11
Каждую среду пополудни Луиза Джастис покупает свежие травы — на фермерском рынке, что возле библиотечной автостоянки — для жарки курицы по рецепту, который так нравится Судье: шалфей, перец и много-много розмарина (для укрепления памяти). В октябре погода способна на любой фокус, но сегодня солнечно и тепло; просторное голубое небо вызывает на глазах Луизы слезы. Она каждого на рынке знает на протяжении долгих лет. Увидев Харриет Лафтон, приветственно машет ей рукой. Та накупает всякой всячины своим внукам, предвкушая их приезд из Бостона на выходные. Забавно: в лучах солнца руки Луизы выглядят чудно — коричневые пятнышки, тонкая, как пергамент, кожа, практически видна кость.
На безымянном пальце ее правой руки опал, остался от покойной бабушки: вещь, принесшая ей сплошное невезение. Ее убежденность в этом так окрепла, что она даже сходила к Дженет Трейвис, новому городскому адвокату, — просить дополнить завещание Судьи: кольцо должно быть продано в пользу Фонда городских пожарных. Луиза не оставит, черт возьми, эту проклятую вещь Сьюзи.
Вообще-то ни одной душе в Дженкинтауне не пришло бы в голову счесть Луизу несчастливой. И сама она никогда не давала повода для подобных умозаключений. Кому какое дело до того, что творится у нее внутри, верно ведь? Она идет к горшочкам с бархатцами (их продает Милли Хартвиг), чтобы наверняка разминуться с Джимми Пэрришем, стариком, ценящим чистокровных скакунов куда больше представителей рода человеческого. Кто знает, может, он и прав. В детстве (Луиза росла на Маунт-Вернон) она думала, будто жизнь — замечательная штука, и верила, что все-все ее мечты воплотятся в явь. А почему нет? Она была капризной, хорошенькой и знала, как очаровывать мужчин. Билли Джастиса Луиза встретила на рождественской вечеринке. Ей было шестнадцать, ему двадцать, и, кроме тех моментов — коих не счесть, — когда она была готова убить его, она всегда его любила. Единственный мужчина. На все годы. Мужчина, который не любил ее.
Луизу искренне бы удивило, не перейди ее несчастья по наследству к Сьюзи. Ее прекрасная дочурка так и не вышла замуж и, похоже, никогда уже не выйдет. Не то чтобы на ее долю не хватало парней… Невозможно, живя в Дженкинтауне, не быть в курсе: Сьюзи встречалась почти с каждым мало-мальски доступным мужчиной. На данном этапе у нее Эд Милтон, шеф полиции. Луиза, разумеется (а точнее — предполагается), об этом знать не знает, ведь ее дочь — донельзя приватная особа (каковой на деле абсолютно невозможно быть в таком малюсеньком городке). Странная это штука — сплетни: в высшей степени идиотичны и все же доставляют боль. Окружающие, конечно, избегают говорить о Сьюзи при Луизе, но она прекрасно чувствует яд толков и сплетен.
— Не вздумай купить этот клюквенно-ореховый торт.
Это Харриет Лафтон подошла и встала рядом.
— Пересахарен?
— Хуже. Лярд, — информирует Харриет.
— Плевать, я все равно срезаю весь слой крема.
Они проходят, приветствуя, мимо Кена Хелма, продающего вязанки дров, и Луиза останавливается у большой корзины с новыми товарами, заметив в ней пряжу. Мягкая овечья шерсть, прекрасное изделие. Ей как раз нужен еще один моток — закончить одеяло, рождественский подарок Сьюзи. Не то чтобы ее дочь мерзла… Эд Милтон, как слышала Луиза, практически живет у нее, ходит за продуктами, выгуливает псов. Вот и ладно, вот и хорошо. Наконец-то.
— Никогда не угадаешь, что у нее на уме, — говорит вдруг Харриет. — А на вид тихоня из тихонь.
Луиза поднимает глаза и понимает: это о Марч Мюррей. Та стоит у булочного киоска, одна рука на коробках с клюквенно-ореховым тортом, другая с платой продавцу. Улыбается. Темные распущенные волосы, старые потертые джинсы — вид как у девчонки.
