Поезд с ревом промчался прямо через шалаш. Так мне, во всяком случае, показалось. Пластиковая пленка, прикрывающая вход, затрепетала, лошадь издала тревожное тонкое ржание, заплясала, зацокала копытами. Я открыла глаза и поняла, что впервые в жизни меня мучает мигрень. Во рту пересохло, губы потрескались в уголках, даже рот открыть было больно. Я ужасно разозлилась и на поезд, и на лошадь. Сложила большой и указательный пальцы, с силой потерла виски. Не помогло. Голова по-прежнему раскалывалась от боли. Нет, мне вовсе не улыбалось проснуться на больничной койке с пологом, услышать, как раздергиваются шторы на окне, увидеть приторную, притворно-любезную улыбочку Элеонор, но и нынешнее положение дел тоже не устраивало. Страшно хотелось пить, я была готова с головой погрузиться в мутные воды пруда, чтобы утолить жажду. Болезненно жмурясь, я оглядела свое жалкое убежище. Плащ Конора свисал с молодого дубка, растущего в центре шалаша. Но самого Конора не было видно.

Я выползла наружу и взглянула на вереницу товарных вагонов. Утренний воздух был влажен и свеж — настоящее облегчение после затхлости, царившей в шалаше. Мимо с грохотом проносились вагоны, боковые панели были изрисованы граффити — «борьба за мир» и прочее. Рисунки и надписи, нанесенные краской из баллончиков, изрядно поблекли. На открытых платформах золотом поблескивали огромные катушки проволоки. Нам с Элби всегда нравилось считать вагоны, но теперь стук колес отдавался в голове невыносимой болью, точно в нее гвозди вбивали. В просветах между вагонами мелькал розовеющий горизонт, хотя небо по-прежнему оставалось ночным, темно-синим. Я поднялась на ноги и потащилась к ручью, осторожно переступая ногами в бумажных шлепанцах через толстые ветки и замшелые камни.

Я шла, и в глазах у меня почему-то помутилось, все вокруг показалось размытым, и я споткнулась. Упала, расцарапала колени о сосновые иголки и какие-то колючки. Крепко зажмурилась, а когда снова открыла глаза, увидела высоченный красный лабазник. Красновато-коричневый цветок в самом его центре походил на пятнышко крови на фате невесты. Журчал ручеек. Где же Конор? Я поднялась, взмахнула руками, словно стряхивая усталость и гнетущее чувство тревоги, и поспешила к воде. Встала на колени на самом краю, сложила ладони лодочкой, зачерпнула ледяной воды и стала жадно глотать. Но это помогло лишь ненадолго. Я нагнулась и погрузила голову в воду в надежде, что это облегчит боль и прогонит видения. Мне хотелось либо содрать с себя кожу, либо расцарапать кого-нибудь до крови. Наверное, у меня ломка! Внезапно целая стая ворон облепили дерево прямо над моей головой и начали шумную перебранку, каркая и издавая другие безобразные звуки. Я наблюдала за ними сквозь ветви дуба, видела блестящие черные крылья, грозно изогнутые клювы. А ведь та загадочная колдунья превратилась именно в ворона, чтобы пообщаться с Конором. Теперь же, наверное из-за мигрени, их слетелась сюда целая стая.

Меня охватила тоска по дому. Если Конор решил уйти, то я больше не связана никакими обязательствами. Не думаю, что будет так уж трудно уговорить маму не отправлять меня в отделение. Сухо треснула ветка, я подняла глаза. От увиденного у меня подкосились ноги.

Конор шагал по тропинке — волосы растрепаны, щека измазана кровью. С левого плеча что-то свисало. Я различила две тонкие ноги песочного цвета, заканчивающиеся черными копытцами. На правом плече покоилась голова оленихи с широко раскрытыми темными глазами. Одна из стройных передних ног была неестественно изогнута, напоминая хоккейную клюшку. Конор шел, оставляя за собой кровавый след. Головой он прижимался к боку животного, олениха тяжело дышала, тонкие ребра вздымались и опускались с каждым вдохом и выдохом. Внезапно он остановился, схватил олениху за ноги и одним рывком снял со спины. Теперь она стояла на земле, пошатываясь и широко растопырив ноги. Конор медленно вытащил меч из ножен.

