НАЧАЛО ВЕСНЫ 1498 ГОДА
Глава 23

Лукреция родила в начале весны. Незадолго до того ее тайно увезли из Санта-Марии, чтобы ее крики при родах не открыли Риму «тайну», которую и так уже все знали. Воспламененный слухами Савонарола стал еще более злобно нападать на папский престол: он призвал конклав низложить Александра.

Ребенок оказался мальчиком; по настоянию Лукреции его назвали Джованни. Мне невольно подумалось: Джованни Сфорца — ныне обесчещенный, разведенный человек, презираемый Борджа, — наверное, думал об этом ребенке, названном его именем, как о своем отпрыске.

Ребенка вернули во дворец и передали на попечение кормилице. Его держали в дальнем крыле, чтобы его вопли по ночам не тревожили взрослых обитателей дворца. Лукреция навещала младенца так часто, как ей это дозволялось, и явно реже, чем ей хотелось бы. Когда мы с ней были одни, она часто жаловалась мне, что у нее сердце разрывается из-за того, что ей не позволяют взять на себя роль матери малыша. Иногда она плакала от безутешного горя.

Лукрецию принялись осаждать претенденты на ее руку, которые то ли не поверили обвинениям, выдвинутым Сфорцой, то ли не обратили на них никакого внимания. В конце концов, слишком уж большие политические выгоды сулил этот брак.

Папа и Чезаре постоянно совещались по поводу этих претендентов; некоторыми именами они делились с Лукрецией, а та, в свою очередь, делилась ими со мною. Среди них были Франческо Орсини, герцог Гравина и граф Оттавиано Риарио. Самым предпочтительным из них был неаполитанец Антонелло Сансеверино — если бы он не являлся анжуйцем, сторонником Франции. Подобный брак поставил бы меня в чрезвычайно невыгодное с политической точки зрения положение в семье.

Кроме того, меня тревожила моя роль подруги и доверенного лица Лукреции. Я видела, какая судьба постигла ни в чем неповинного Перотто и Пантсилею, и знала, что Борджа не позволят, чтобы годы верности помешали их планам. Если кого-то нужно заставить замолчать — неважно, какой любовью и доверием пользуется этот человек, — он умолкнет.

После смерти Пантсилеи мне стали сниться кошмары. Я не видела ее трупа, но Эсмеральда, обзаведшаяся к этому времени впечатляющей сетью осведомителей, описала мне его во всех подробностях. Я часто просыпалась, задыхаясь, потому что во сне тело Пантсилеи всплывало из темных глубин Тибра и ее мертвые глаза медленно открывались. Распухшая рука поднималась и указывала на меня обвиняющим жестом. «Ты. Это ты — причина моей смерти…»

Ведь это я забрала кантереллу, яд, который был спрятан в потайном кармане в платье Лукреции. И меня не покидала мысль о том, что несчастную служанку убили из-за пропавшего яда. Должно быть, Чезаре всучил яд Лукреции вместе с наставлениями по использованию. А когда Чезаре спросил о нем, Лукреции пришлось признаться, что кантерелла пропала.

И конечно же, Пантсилея оказалась первой, кого обвинили в пропаже.

Но когда вина терзала меня не так сильно, мне думалось, что Пантсилея умерла именно по той причине, какую символизировал засунутый ей в рот кляп: она слишком много знала, и потому ее заставили замолчать. В конце концов, разве не она толкнула меня в шкаф, дабы поделиться тем, о чем она не могла сказать вслух, — правдой о взаимоотношениях Лукреции и Чезаре?

Лукреция была не единственной, чьи мысли той весной и летом обратились к браку.

Однажды меня вызвали в Ватикан — в кабинет к Чезаре. Под извещением стояла подпись: «Чезаре Борджа, кардинал Валенсийский».

Я села на кровать, сжимая пергамент в руках. Момент, которого я так боялась, настал. Чезаре желает знать пределы моей любви и верности; он больше не потерпит отговорок.

В тщетной надежде избежать столкновения с глазу на глаз я взяла с собой Эсмеральду и двух фрейлин помоложе; мы пешком пересекли площадь и добрались до Ватикана. Там нас встретили двое стражников и препроводили в кабинет кардинала. Стоявший у входа солдат велел моим дамам остановиться.

— Его преосвященство просит дозволения встретиться с принцессой Сквиллаче наедине.

При виде такого нарушения приличий Эсмеральда недовольно нахмурилась, но моих дам отправили в приемную, а я вошла в кабинет к кардиналу одна.