— Я слышала, им по-прежнему недостает друг друга, — шепчет Харриет. — Как в те старые деньки.
— А я уверена, это всего лишь досужие сплетни. — Голос Луизы выдает недовольство. — Марч — умная девочка и не станет изменять мужу с такими, как этот тип.
На лице у Харриет появляется выражение жалости, которую Луиза по отношению к себе терпеть не может. Можно подумать, она не понимает, что любовь не имеет ничего общего с рассудительностью и здравым смыслом! Она что, старомодна, отстала от жизни? Не ведала, что творилось все эти годы?
— Я — все, — сообщает она, роняя моток назад в корзину. — Пока, до вторника.
Вторник — их вечер бриджа, на протяжении вот уже тридцати двух лет. Три десятилетия. Да, немало. Почти столько же времени она все знает — но молчит. Как военнопленный на допросе (чем даже, кстати, и горда).
И все-таки октябрь — самый трудный месяц для Луизы. В октябре она нашла кольцо (кубик изумруда, оправленный в золото восемнадцати карат) в кармане мужнего пальто. Она до сих пор помнит, как улыбнулась, открыв пластиковый футлярчик с вензелем бостонского ювелира; в полной уверенности, что это подарок к ее ноябрьскому дню рождения. Однако в тот день рождения Судья подарил ей купальный халат: шелк цвета персика, Lord & Taylor, — великолепно, ярко. Но не изумруд. Тогда Луиза стала ждать Рождества и была уверена, что маленький пакетик с ее именем под елкой — как раз с кольцом. Однако там оказался тонкий золотой браслет. Прелестная вещица. Так никогда ею и не надетая. До сих пор лежит на самом дне шкатулки, где и останется навек.
Хотя ей надо бы домой, готовить ужин, Луиза направляется к киоску булочной. У нее всегда имелось место в сердце для Марч Мюррей, этого лишенного матери дитяти: глупой, глупой девочки. Конечно, Луиза уже слышала о ней и Холлисе, возобновивших былые отношения (весь город в курсе: в День Основателя они вместе покинули бар), но определенно не желает, чтобы Харриет Лафтон думала, будто эта связь — нечто большее, чем пустые слухи. Что же касается Холлиса, то Луиза знала о нем даже больше, чем хотела бы. Она была из тех, кто полагал: Генри Мюррей, должно быть, тронулся умом, приведя паренька к себе в дом: муж говорил ей, что в свои тринадцать Холлис раз двадцать успел побывать в суде для несовершеннолетних. Его собственная семья не в состоянии была с ним справиться, так чего было ожидать от Генри? Может, Луиза и предвзято относится к Холлису, но до сих пор считает, что права. Нет, даже не так, не считает — уверена, что права. Нужно было оставить Холлиса в Бостоне, там, откуда он родом.
— Сегодня, похоже, лишние калории тебя не беспокоят, — говорит Луиза, подходя к Марч.
Та купила два торта с кремом (о которых предостерегала Харриет Лафтон) и пачку фигурного печенья с шоколадной крошкой. Увидев Луизу, она освобождает руки для крепкого объятия.
— Даже не знаю, что со мной творится, — смеется Марч. — Приспичило, и все тут!
Она прекрасно выглядит в неярком свете осеннего солнца. Кожа свежая, выражение лица — необыкновенно очаровательно, как у всякой женщины, таящей в душе какой-нибудь секрет.
Луиза ждет, пока Марч заплатит за выпечку, и тут замечаема ее руке кольцо.
— Вам нравится? — спрашивает та в ответ на долгий взгляд Луизы и поднимает руку, подставляя изумруд солнечным лучам. — Осталось от Джудит Дейл.
— Да. Я узнаю его.
Они идут к парковке, Луиза пытается не замечать возникшую в боку боль.
— Какой прекрасный нынче день. — Марч смотрит в голубое небо.
— Сьюзи говорит, ты остаешься на дольше, чем планировала. Это правда?
Луиза очень надеется, что тон ее тактичен.
— Да, столько всего надо переделать в доме. Словно медленно движешься сквозь прошлое.
