могла сказать, что Афродита прекрасна, и это не имело ни малейшего смысла. Но если бы я списала Афродиту с моего заклятого врага Родопис с ее золотистыми кудрями, розовыми лодыжками, пышной медвяной полянкой с золотистыми зарослями, серебряными сандалиями и десятью розовыми пальцами на ногах — все бы увидели ее красоту. Жрицы этого не понимали. Да и кто может понять поэта, кроме другого поэта? Они хотели уверить меня, что все амазонки были идеальны с самого начала времен. Но нечто идеальное не может вызвать вдохновение. Скорее уж воображение воспламеняется при отсутствии идеальности.
— Но ведь наверняка не все амазонские праматери были идеальны? — спросила я. — У некоторых, видимо, все же были слабости, неудачи. Некоторые, наверное, сбивались с пути истинного. Невозможно сочинить эпопею, если в ней действуют только добродетельные персонажи. Этого не смог бы даже Гомер!
Ипполита покачала головой.
— Все наши праматери были добродетельны, — сказала она. — Так нас учили в школе.
— А разве не было Эльпенора, который с похмелья свалился с крыши? Разве не было Цирцеи? Не было Калипсо? Не было Елены с Аргоса? Не было Клитемнестры?
— Но не среди амазонок, госпожа Сапфо.
— Бесполезно. Все это бесполезно! Скажите вашей царице, что я не могу сделать эпическую поэму из взбитого меда. Чтобы слушатели не умерли со скуки, должны быть родинки и прыщики. И даже свои тараканы!
Три жрицы сгрудились в углу моей пещеры. Их шепот шелестел в раковинах моих ушей, но я не могла разобрать, что они говорят. Они вернулись и встали передо мной на колени.
— Старухи рассказывали о черных амазонках, которые жили в Ливии, — сказала Левкиппа.
— И кастрировали мужчин косами, чтобы те были евнухами богини луны, — добавила Ипполита. — Это тебе поможет?
Ее прервала Левкиппа:
— А еще в Скифии были седоволосые жрицы, скакавшие в бой вместе с мужчинами, которые были их магическими амулетами и способствовали победе… Но когда мужчины возражали им, жрицы их убивали и сражались одни, наводя ужас на врага.
— Опиши их!
— Они все были красавицами, — сказала Артемисия. — Даже старухи.
— Амазонки всегда красавицы. Даже греки признают это, — добавила Левкиппа.
— Как я могу написать эпическую поэму, в которой действуют одни красавицы? Кто захочет слушать поэму, в которой одни красавицы? — крикнула я. — Уходите. Оставьте меня одну — я должна подумать.
Жрицы удалились, переговариваясь о чем-то между собой.
Задача казалась мне неразрешимой. Ели бы я пересказала все эти слащавые истории об амазонках, мне бы никто не поверил. Да их и никто не захотел бы слушать! Но если бы я сосредоточилась на древних легендах о кастраторшах и убийцах, царица наверняка приказала бы меня обезглавить или повесить. Или что там принято у амазонок. Я не могла сочинить ни строчки.
Мне нужна была амазонка-Одиссей — хитрая, умная, искусная, страстная, но с добрым сердцем. Героиня должна быть несовершенна, иначе как ее можно испытывать? Мы принимаем несовершенства в наших мужчинах. Мы даже любим их несовершенства. Нов женщинах нам нужно что-то другое. Мы хотим нечеловеческого совершенства. Но разве такое совершенство будет правдоподобным? Более того, разве оно вызовет любовь? Одиссей может быть изворотливым, его могут искушать сирены, он может быть слишком одержим гордыней, чтобы проявлять благоразумие, и тем не менее мы им восхищаемся. Чем больше в нем человеческих качеств, тем сильнее мы его любим. С героинями все иначе. Пенелопа настолько терпелива, что мы ушам своим не верим. Артемида абсолютно невинна, а Афродита чрезмерно похотлива. И тут я поняла, что если нет женщины-Одиссея, то ею должна стать я. Эта перспектива была настолько всеобъемлющей, что я опустила голову на пол пещеры и отдалась в объятия Морфея.