Чезаре сидел за огромным позолоченным столом, инкрустированным черным деревом. Полки у него за спиной были заполнены переплетенными в кожу толстыми томами, сборниками канонического права; на столе горела масляная лампа. Когда солдат ввел меня в кабинет, Чезаре встал и жестом пригласил меня присаживаться на стул с бархатной подушкой, стоявший напротив стола.

Я села. Чезаре отпустил солдата, вышел из-за стола и опустился передо мною на колено. На нем была алая ряса и кардинальская шапочка; шелковый подол с шелестом лег на мраморный пол.

— Донна Санча, — произнес Чезаре. Хотя прошло уже несколько месяцев после того, как он спал со мной, и невзирая на официальную обстановку, он говорил с прежней пылкостью влюбленного. — Я получил от моего отца официальное уведомление о том, что вскоре с меня снимут ношу монашеской жизни.

Мне хватило ума не выказывать беспокойства. Вместо этого я сердечно произнесла:

— Я рада за вас. Несомненно, это станет для вас огромным облегчением.

— И не только, — сказал Чезаре. — Это прекрасная возможность… для нас.

Он осторожно взял меня за руку и прежде, чем я успела хоть как-то отреагировать, быстро надел мне на мизинец золотое колечко.

Это было кольцо моей матери. То самое кольцо, которое Хуан отнял у меня в тот день, когда изнасиловал меня. Мне удалось не вздрогнуть, хотя это потребовало от меня величайшего самообладания.

— Где вы его взяли? — прошептала я.

— Какая разница? — улыбнувшись, спросил он. — Донна Санча, вы знаете, что вы — величайшая любовь всей моей жизни. Сделайте мое счастье полным. Скажите, что согласитесь выйти за меня замуж, когда я стану свободен.

Я отвела взгляд. Меня переполняло отвращение, мне же сейчас требовалось изобразить совершенно другие чувства. Некоторое время я молчала, тщательно подбирая нужные слова, но не могла отыскать ничего такого, что спасло бы мне жизнь.

— Я не свободна, — наконец произнесла я. — Я связана с Джофре.

Чезаре пожал плечами, словно при виде сущей мелочи.

— Мы можем предложить Джофре кардинальскую должность. Я не сомневаюсь, что он ее примет. А аннулировать брак будет нетрудно.

— Вряд ли, — ответила я, стараясь говорить бесстрастно. — Свидетелем при осуществлении брака был кардинал Монреальский. Имевшее место не получится поставить под сомнение.

В голосе Чезаре проскользнули первые нотки раздражения. Он понял, что проиграл, но не понимал почему, и это раздражало его еще сильнее.

— Кардинал Борджа у нас в руках. Он скажет то, что мы захотим. Вы не любите меня? Вы не хотите быть моей женой?

— Это не так, — искренне произнесла я. — Я не хочу позорить Джофре. Подобная жестокость сокрушит его.

Чезаре посмотрел на меня, как на ненормальную.

— Джофре оправится. А кроме того, кардинальский сан даст ему влияние и богатство, которые смягчат его боль. Мы пошлем его в Валенсию, чтобы сделать ситуацию менее неудобной. Вы с ним никогда больше не увидитесь. — Он ненадолго умолк. — Мадонна, вы ведь не дура. Напротив: вы чрезвычайно умны. Вы понимаете, что я буду гонфалоньером армии моего отца.

— Понимаю, — тихо отозвалась я.

— Я — не болван и неудачник, каким был Хуан. Я вижу возможности, которые предоставляет эта должность. Я намерен расширить границы Папской области.

— Я всегда знала, что вы — человек честолюбивый, — произнесла я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не звучал осуждающе.

— Я намерен объединить Италию, — произнес Чезаре, придвинувшись ближе; голос его был резок, взгляд — напряжен и внимателен. — Я намерен стать ее правителем. И я прошу вас быть моей королевой.

Мне пришлось изобразить удивление и ничем не выказать, что я уже слышала подобные слова — когда пряталась в шкафу Лукреции.

— Вы не любите меня? — разочарованно спросил он; его чувства наконец-то прорвались наружу. — Санча, я думал, что… нет, я не мог ошибиться в силе чувств, которые связывали нас!

Его слова прорвали мою оборону. Я опустила голову.

— Я никогда в жизни никого не любила сильнее, чем вас, — с сожалением созналась я.