Марч всегда нравилась Луиза, но теперь ей не хотелось бы разговора по душам. Она вообще не хочет ни с кем говорить. Не хочет думать. Давно собирается все сказать Ричарду — и не может. По вечерам телефон звонит и звонит, но Марч не снимает трубку. А вместо этого набирает номер его офиса в неурочные часы — хорошо зная, что в такое время Ричарда там нет, — и оставляет на автоответчике жизнерадостные сообщения. Маленькие, бодрые послания, в которых нет ни грана точной информации.
— Вот, вот, моя Сьюзи тоже говорит, что дел у тебя невпроворот.
И хватит об этом. Нет нужды Луизе что-либо выспрашивать, выслушивать. Она совершенно точно может сказать, что происходит, просто глянув на Марч. Раньше она замечала подобное выражение лица у мужа: ошеломленное, наполовину озадаченное, наполовину безумное, как у человека, шарахнутого молнией и почему-то в связи с этим радостного.
— Хоть Гвен и присылают регулярно домашние задания, теперь она пристала ко мне, не отцепишь: хочет пока ходить в здешнюю школу. И я серьезно изумлю саму себя, если, чем черт не шутит, мы действительно пойдем на этот вариант.
Луиза кивает, но в душе — почти рыдание. Марч, на ее взгляд, молоденькая, не знающая жизни женщина, а все молоденькие особы — глупышки, да и только. В двадцать каждая убеждена, что все-все знает. К сорока — еще хуже: с одной стороны, осознала наконец, что все знать невозможно, с другой же, едва коснется конкретной ситуации, — по-прежнему считаешь себя великим знатоком. Когда все сказано и сделано, погода и любовь — вот те две вещи, в которых никогда не можешь быть уверена. Такой урок усваиваешь к шестидесяти годам — и тут вдруг выясняется, что никого эта новость не удивляет.
Они дошли до припаркованной в крайнем ряду допотопной, изрядно помятой «тойоты».
— Ее мне одолжил Кен Хелм. — Марч, распахнув багажник, кладет внутрь покупки. — Это машина его покойной тетки.
— Да, помню, Люси Хелм, — кивает Луиза.
Люси Хелм приобрела широкую известность как один из наихудших водителей Дженкинтауна. Очевидцы божились, что старая леди умудрялась засыпать на красный сигнал светофора.
— Может, я и останусь еще ненадолго, — говорит Марч, хлопая багажником, — если уж Гвен так хочется.
Бедная девочка, думает Луиза, любовь все извиняет, даже ложь.
— Если тебе что-либо понадобится, пока ты здесь, то все, что нужно сделать, — снять трубку и набрать мой номер телефона.
— Вы просто прелесть.
Марч в приливе привязанности крепко обнимает Луизу, но уже на сиденье за рулем «тойоты» ее бьет озноб. Она ведь знает, что лжет. И прекрасно понимает: хождения Гвен к Таро, ее встречи с парнем (о чем сообщила Сьюзи, а уж ее источникам информации можно верить), оказавшимся в итоге близким родственником, — не это держит Марч в Дженкинтауне. Как раз наоборот, такие обстоятельства, будь они одни, вмиг бы вымели ее из города. Останься Марч прежней — она была бы в шоке от одной лишь мысли о свиданиях дочери с собственным кузеном. А ныне она пытается убедить себя, что «ничего серьезного, щенячья любовь, быстро проходящая, если не вмешиваться».
Она лжет о том, что держит ее здесь. Даже себе. Сегодня утром, за буфетной стойкой «Синей птицы», с ничего не выражающим лицом, склоненным над вафельницей с блинчиками и чашкой кофе, она рассказывала Сьюзи о своих попытках решить, что делать дальше. Может, жить отдельно хороший вариант для ее с Ричардом отношений? Она пыталась убедить Холлиса по телефону, что лучше бы ей сейчас съездить домой, но он — ни в какую. Почему? Она бы даже позволила Гвен записаться в здешнюю школу и окончить семестр.
Сьюзи на этот монолог кривит рот, будто зеленый лимон ест. Она ведь ездила к Милли Хартвиг, работнице школьного буфета. Та сообщила, что дочь Марч Мюррей уже зачислена в школу.
— Кстати, не любовь ли искусала твою шею вдоль и поперек?