Той ночью, когда луна поднялась над землей амазонок, я спала без задних ног, и снилось мне, что я — амазонская жрица и лечу по небесам на спине Пегаса. Я видела, как мерцают звезды на черном небе, видела блестящий серп луны. Внизу была земля — Египет, Вавилония, Лесбос, Лидия, Крит, Тринакрия, Мотия. Все со своими обычаями, богами и богинями, борьбой за власть и войнами. Я знала, что на земле нет такого места, где все люди были бы добры и красивы, уж конечно, не на Лесбосе, откуда меня изгнали за то, что я жаждала свободы. Но еще я знала, что если люди не верят в существование такого места, где все добры и красивы, они отчаиваются перед жестокостью мира. Поэт должен пройти по узкой тропе, не впадая в крайности: изображать царство Аида, обещая Елисейские поля. Я не была уверена, что гожусь для этой цели. Нет, увидеть землю как царство Аида и мечтать о Елисейских полях, где все боги на твоей стороне, было не так уж трудно. Но как быть с человеческими слабостями? «Странно, как смертные люди во всем нас, богов, обвиняют, но не сами ли часто гибель судьбе вопреки на себя навлекают безумством», — пел Гомер. Но он давно умер. Никто его не осудит за эти слова. А вот живущий бард — другое дело.
Посреди ночи меня разбудила Праксиноя.
— Сапфо, я должна с тобой поговорить. Просыпайся! Просыпайся! Помнишь, ты сказала, что я могу выбрать свободу, когда захочу?
Я с трудом продрала глаза. Почему самые важные вопросы задают, когда ты наполовину спишь?
— Да.
— Я хочу остаться здесь и сделаться амазонкой. Я даже готова пожертвовать грудью, чтобы удобнее было стрелять из лука.
Она меня ошарашила. Я знала, что Праксиноя хочет получить свободу, но почему столь странным способом? Откуда у нее уверенность, что ей по силам такая жертва? Я хотела, чтобы она хорошенько подумала, но слова нужно было подбирать осторожно. Хоть я и пришла в ужас при мысли о том, что Праксиноя может потерять одну из грудей, которые я так часто целовала, я не хотела, чтобы она подумала, будто я собираюсь взять назад свое обещание дать ей свободу.
— Твои груди так прекрасны, — пробормотала я. — Уверена, ты сможешь стать превосходной лучницей и сохранив твою чудесную правую грудь.
— Это еще один аргумент в пользу того, насколько важна для меня эта жертва. Если бы у меня были уродливые груди, желание расстаться с одной из них было бы ничего не значащим жестом.
— Подумай хорошенько, Пракс, не принимай решения в спешке. — Сна у меня не было ни в одном глазу. — Назови мне все причины, по которым ты хочешь это сделать.
— Я с первых дней была предназначена в амазонки! Если бы они нашли меня брошенной на вершине холма, я уже была бы амазонкой. Мне нравится эта земля. Мне нравятся здешние женщины, и я чувствую себя здесь как дома — нигде прежде я себя так не чувствовала. Я хочу, чтобы ты тоже стала амазонкой и осталась здесь со мной. Я думаю, это наша судьба. Пожалуйста, скажи, что ты думаешь об этом!
— Пракс… я думаю, тебе следует хорошенько поразмыслить. Твое решение слишком поспешное. Мы здесь и пробыли-то всего ничего — откуда у тебя такая уверенность? Подожди — узнай амазонок получше. И тогда, если ты захочешь стать одной из них, я дам тебе мое благословение.
— Я уже всем сердцем чувствую, что я амазонка, — сказала Праксиноя. — Но если ты хочешь, чтобы я подождала и подумала, я согласна. Но сколько нужно ждать?
— Пока ты не будешь уверена.
— Но я уже уверена! — воскликнула Праксиноя. — Я чувствую себя здесь как дома. И мне кажется, что и ты тоже.
Когда я наконец окончательно стряхнула с себя сон, то решила, что мне весь этот разговор приснился. Но я ошибалась. Пока я спала в своей пещере, Праксиноя начала готовиться в амазонки. И теперь она хотела, чтобы я присоединилась к ней. Она и слышать не хотела о моих сомнениях.
— Я не вижу никаких оснований возвращаться в мир Родопис, фараонов и рабства, вавилонян и завоеваний. Если бы они нашли меня младенцем, я бы уже была амазонкой, и я уверена, что именно такая судьба и была мне предназначена. Жрица амазонок согласна. Она предсказала мое будущее, даже подтвердила предсказание по внутренностям большой морской птицы и сказала, что в душе я уже амазонка. Пусть она прочтет и твое будущее!
— Нет-нет, Праксиноя, пока еще рано, всему свое время. Сначала я должна написать «Амазониаду». Я не могу отнять и минуты от того труда, который возложила на меня царица. Я должна написать эпическую поэму об амазонках. А это нелегкая задача.
— Ты уже начала?
— Да, начала, — солгала я. — Я начала с самых древних легенд об амазонках.