В глубине сердца я знала, что меня нетрудно было бы совратить и я стала бы порочной королевой при короле Чезаре. Эти слова дали ему надежду. Он погладил меня по щеке.

— Тогда все решено. Мы поженимся. Вы слишком дрожите над Джофре. Поверьте мне, он — мужчина. Он оправится от удара.

Я отодвинулась от его руки и твердо произнесла:

— Вы не поняли меня, кардинал. Мой ответ — «нет». Я глубоко тронута вашим предложением. Но я — не та женщина, которая нужна вам для подобной роли.

Покраснев, Чезаре опустил руку и встал; его движения были полны еле сдерживаемой ярости.

— Да, вы явно не та женщина, мадонна. Можете идти. Он не стал больше тратить время, пытаясь переубедить меня; этого не допустило бы его уязвленное чувство собственного достоинства. И все же, встав и направившись к выходу, где ждали меня мои дамы, я была уверена, что мой отказ совершенно сбил Чезаре с толку и даже причинил ему боль. Он не мог поверить, что названная мною причина — забота о Джофре — истинна.

Я вздохнула с облегчением, увидев, что он не смог разгадать подлинную причину: то, что я знала, что он — убийца.

Ожидая расплаты за свой отказ, я положила стилет под подушку, чтобы он был под рукой. И все равно той ночью я то и дело просыпалась. Каждый шорох ветерка, доносящийся от окна, каждое поскрипывание в коридоре казались мне свидетельством приближения убийцы. Я отвергла Чезаре и думала, что поплачусь за это жизнью. Я не ожидала, что проживу после этого дольше нескольких дней, и считала каждое свое утро последним.

Я сказала Лукреции, что отвергла предложение ее брата. Мне было не по себе при этом признании, учитывая склонность Лукреции к двуличности. На самом деле я посоветовалась с донной Эсмеральдой о том, насколько можно доверять Лукреции, но даже собранные Эсмеральдой слухи не помогли прийти к единому мнению касательно ее истинной натуры. Однако я решила, что мне все равно следует попытаться выяснить, какого возмездия мне следует ожидать от Чезаре.

Лукреция выслушала меня очень серьезно. Она была честна — она не стала говорить, что мне нечего опасаться. Но по крайней мере в одном вопросе она меня успокоила.

— Пожалуйста, пойми меня, — сказала она. — Я уже успела поговорить с братом. Он лелеет надежду, что ты одумаешься. Я не верю, что он способен причинить тебе физический вред; его сердце по-прежнему принадлежит тебе.

Это несколько утешало. Но я поразмыслила над тем, к какому возмездию прибегнет Чезаре, осознав, что я не уступлю, и забеспокоилась.

Мы с Лукрецией сохранили дружеские отношения и встречались почти каждый день. Однажды утром в конце весны она пришла ко мне в покои и попросила погулять вместе с ней по саду, и я с радостью согласилась.

Удостоверившись, что наши дамы, идущие позади, не слышат нас, Лукреция застенчиво произнесла:

— Ты рассказывала мне о твоем брате, Альфонсо, и утверждала, что он — самый красивый мужчина в Италии.

— Это чистая правда, — ответила я, пребывая в превосходном расположении духа. — Он прекрасен, словно бог, мадонна. Я видела его прошлым летом в Сквиллаче: он стал еще красивее, когда вырос.

— А он добрый?

— Он самый добрый человек на свете. — Я остановилась на полушаге и уставилась на нее. Меня вдруг охватила уверенность. — Ты и так все это знаешь. Я много раз рассказывала тебе о нем. Лукреция, скажи: он приедет сюда, в Рим?

— Да! — воскликнула она и захлопала в ладоши, словно развеселившийся ребенок.

Я схватила ее за руки, радостно улыбаясь.

— Но, Санча, это еще не все! Все гораздо лучше!

— Что может быть лучше приезда Альфонсо? — спросила я.

Какой же безнадежной дурой я была!

— Мы с ним женимся! — выпалила Лукреция и, улыбаясь, стала ждать ответного взрыва радости с моей стороны.

Я ахнула. Мне показалось, будто я проваливаюсь в чудовищный черный водоворот, удушающую Харибду, откуда я уже никогда не выберусь.

И все же я выбралась, по какой-то неизъяснимой счастливой случайности. Я не улыбнулась — просто не смогла, — но вышла из ситуации, крепко обняв Лукрецию.