Марч удивлялась словам подруги, пока не села в «тойоту» и не глянула на себя в зеркальце заднего обзора (после этого она стала носить свитера только с высоким воротом).
Ее трясет от одной лишь мысли о Холлисе. Словно глупая девчонка, она не в состоянии, как ни старайся, выкинуть его из головы. Порой он звонит ей точно в миг, когда она о нем подумает. Марч идет с телефоном в кладовку — для приватности, — и там они говорят и говорят часами. Каждое произнесенное им слово жутко ей интересно. Никогда не вешает она трубку первой, даже если Гвен стучит в дверь кладовой, недоумевая, о чем и с кем так долго можно болтать.
С недавних пор заправский лжец, Марч не признается дочери, с кем именно взаперти беседует, как и в том, куда на самом деле выходит из дому под вечер. «Мне надо пройтись на свежем воздухе; пойду в аптеку; в кино с Сьюзи; в Бостон; в магазин Лафтонов; на лекцию в библиотеку…» Однако доходит каждый раз она всего лишь до конца подъездной аллеи — он ждет ее там в своем пикапе — или же (после того, как Кен Хелм одолжил ей «тойоту») едет в старый придорожный мотель, где 22-е шоссе вливается в хайвэй, ведущий в штат по соседству.
Она без ума от него, точь-в-точь как раньше. Более того: тогда она была всего лишь девочкой, не знающей жизни, — не мать, не жена» не взрослая женщина, прекрасно понимающая (к ее годам-то!) ценность осмотрительности. Пару ночей назад они зависли на телефоне часа в два ночи, шепча о том, что им бы нравилось проделывать друг с другом, — и тут Холлис вдруг решил приехать. Марч стала было просить его не делать глупостей — Гвен дома, спит на кушетке, терьер лежит в прихожей, растянувшись вдоль двери, — но Холлис уже повесил трубку.
Марч заперла собаку в кладовой (где та в итоге проскулила ночь напролет) и стала ждать. Холлис приехал, и Марч не отстранилась, когда он стал целовать ее прямо у дверей, не отказалась подняться с ним в мансарду, запереть дверь, лечь на тесную железную кровать, где раньше они столько занимались любовью. Кругом пыль, следы присутствия мышей и скворцов, но разве из уединившихся здесь влюбленных это волнует…
К тому времени, как Холлис ушел, уже светало, однако, но счастью, в то утро Гвен проснулась позже обыкновенного. Марч пришла на кухню, когда дочь уже была там. Губы опухшие, в синяках, в волосах — смятая паутина. Однако Гвен, похоже, ничего не замечает.
— А где собака?
Тут только Марч вспомнила, что заперла несчастное животное в кладовке. Она выпускает Систер, и та отшатывается от Марч, будто и впрямь узнает, что за штучка эта женщина.
Клюквенно-ореховый торт и печенье, например, тоже ведь куплены ею не просто так: на чай приглашены Хэнк и Холлис. Она, конечно, не Джудит Дейл и не мечтает изготовить что-нибудь сама, кто все же хочет впечатлять гостей. Хочет, чтобы все сели мирно за один стол и просто были вежливы друг с другом.
— Не вздумай приглашать их вместе, — убеждала Гвен, когда Марч рассказала ей свой план. — Какое тебе дело до Хэнка, даже если мы и родственники?
— К чему это? — удивился и Холлис, — Они ведь дети. Им до одного места, одобрим мы их или нет. Все равно будут делать, что хотят. А мне, честно говоря, наплевать, одобрят ли они нас.
Ему совсем не по душе влюбленность парня. Тот стал куда мечтательнее и бездумнее прежнего: опрокидывает чашки с кофе, наступает себе на ноги, а по утрам такой потерянный, такой взъерошенный, как будто в стоге сена ночевал. Совсем его захомутала девчонка Марч — вот что печально наблюдать.
— Идиот, — ругается Холлис, видя, как парень в который раз опаздывает в школу или забывает о прямых обязанностях, — взгляни на себя.
Он не понимает, как можно в такой степени лишиться самоконтроля. Он бы так не смог, это просто не в его натуре. А кстати, какова она, его натура? Красноречивый факт: глубочайшим из всех испытанных когда-либо им наслаждений стала выплата долга Алану Мюррею.