— Это никакие не легенды — все истинная правда.
Я с недоумением посмотрела на Пракеиною. Неужели она убеждена в истинности всего, что ей наговорили амазонки? Меня всегда задевает словосочетание «абсолютная истина». Я сразу чувствую, что попахивает фанатизмом.
— Ах, как это, наверное, замечательно — получить такую возвышенную тему для сочинения. Это тебе не всякие фривольности на симподиях, которые ты посещала в Тринакрии и Навкратисе. Теперь ты можешь использовать свой талант для чего-то благородного, — сказала Пракс.
— А я и не знала, что прежде мне не хватало благородных тем.
Пракс иронически посмотрела на меня.
— Афродита была вполне ничего себе до нашей встречи с амазонками… но теперь понятно, что их богиня более великая.
— Неужели?
— Конечно!
— Значит, ты абсолютно уверена?
— Абсолютно.
— И мне тут нечего добавить?
— Нечего. Это моя судьба.
— А где Эзоп? Он тоже узнал свою судьбу?
— Он заперт в пещере. Оплодотворяет девственниц. Похоже, он неплохо проводит время, хотя и жалуется, что у него много работы. Десять девственниц в день — это тебе похуже рабства, говорит он. Они рыдают, бесятся, соперничают из-за его услуг.
— Амазонкам не удалось преодолеть ревность и зависть среди женщин?
— Это потому, что здесь мужчина. Мужчины вносят дисгармонию. Это они ничего не могут с собой поделать. Они приходят из хаоса и желают вернуться в хаос.
— И это ты говоришь об Эзопе — самом рассудочном мужчине на земле?
— Амазонки верят, что рассудочных мужчин не бывает.
— А во что веришь ты?
— Я, естественно, верю в то же самое, что и амазонки.
— И ты веришь, что освободилась из рабства?
— Ты ведь мне обещала. Разве нет? Ведь не собираешься же ты забрать назад свое обещание?
Спорить с неофитом всегда бесполезно. Я замолчала, а Пракскноя продолжала нести чепуху.
Но во что бы она ни верила, эта вера явно укрепила ее. У нее больше не оставалось сомнений относительно будущего. Она была уверена, что нашла единственный путь к справедливости.
На следующую ночь амазонки собрались в кружок под полной луной. Они исполнили ритуал в яблоневой роще, где росли корявые старые яблони, приносящие рябые и червивые плоды. Кобылицы били копытами землю под деревьями. Когда амазонки запели, вызывая свою богиню Меланиппу, кобылицы присоединились к ним ржанием. Амазонки звонили в закрепленные на пальцах колокольчики и босиком танцевали на барабанах. В золотых кубках принесли крепкие травяные отвары, и прежде чем выпить эту сильно пахнущую жидкость, амазонки произносили благословения. Танцам и пению не было конца, амазонки кружились, словно в трансе.
Праксиноя удивила меня — на этом празднестве она вынесла отрезание и прижигание правой груди без малейшего звука и жалоб. Все сделала забывчивая Артемисия, и я опасалась за жизнь Праксинои — что, если бы жрица в забывчивости перепутала грудь и сердце?
Помощницы Артемисии остановили кровотечение у Праксинои неизвестными мне травами и перевязали ее грудь чистым грубым полотном. Она лежала в центре круга с блаженным выражением на лице, не чувствуя боли. Это произвело на меня необыкновенное впечатление. Я тогда не знала, что амазонки весь день давали ей мощные болеутоляющие. Они верили в необходимость устранения женских болей и задолго до всех других цивилизаций обзавелись средством, утоляющим боли при родах. Возможно, отрезание груди Праксиное следовало сделать главной сценой в моей эпической поэме, но я не знала, понравится ли это царице. В этом-то и была загвоздка. Чем больше я думала о том, что скажет царица, тем труднее было приступить к сочинению.
Мы потеряли счет дням и не знали, сколько времени провели с амазонками. Может быть, несколько дней? Или недель? Я бы все отдала за возможность поговорить с Эзопом, но нас с ним преднамеренно разделили, а Праксиноя проходила обращение в амазонки. Она все время проводила в амазонской школе, изучая амазонские законы. После ритуала посвящения я ее практически не видела.
Странно, что команда нашего корабля (который мы оставили в гавани) пока нас так и не обнаружила. Что с ней случилось? Появится ли она, чтобы спасти меня от написания истории амазонок?