— Санча, — произнесла Лукреция; голос ее звучал приглушенно, потому что она уткнулась мне в плечо. — Санча, ты такая милая. Я никогда еще не видела, чтобы ты так расчувствовалась.

Как только мне удалось взять себя в руки, я отстранилась, натянуто улыбаясь.

— И долго ты хранила от меня эту тайну?

Я мысленно обругала Альфонсо. Он ничего не сообщил мне о предполагаемом браке. Если бы он это сделал, возможно, мне представилась бы возможность предостеречь его, объяснить, что он стоит на краю преисподней. Но о том, чтобы написать ему, не могло быть и речи. Мои письма наверняка перехватывались и изучались Александром и Чезаре, если учесть политическое значение этого союза. Я была вынуждена ждать до тех пор, пока Альфонсо не прибудет в Рим — в качестве жениха.

Неужто он не слыхал про обвинения, выдвинутые Джованни Сфорцой? Или у него хватило глупости не поверить им? Вся Италия знала, что Лукреция родила ребенка. Несомненно, Альфонсо поверил лжи, называвшей отцом ребенка Перотто, и решил закрыть глаза на опрометчивый поступок Лукреции, совершенный по молодости лет.

Это все я виновата, — сказала я себе. Я скрывала от Альфонсо отвратительную правду о жизни в Риме.

Я хотела защитить его. И, как подобает настоящей Борджа, научилась помалкивать.

— Недолго, — отозвалась Лукреция. — Отец с Чезаре ничего мне не говорили до сегодняшнего утра. Я так счастлива! Наконец-то у меня будет муж одних со мною лет, красивый и добрый! Я — самая счастливая женщина в Риме! И твой брат согласился поселиться здесь. Мы все будем жить в Санта-Марии.

Она сжала мою руку.

— Всего несколько месяцев назад я была в таком отчаянии, что хотела покончить с собой. Но ты спасла меня, и я всегда буду признательна тебе за это. Теперь у меня снова есть надежда.

Чезаре не мог выбрать более удачного способа заставить меня держать язык за зубами, следить за своим поведением и поступать именно так, как он пожелает. Он знал, как я люблю Альфонсо, — я часто говорила об этом и во время семейных ужинов, и при наших встречах наедине. Чезаре знал, что я сделаю все, чтобы защитить своего брата.

— Я рада за тебя, — ухитрилась выдавить из себя я.

— Я знаю, как сильно ты скучала по нему. Возможно, отец с Чезаре подумали и об этом, когда выбрали его.

Наивность этого утверждения потрясла меня.

— Не сомневаюсь, что именно об этом они и подумали, — сказала я, зная, что Лукреция не уловит иронии в моих словах.

Вернувшись тем вечером в свои покои, я обнаружила, что донна Эсмеральда плачет, стоя на коленях перед своим алтарем святого Януария.

— Конец света приближается, — простонала она, вцепившись в висящий у нее на шее маленький золотой крестик. — Они убили его. Они убили его, и мы все за это поплатимся.

Я подняла ее с колен и заставила сесть на край кровати.

— Кого убили, Эсмеральда? О чем ты?

— Савонаролу, — ответила она. — Посланцы Александра. Он не перестал проповедовать, потому они повесили его, а потом сожгли его тело.

Эсмеральда покачала головой и прошептала:

— Бог погубит Александра, мадонна. Попомните мои слова: даже Папе не дозволено вершить такие злодеяния.

Я положила руки ей на плечи.

— Не бойся за себя, Эсмеральда. Если Бог и вправду способен читать в сердцах, то он знает, что ты — добрая женщина. Ему не за что наказывать тебя.

Про себя я этого сказать не могла.

Когда Эсмеральда наконец уснула, я долго размышляла над тем положением, в котором очутился мой брат. Мне вспомнились слова дедушки Ферранте: «Если ты любишь его, присматривай за ним. Понимаешь, мы, сильные люди, должны заботиться о слабых. У них не хватает духу совершать то, что необходимо, дабы выжить».

Я сделаю все, что угодно, чтобы спасти жизнь моему брату, и Чезаре слишком хорошо это понимает. Я предположила, что выбор жениха для Лукреции был частью его плана, нацеленного на то, чтобы вынудить меня выйти за него замуж.

Перспектива, которая прежде приводила меня в восторг, теперь не вызывала у меня ничего, кроме содрогания, потому что я знала: для того, чтобы защитить Альфонсо, мне придется бросить несчастного Джофре и стать женой убийцы.