Холлис до сих пор бережно хранит в своем бумажнике аккуратно сложенный вчетверо лист — счет за все то, что он задолжал этой семье. Счет, предъявленный ему в день похорон Генри Мюррея и росший с каждым прожитым на Лисьем холме днем: высчитанная до пенни стоимость еды, книг, одежды, зубной пасты… Временами казалось, его никогда не выплатить. И все-таки Холлис сделал это!
Он покинул Дженкинтаун с одной-единственной мыслью: заработать достаточно денег, чтобы жить с Марч где-нибудь в другом месте. Но ситуация вскоре усложнилась — как всегда в тех случаях, когда легкие деньги идут к тому, кто алчен. Первоначальный план, что ни день, менялся, в точном соответствии с растущим аппетитом. Сначала вполне хватало снять квартиру в провинциальном городке, затем в Бостоне, затем понадобился дом — ей в подарок, — причем побольше того, в котором она росла… Наконец целью стала земля, что раскинулась перед ними в тот памятный день, когда они забрались на каменную стену. Вся эта земля, ни пяди меньше.
Холлис даже не осознавал, как много времени прошло с тех пор, как он вернулся в город. У мальчишек, с которыми он бегал в школу, — теперь жены, дети. Липы, высаженные вокруг городского сквера в год его ухода, — хлипкие саженцы, упавшие бы, не подопри их шестом, не вымахали так, что тенью закрывают сквер. Получись у него купить землю вокруг озера Старой Оливы — стал бы крупнейшим землевладельцем во всех трех округах. И если кто подумает: «А смысл?» — то такого человека, бьюсь об заклад, ни один банкир не называет «сэр», и не станет его давний знакомец, что некогда привязывал беспомощного, избитого мальчугана к дереву, оставляя в лесу на ночь, вежливо желать при встрече доброго дня, спеша, вжав голову в плечи, проскользнуть мимо.
Сейчас, когда Холлис стучится в дверь дома на Лисьем холме (дурацкая формальность — разве не он владелец всей усадьбы?), он заполучил почти все, что когда-либо желал, — но все равно настроение хуже некуда.
— Входи, — бурчит он Хэнку, когда Марч открывает дверь.
На парне — лучшее из его скудного гардероба. Он вежливо жмет протянутую Марч руку.
— Ты так похож на Алана.
Хэнк сконфужен: он не знает, комплимент это в ее устах или нечто противоположное.
— У вас один и тот же цвет волос, — спешит объяснить Марч, почему-то нервничая в присутствии племянника, и, уловив его тревогу, добавляет: — Но ты намного выше.
— О, — кивает Хэнк, благодарный Марч за оглашение несхожести.
— Ну, что нас ожидает? — спрашивает Холлис. Систер сторожит в прихожей, низко и хрипло порыкивая.
— Вест-хайлендский терьер, — поясняет Марч. — Остался после Джудит.
— Это ты к тому, чтобы я знал, что передо мной собака?
Марч смеется.
— Да, именно к тому.
— Ладно, придется верить на слово — раз оно исходит от тебя.
Он подходит к Марч — терьер рычит еще грознее.
— Ну, чего уставился?
Собака действительно не сводит с него глаз и еще пуще рыкает в ответ.
— Она тебя, похоже, ненавидит, — дразнится Марч.
— Плевать. Не будем обращать на нее внимания.
Хэнк ушел в гостиную, и Холлис берет Марч за руку.
— Ты одна, на кого обращено все мое внимание, — шепчет он, — и я могу наглядно показать тебе, что это значит. Давай только отошлем куда-нибудь детей.
— Одно дитя, — поправляет Марч, — Гвен здесь нет.
Хэнк — в гостиной, ссутуленный под низким потолком и удрученный известием, что девушки не будет.
— Мотай на ус, — советует Холлис парню, когда Марч ушла готовить чай им обоим, учтиво позволившим себя уговорить. — Если бы ты что-то для нее значил, она была бы здесь. Может, хоть теперь ты перестанешь позволять себя дурачить.
В действительности решение Гвен отсутствовать на задуманной матерью вечеринке никак не связано с Хэнком и ее желанием быть рядом с ним. Выйдя из дома ранним утром, с морковками в карманах, она уже твердо знала, что не возвратится к назначенному часу.