Я быстро отвернулась и чуть ли не ползком, хватаясь за скользкие камни, начала взбираться по травянистому склону. Мокрые листья липли к коленям. Я стремилась оказаться как можно дальше от ручья и от того, что там происходит. Потеряла один тапочек, тут же сбросила второй и даже порадовалась этому обстоятельству. Босиком было гораздо лучше. Мне хотелось бежать, но я ощущала сильную слабость. Головная боль достигла пика, даже слезы выступили на глазах. Я еще не видела Конора таким. Одно лишь слово звенело в голове: жестоко, жестоко, жестоко. В висках что-то гудело и билось, казалось, череп вот-вот лопнет. Пробегая мимо лошади, я увидела, как она, подняв хвост, уронила на землю ком навоза. К горлу подкатила тошнота, я попыталась подавить ее, прижав ко рту ладони. Слишком поздно. Меня вырвало остатками вчерашнего больничного ужина — мясом и картошкой. И рвало до тех пор, пока желудок окончательно не опустел.

Ноги дрожали так сильно, что бежать к дому я не могла. И повернула к шалашу. Притворюсь, что сплю, а когда выдастся удобный момент, попробую удрать. Жестоко, жестоко, жестоко — звенело в голове. И тут я услышала приближающиеся шаги. Я свернулась калачиком на земле, прикрыла глаза рукой. Вспомнила, как мама страдала от головных болей. Она мучилась по полдня и в это время ничего не могла делать. Я заволновалась. Может быть, за время пребывания в отделении я сошла с ума по-настоящему. Может, у меня теперь галлюцинации. И Конор — всего лишь иллюзия. А несчастная олениха — ночной кошмар. И насквозь сырой шалаш — плод моего воображения, а все остальное — кошмарный сон! Может, я сошла с ума из-за того, что росла без отца. А может, я сама была героиней и все, что окружало меня, не существовало на самом деле.

Я мечтала о маминой аптечке, набитой лекарствами от мигрени. Сколько раз я брала ее, снимала защитную крышку, чтобы дети случайно не залезли, и вытряхивала на ладонь пилюлю или две. Я так и видела эту ярко-зеленую пластиковую коробочку, стоявшую в шкафчике в кабинете. Руки автоматически воспроизвели заученные действия: указательный палец отодвигает прозрачную крышечку, другая рука подхватывает пилюлю в воздухе. Я могла бы пробраться в «Усадьбу», отодвинуть занавеску, проникнуть в кабинет и сорвать зубами крышку с аптечки. И я сделаю это! Я подползла к выходу и высунула наружу пульсирующую от боли голову.

И тут же встретилась взглядом с потускневшими глазами оленихи — теперь она висела головой вниз на двух рогатинах. В глаза ударил дневной свет. Туша оленихи была разрезана на две половины. Я видела мясо, кровь, сухожилия. Конор сидел на корточках и бил одним камнем о другой в надежде высечь искру. Меня он не заметил. Я почувствовала, как тошнота снова подкатила к горлу, но на этот раз сдержала рвоту, судорожно сглотнула кисловатый комок. Заползла обратно в шалаш и легла на землю.

Я действительно была больна, в этом не было никаких сомнений. Шалаш вертелся и плыл перед глазами, я впилась ногтями в землю. Когда головокружение немного унялось, я забралась на постель и легла ничком.

Проспала я, должно быть, не меньше часа. Меня разбудил острый запах свежей мяты. Конор сидел в шалаше на корточках и растирал между двумя плоскими камнями листья перечной мяты. Его мышцы ходили ходуном, нижняя губа была прикушена — от усердия, наверное. Голова у меня по-прежнему болела, но я боялась двинуться, боялась вздохнуть, вымолвить хоть слово, пусть и шепотом. И пока он размалывал листья мяты и складывал их в картонный стакан из «Макдоналдса», я лежала с открытыми глазами тихо, как мышка. Должно быть, он все же почувствовал на себе взгляд, потому что поднял голову, посмотрел на меня и улыбнулся.

— Ты, похоже, захворала. Так что придется тебя подлечить. Вот этим. — Конор сунул стакан мне под нос и заставил вдохнуть. — Я добавлю воды, а если хорошо подышать, то желудок успокоится. Ну, давай!

Я осторожно приподнялась на локтях и начала дышать мятой. Пахла она просто чудесно — прохладой и светом, но едва я втянула воздух слишком сильно, головная боль сразу усилилась. Даже закрыть глаза было трудно, а когда я все же зажмурилась, то увидела пронзительно яркий свет. Ощущение было такое, будто через мозг проходят электрические разряды. Это было страшно, но болезненных ощущений не вызывало. Как только все закончилось, голова снова заболела.

— Дам тебе мяса, как только поджарится. Надо поесть.

Мысль о том, что придется есть еще недавно живую олениху с испуганными глазами, претила мне, но я промолчала и попыталась выбросить из головы ужасный образ растерзанного животного. Лежала на матрасе, набитом листьями, и думала о Коноре. Весьма противоречивая личность. С одной стороны, безжалостный охотник, с другой — участливый и добрый король. Головная боль все не отпускала.