Я должна была проводить дни в пещере за сочинением трогательной эпической поэмы об амазонках, где действовали бы только добрые и красивые люди, но поскольку дело не двигалось, я попросила разрешения совершать прогулки. Добиться этого оказалось непросто. Власть имущие полагают, что можно взять поэта и выжать из него песни, как гной из вскрытого нарыва, но муза не всегда бывает столь сговорчива. Иногда, чтобы начали шевелиться мозги, нужно пошевелить ногами.
Остров был сплошные берега и скалистые холмы. Где-то здесь находились развалины знаменитого дворца царя Миноса, и я была исполнена решимости найти их.
Каждое утро я бродила до изнеможения, а потом возвращалась в пещеру и пыталась сочинять. Бесполезно! Но как-то утром я заставила себя гулять подольше, даже когда солнце достигло зенита. Наконец я вышла на место, где груды камней на земле, казалось, были расположены в каком-то порядке, который я и стала проверять своими усталыми ногами. Я ходила по концентрическим, переходящим один в другой кругам, образованным камнями. Поначалу медленно, ни о чем не думая, но, оказавшись в центре, вдруг обнаружила, что ветер воет и хлещет меня по лицу, небо почернело и затянули тучи, а я словно стою у края пропасти, хотя земля у меня под ногами ровная. Я вышла из круга, и ветер сразу успокоился, небо очистилось, солнце снова засияло. Тогда я опять вошла в круг, и опять словно оказалась во чреве земли, где разверзается царство Аида и манят Елисейские поля.
Лабиринт! Неужели я нашла руины Лабиринта, построенного Дедалом? У Лабиринта была такая особенность, что тысячи юношей и дев погибли в этом месте, размолотые жадными челюстями Минотавра. Я продолжала вышагивать между камней, чтобы проверить, что будет, когда я снова достигну центра. И все повторилось. Земля словно разверзлась подо мной. Страна мертвых, казалось, готова поглотить меня, и я со всех ног пустилась к наружной кромке круга.
Тут я услышала смех и радостные крики.
Откуда они исходили? Поблизости были заросли кустов, и голоса вроде бы доносились оттуда. Потом они, как мне показалось, стали долетать до меня откуда-то сзади. Наконец я вообще перестала ориентироваться и остановилась в ожидании на краю Лабиринта. Под жарким солнцем могли передвигаться только птицы и насекомые. У моих ног по камню проскользнула ящерица.
Я снова услышала смех и попыталась определить его источник. Он находился дальше, чем казалось мне поначалу. Потом он вроде бы приблизился. Иногда становился тише, иногда громче. Деревья шелестели на ветру. Ящерица метнулась в развалины Лабиринта.
«Это призраки юношей и девушек, которых принесли в жертву Минотавру», — подумала я.
И тут в моей голове родились две первые строки:
Призраки дев, сожранных Минотавром, Ищут призраков юношей, что…
Еще один взрыв смеха. Я увидела обнаженную амазонку — она выбежала из кустов, а за ней припустил египетский моряк. Потом появилась еще одна пара — нубийский раб и амазонка. Потом еще. И еще. Это были вовсе не призраки! Моряки с моего корабля развлекались в компании прекрасных юных амазонок, которые, казалось, были очень довольны происходящим.
Я почувствовала, что в их забавах таится опасность. Разве юным амазонкам можно участвовать в подобных играх без разрешения их Деметр, чье слово закон для этих дев? Это казалось маловероятным. Но их игривый смех и меня задел за живое. Любовные звуки проникают в душу не хуже любовной игры. Я бросилась в мою пещеру в надежде, что смогу теперь сочинять.
Я обычно не писала на папирусе или вощеных табличках. И уж тем более не надиктовывала помощницам. Я сочиняла устно — с лирой в руке и в окружении публики, которая внимала мне и вдохновляла меня. Если мои стихи стали впоследствии известны другим, были переписаны чьей-то рукой, то я тут ни при чем. Как говорил Эзоп, чем чаще люди повторяют тебя, даже подражают тебе, тем больше вероятность, что ты обретешь бессмертие.
Поначалу я перемешивала строки, как мясной фарш, не находя в них ничего привлекательного. Я бы предпочла писать о девах и Минотавре. Мной овладело странное предчувствие чего-то дурного. Видение кровоточащей раны на груди Праксинои преследовало меня. Я сомневалась, что когда-нибудь попаду в Дельфы. Я тосковала по Алкею. Мне не хватало Клеиды. Я боялась, что амазонки никогда не отпустят меня, заставят написать то, что хочет их царица.