Воздух с ночи холоден, и Гвен быстро спускается по дороге к ферме, без малейшего намерения быть общительной с Холлисом или позволить мастери вторгаться в свою жизнь. Ей нравится пустынная осенняя дорога. Снуют вдоль каменных оград куницы, полевые мыши ищут упавшие на землю желуди. На удивление, Гвен стало нравиться многое из того, чего раньше она терпеть не могла.
У себя в Калифорнии она, дай шанс, дрыхла бы весь день, хлопая вслепую по будильнику и опаздывая в школу четыре дня подряд из пяти учебных. «Кем я была?» — удивляется Гвен, натягивая на ходу вторую пару рукавиц и прыгая через глубокие рытвины дороги. Пройди она сейчас мимо той особы — подумала бы: «Вот ведь несчастное ленивое создание!»
Обычно Гвен в конюшне с полшестого. Таро ее уже ждет и тычет носом в руки, едва она к нему входит, ища яблоки и морковку. В последнее время она водит его на самое дальнее, просторное пастбище, где скакун резвится вволю. Видеть его бег — значит стать свидетелем чуда. Время от времени, когда Хэнк не ждет ее у поля с термосом горячего кофе, она совершает рискованные выходки: мчится на Таро во весь опор — так, что дух захватывает.
Недавно Гвен проснулась, как обычно, в пять, но распотрошить холодильник в поисках угощения для Таро и выбежать из дома не довелось — в прихожей стоял Холлис. Гвен поняла: он был здесь еще перед тем, как она выглянула спросонья из своей комнатки. Пахнуло огнем. Это пах Холлис. Придя на кухню, она ощутила тот же жгучий запах — от матери. И промолчала. А потом, невзирая на ком в горле, стала болтать о своих делах. Мать делает вид, будто ничего не произошло, приглашает всех на чай с печеньем, притворяясь, будто Холлис не торчал в их кухне до самого рассвета, занимаясь с ней невесть чем. Ну и черт с ними. Черт с ней.
Может, Гвен ошибается? Может, не так все воспринимает и они просто разговаривали ночь напролет (ведь, как ни крути, знакомы-то целую вечность)? И все-таки всякий раз, встречая Холлиса (что, слава богу, случается нечасто), она отворачивается, якобы не догадываясь о его присутствии. Даже когда стоит на его земле, держа под уздцы его коня, Гвен, будто ненароком, смотрит в другую сторону.
«Не суй нос в чужие дела, — говорит она себе, когда в голову начинают лезть мысли о матери и Холлисе. — Займись лучше собственной жизнью». Бесполезно: она почти его ненавидит. И не только из-за своего ничего не подозревающего отца. А из-за того еще, как он обращается с Хэнком. Помыкает парнем, будто тот слуга, а Хэнк, похоже, этого даже не замечает — вот что непереносимо видеть, смотрит Холлису в рот, кивает на каждое слово, словно этот мрачный тип — пуп мироздания.
Когда Гвен впервые оказалась в комнате Хэнка (Холлис уехал по делам в Бостон), то попросту расплакалась. Маленькая, опрятная, почти лишенная вещей. Как будто Хэнк — квартирант какой-нибудь, пожил да уехал. А ведь он здесь уже тринадцать лет. Шерстяное одеяло на кровати обветшало, выцвела картина на стене. Гвен села на кровать, из глаз полились слезы. Хэнк подумал, он что-то не так сделал, не то сказал. Стал извиняться, а она от этого расплакалась еще больше. Таким одиночеством тут сквозило трещины на потолке, голые стены… Гвен ясно поняла, как одинока она сама.
Странно: теперь, когда она искренне влюблена, между ними нет секса. Да, они целуются, касаются друг друга — но еще не время для чего-то большего. Они оба ощущают это. Гвен сейчас вообще словно в антимире: все, что она до того не понимала, обретает смысл. Она знать не хочет никаких вмешательств (тем более — со стороны матери), слишком интимные происходят теперь вещи, искренне, по-настоящему, — и определенно не собирается сидеть и вежливо попивать чаек в гостиной, в то время как мать будет расспрашивать Хэнка о его любимом школьном предмете или иной какой чепухе, которая, по разумению взрослых, лучше всего поведает о внутреннем мире парня.