Я стала дышать глубже, как делала мама, лежа на широкой кровати с задернутым пологом и плотно закрытыми шторами на окнах, чтобы ни единый лучик света не мог проникнуть в комнату. Она говорила, что надо сосредоточиться на чем-нибудь красивом и приятном, и я стала думать о своем розовом шелковом одеяле, усердно делала вдохи и выдохи, представляя себе, как оно поднимается и опускается мне на грудь в такт дыханию. Капли влаги падали с пленочного потолка на ногу. Солнце постепенно прогревало шалаш, а у меня вдруг застучали зубы. Унять этот стук никак не получалось, но головная боль от этого почему-то немного утихла А потом лихорадочно заработала мысль, но единственное, что приходило в голову, было: «Валиум. Валиум. Валиум». Я даже читала это слово задом наперед: «Муилав. Муилав. Муилав. Валиум-Муилав». Я повторяла эти слова, точно заклинание. Головная боль притупилась, я поднялась, стуча зубами, и стала переминаться с ноги на ногу. Вошел Конор, в руках у него была жестяная крышка от мусорного бачка, на ней лежал кусок жареного мяса. Взглянул на меня, покачал головой.

— Колдуешь, да?

— Валиум, Муилав, Валиум, Муилав, — продолжала напевать я. А потом бросилась к нему, схватила за плечи и затрясла. — Он мне нужен! Сейчас же! Немедленно!

— Поешь, девочка! Сразу же придешь в себя. Пустой желудок, он, знаешь ли, плохо влияет на голову.

Я взяла кусок жирного, покрытого копотью мяса и поднесла ко рту. Откусила, начала жевать. Мясо было жестковатым, но вкусным, и я жевала и жевала, чувствуя, как движения челюстей прогоняют головную боль. Конор не сводил с меня глаз, казалось, он считает глотки. А потом вновь поднес мне стаканчик с водой и перемолотой мятой.

— Спасибо.

Я была удивлена, насколько вкусной оказалась оленина, хотя думать, как она была добыта, по-прежнему не хотелось. Я взяла стаканчик, отпила глоток, вода охладила горло, мята сразу успокоила желудок. Проглотив последний кусок, я в изнеможении вновь улеглась на постель.

— Нет смысла идти за Дейрдре, пока ты не поправишься. И мне думается, что эту болезнь наслали на тебя в тюрьме. Наложили проклятие.

— Это точно.

Причиной всему эти чертовы лекарства. Я бы никогда не заболела, если бы мама была рядом. А теперь у меня есть только Конор. Не считая деда, он первый мужчина, который заботится обо мне. Я испытывала к нему гамму чувств — дочерних и романтических одновременно. Дочерние чувства — это здорово, но в то же время больно, поскольку продиктованы тоской по отцу, которого я потеряла, человеку, которого мама так и не смогла полюбить, погибшему в ужасной автокатастрофе. До встречи с Конором я не осознавала, насколько мне не хватает отца. К тому же на меня явно повлияли недавние события. Творящийся в моей жизни хаос заставил задуматься о человеке, которого я потеряла. Задуматься о том, попала бы я в отделение, если бы отец был рядом со мной.

Разумеется, я во всем обвиняла маму и сердилась на нее. До сих пор мы с ней были вполне счастливы вдвоем. Мне всегда говорили, что я послушная и беспроблемная девочка. Наверное, мама до конца своих дней будет тосковать по тем идиллическим временам. А теперь она от меня отвернулась. Это мама в ответе за то, что я нахожусь в таком состоянии. Мне больше некому доверять. Конор способен в одиночку голыми руками поймать и завалить оленя; только вообразите, что бы он сделал со мной, пойди я ему поперек. И если бы у меня вдруг начались месячные, пришлось бы с ним переспать. Как бы я их скрыла? Но как бы то ни было, а он заботится обо мне, поэтому бояться его просто глупо. Я покосилась на свою грудь, которую не измеряла вот уже несколько недель. И тут, ощупав соски, я почувствовала, что они стали больше. Вот это да! В отделении я постоянно была как сонная муха, поэтому ничего и не заметила. Жаль, что нечем измерить. Я покосилась на Конора и увидела, что он пристально смотрит на меня. Лежит на боку, выставив вперед волосатое колено, и смотрит. Кровь на щеке запеклась и стала коричневой.

— Никогда еще не был без женщины так долго.

Он перекатился на спину и взял в руки толстую палку, с которой ходил по лесу. Обхватил ее так крепко, что костяшки пальцев побелели, и переломил о колено. Потом сделал то же самое с каждой половинкой. Взял в руки два маленьких оставшихся куска и тоже с треском сломал их.

— Ты должна привести мне Дейрдре, слышишь?

Я почувствовала, что желания наши совпадают как никогда прежде.