Смогу ли я когда-нибудь бежать отсюда? Как? Моряки нашли себе развлечение. Эзоп был заперт в пещере с девственницами и исполнял возложенные на него обязанности. Я была приговорена к каторге сочинительства — писала эпическую поэму, не будучи эпическим поэтом, пытаясь только угодить царице Антиопе, чтобы она не убила меня или не обратила в рабство.
Я писала несколько часов подряд, пока не устала рука — ведь я отказалась от помощи жриц, которые хотели писать под мою диктовку. Мне и в одиночестве-то трудно было сочинять, а в присутствии жриц в пещере — вообще невозможно.
Но стоило мне подумать о них, как они появились — Артемисия, Ипполита и Левкиппа.
— Нас послала царица, — сообщила Левкиппа, тряхнув кудряшками. — Она хочет увидеть твои стихи.
Я недовольно подняла голову.
— Я еще не закончила. Только глупец показывает незавершенный труд.
— Но посмотри, сколько у тебя папирусов, — сказала Ипполита, глядя через мое плечо на груду текстов.
Меня не устраивало то, что я написала, и меньше всего это:
Дикие женщины верхом на крылатых конях
Скачут по бледным кольцам луны.

— Это все жалкие потуги, — возразила я. — Показывать пока нечего.
— Царица будет недовольна, — заметила Артемисия. — Она вся нетерпение.
— Ничего, пусть подождет!
— О! — воскликнула Левкиппа, выхватив из груды папирус. — Но это же здорово! — Она имела в виду эту самую глупую строчку об амазонках, облетающих луну на крылатых лошадях. — Позволь мне хоть это ей показать!
— Ни за что на свете! — закричала я, но остановить ее не успела — она выскочила из пещеры с этим клочком папируса.
Другие жрицы рысцой припустили следом.
Царица от этих строк придет в ярость. Она прикажет обезглавить меня, заточить или еще что-нибудь. Я больше никогда не увижу ни мою дочь, ни Алкея, ни мою мать, чтоб ей пусто было. Я больше никогда не буду сочинять стихи. Что проку? Впервые в жизни я пережила это мучительное чувство — у меня из рук выхватили незаконченную работу. Я уже не ощущала ее своей, она уже не могла вырасти или расцвести. Это все равно как вытащить зародыш птицы из яйца — он уже никогда не полетит. Мне хотелось плакать.
— Царица в восторге от твоих стихов, — сказала Пентесилея. — Она считает их бессмертными. Она сказала, чтобы я просила тебя продолжать. Она верит, что ты была послана для спасения амазонок и ты ее не подведешь. Она хочет, чтобы ты как можно скорее закончила поэму, а потом сочинила гимн в честь победы амазонок, чтобы мы могли идти с ним в бой. Возможно, нам придется воевать с египетскими моряками, которые насилуют наших дев!
Значит, их таки поймали.
— И что будет с этими девами? — спросила я.
— Нужно подождать — может быть, какая-нибудь из них окажется беременной. Если нет — они будут преданы смерти, — с большим удовольствием сказала Артемисия.
— Я этого не вынесу, — сказала я. — Скажите царице, что я этого не допущу.
— Я не могу сказать это царице, — ответила Пентесилея. — Никто еще не говорил царице таких слов. Она рассвирепеет. Одной только богине известно, что она может сделать!
— Я ее не боюсь, — сказала я. — Если мои слова бессмертны, то, может быть, и я бессмертна.
— Госпожа Сапфо, я не могу исполнить твое поручение. Ты сама должна предстать перед царицей. Но лучше принеси ей поэму и гимн.
— Тогда мне нужно работать, — ответила я, склоняясь над папирусом.
Я писала без перерыва десять дней и десять ночей. Плохо ли, хорошо ли, но я закончила эту поэму, чтобы сохранить жизни дев. Вдохновение часто посещает нас, когда от этого зависит жизнь. Теперь мне было ради чего работать быстро, и я трудилась не покладая рук. Я почти не останавливалась, чтобы выпить воды или съесть корку хлеба. Пещера была завалена папирусами, которые так и лежали без всякого порядка.
Решив, что я сделала все возможное, я вызвала жриц, чтобы они помогли мне переписать поэму на папирусные свитки. На это ушла еще одна неделя. Царица постоянно присылала Пентесилею посмотреть, как идет работа. Амазонки тем временем собрали всех преступивших закон девственниц и большинство моряков и допрашивали их — не знаю, какой был от этого прок. Нескольким морякам и девственницам удалось избежать пленения, и они готовились к тому, чтобы унести ноги с острова. Времени у меня было в обрез.
Назад: 12. Среди амазонок
Дальше: 14. Пришествие Пегаса