К тому же сегодня последний свободный денек: завтра в школу. Так что Гвен отправилась в библиотеку. Миссис Миллер показала, как пользоваться микрофильмами, и девушка просматривает старые газеты, ища заметки о Таро. Чудное место — библиотека Дженкинтауна: фасад из местного коричневого камня, два читальных зала, кожаные кушетки, кресла, стулья. Это, конечно, не Бостонская публичная библиотека и не главный филиал библиотеки Сан-Франциско, куда водил ее отец, и все же тут нашлось целых шесть книг о скаковых лошадях. Таро упоминался в двух из них. Оказывается, полное его имя: Таро — Колода Судеб Голубой Луны (то была ферма в Виргинии, «Голубая Луна», где он родился и рос). Вот его фотография на скачках в Белмонте: он первый у финиша. А вот конь в лентах и попоне цветов фермы Гардиан (голубой и белый) шествует по кругу победителя в Саратоге.
— Что, нравятся чистокровные верховые? — интересуется, подойдя, какой-то старик.
Это не кто иной, как Джимми Пэрриш, бывший конюх Гардиан, в юности работавший на знаменитом ипподроме Пимлико.
— Похоже, так, — кивает Гвен.
Джимми усаживается напротив и заводит свою песню о старом добром времени. Он возбужден, много и сбивчиво говорит, листая страницы с фотографиями известных скачек прошлого. Девушка улыбается, почти не слушая забавного старика — пока он не начинает говорить о Гардиан. Насколько ему помнится, семьи двух убитых подали в суд на мистера Купера, в итоге уничтожив семью финансово, так что с табуном чистокровок и большой конюшней, где все стойла заняты, пришлось завязать. Один из погибших был жокеем, другой — тренером из Луизианы. Оба знали лошадей как свои пять пальцев. То был несчастный случай, разумеется, но почему-то, когда дело касается Таро, все случайное начинает выглядеть злым умыслом. А спустя всего пару месяцев — после полюбовного соглашения тяжущихся сторон — люди подумали, что семейка Куперов свихнулась: Белинда (упокой Господь ее душу) скакала как ни в чем не бывало на Таро, будто тот не опаснее шетлендского пони.
Гвен захлопнула книгу. Серым облачком взметнулась и зависла пыль.
— Я ведь тоже Купер, — произнесла она.
Когда до Джимми дошло наконец, что перед ним не кто иной, как дочь Ричарда Купера, он обнял ее, словно нашел пропавшую без вести внучку.
— Глазам своим не верю! — кричал, не успокаиваясь, пока к ним не подошла библиотекарь Инид Миллер — сообщить, что если он не угомонится, то будет вынужден уйти. Подумав, Гвен и Джимми Пэрриш так и поступили.
— А кем мне приходится покойная Белинда?
Они спускаются по каменным ступенькам библиотеки. У девушки полные руки взятых на абонементе книг, и потому ей удается лишь оттопырить локоть — чтобы Джимми Пэрриш мог схватиться, если, не дай бог, поскользнется на мокрой листве.
— Она твоя тетка. Старшая сестра твоего отца. Почитай, уж двенадцать лет, как умерла. А ее сын — она назвала его Купер — лет пять назад. Твои дед и бабка — несчастный случай, автокатастрофа — погибли на Чертовом Углу, так называют поворот с двадцать второго шоссе на ферму.
— Выходят, мы вымирающее племя?
— Ты последняя из Куперов. Никого из них, кроме тебя, уже нет на свете.
— Ага, теперь вся невезучесть Куперов на мне?
— Нет, нет. Ведь есть еще семья со стороны твоей матери.
Они дошли до «Синей птицы». Гвен открывает Джимми дверь. Тот страшно взбудоражен: мало того что отыскался человек, который его слушает, так еще и, судя по всему, с искренним интересом.
— Жив еще брат матери, Алан.
— Да, я слышала о нем.
Гвен вспоминаются слова Судьи.
— Он подчистую разорился после того, как умерла его жена.
— Ее, выходит, тоже нет в живых? Ну и дела.
Они усаживаются у стойки. Джимми внимательно изучает доску с перечислением фирменных блюд, хотя ассортимент в «Синей птице» неизменен: крабовый пирог с горчичным соусом, бекон с листом салата и помидором на ржаном хлебце да густой кукурузный суп.
— Мне чашку вашего супа, — извещает он Элисон Хартвиг, официантку (это ее мать работает в школьном буфете).
— Так что там с Аланом? — Допытывается Гвен, заказав диетическую ванилла-колу.
— Он, если без обиняков, «на дне». Никто никогда его не видит, сын же его, Хэнк, вырос на ферме… Ага, я тоже возьму себе кофе. Без молока, пожалуйста, — говорит он Элисон Хартвиг.
Гвен ошалело прокручивает услышанное в уме. Почему никто ей не сказал? Ведь это означает, что Хэнк не просто «в каком-то там колене родственник» (как он ей сообщил), а ее кузен! И что теперь? Их любовь — вне закона? В них будут тыкать пальнем, шушукаться за спиной?
— Видать, о лошадях ты знаешь больше, чем о собственной семье. — Джимми Пэрриш помешивает кофе.
— Вроде того, — роняет Гвен.
Подкатывает тошнота. Получается, у них с Хэнком с точки зрения наследственности почти наихудший вариант. Она не хочет быть его родственницей. Она хочет, чтобы между ними, в генах, не было ничего общего. А еще очень хочет стать взрослой — иметь свои планы на жизнь, без вмешательства со стороны.
— А я каталась на том коне с фермы. На Таро.
Ложка с супом застыла в руках Джимми.
— Тебе крупно повезло, малышка, что конь нынче не тот, что раньше, иначе лежать тебе сейчас на кладбище.
Гвен бредет домой сквозь холодный свет убывающего дня. За поворотом на грунтовку — Хэнк. Он ждет ее, сидя на каменной ограде.
— Ты не пришла к чаю, — произносит он, когда девушка садится рядом. — Пришлось съесть все испеченное твоей матерью печенье. Она у тебя славная.
— Не очень.
Гвен грохает между ними стопку библиотечных книг.
— Э-э… — Хэнк начинает понимать, что момент требует предельной осторожности. Гвен не на шутку расстроена, и он не может уловить, чем именно. — Я ведь был у вас всего-то полчаса. За такое малое время она вполне могла показаться славной.
— Мы — двоюродные брат и сестра. Ты знал об этом?
Хэнк, невидящим взглядом уткнувшись в книгу, перелистывает страницы. Несносно каркает севшая вблизи ворона.
— Знал?
Трава на полях уже желтая; белки, снуя, подбивают последние желуди. Достаточно взглянуть на Хэнка — и сказать: да, знал. Гвен горестно качает головой.
— Ты должен был сказать.
— Это не важно, — говорит он, — поэтому я и не говорил. То, что мы чувствуем, — вот что важно.
Гвен смотрит перед собой — лес, дубки да клены, — а затем вкладывает свою ладонь в ладонь Хэнка. Не все, конечно, такое одобрили бы, но ей уже на это наплевать. Хэнк обвивает девушку руками. Состоялось соглашение двух душ, скреплена судьба.
Чем она заслужила такого пария, ей никогда не опять. Может, она лучше, чем о себе думает. Может, есть на свете причина, почему ей посчастливилось встретить Хэнка. Они идут, держась за руки, через холм, минуя изгороди и старые деревья. С вершины открывается вид на всю ферму — море осенней позолоты и остатки летней зелени. За штакетником подъездной аллеи виднеется кусок дороги, ведущей на шоссе.
— Чертов Угол, — произносит Гвен.
Хэнк смеется.
— Кто это тебе нарассказывал?
— Да так, один парень в городе.
На шоссе сигналит пара лесовозов, небо вторит эхом.
— Какой еще парень? — холодеет Хэнк. Холлису удалось-таки зародить в нем сомнения и страх. — У тебя кто-то есть?
— Нет, конечно, — Гвен смешно представлять, что Хэнк ревнует к старику Пэрришу. — А как на счет тебя? С кем ты согласен быть до самой смерти?
— С тобой, — слышит девушка то, что больше всего хотела услышать. — Только с тобой.