12
Сидя на коврике в гостиной, Марч смотрит на фотографию брата. Летняя жара, ему шестнадцать, волосы почти добела выгорели на солнце. Спортивная рубашка, джинсы, белые кеды. Алан улыбается прямо в объектив. Он не провалил еще беспросветно учебу в юридической школе, не женился, не стал отцом. Он просто еще мальчишка, склонный заигрываться сверх всякой меры и не умеющий вести себя с людьми. Он мил, но себялюбив, а временами в высшей степени неприятен.
Марч раз пять ездила в Глухую топь — он так и не открыл ей дверь. Алан канул, нет его — вот что это значит. Да, в той полуразваленной лачуге кто-то живет — но мальчик, на фотографию которого Марч сейчас смотрит, исчез, как пригоршня дорожной пыли при порыве ветра.
Тикают часы на каминной полке (их приобрел в Бостоне отец — единственная вещь, которую она не в силах заставить себя упаковать). Она уже просмотрела два-три ящика пожелтелых фото, разложенных по альбомам и датированных аккуратным почерком миссис Дейл. Себе Марч оставит только два и даже рамочки для них купит. На первом фото — она и Холлис. Размытый кадр, они как голодранцы: изодранные шорты, грязные колени, чернющие глаза, самодовольная ухмылка. На втором — зимний день, Джудит Дейл катается на коньках по льду озера Старой Оливы. Голова задорно откинута, лицо так и светится, весь мир вокруг ледяной и белый. Ребенком Марч никогда не замерла, как красива Джудит, как молода. Намного моложе на этом фото, чем Марч теперь.
Сегодня она отвезет горшочек астр на могилу Джудит. Идеальный день для уединенной поездки: Холлис по делам в Бостоне, Гвен в школе. Только Ричард, хоть и находится за тридевять земель, удерживает ее. Минувшим вечером Марч наконец с ним поговорила, но он отказывался что-либо понимать.
— По-видимому, я неправильно тебя расслышал, здесь какие-то шумы в трубке, — все повторял и повторял он. — Ты что, остаешься?
— Только из-за школы, — пыталась объяснить она ему, — так лучше для Гвен: подальше от наркотиков, от дурных компаний. Всего лишь перемена обстановки, эксперимент, тест. Она, оказывается, позабыла, как здесь, за городом, ей было в детстве мирно и хорошо. Так и тянет к творчеству, а ведь это так важно для ее работы. Так что не мог бы ты ей выслать ящик с инструментами и пакетик с камешками, тот, что в верхнем ящичке ночного столика? Гвен тут бодра, здорова, радостна. Представляешь, она даже взяла под опеку старого коня, на котором (помнишь?) каталась Белинда.
— Таро? Она что, ходит на ферму?
Да, легко попасть впросак для непривыкших врать.
— Мм… Не совсем так.
— А как?
Марч словно видит: Ричард с телефоном стоит у открытого окна, запах лимонного дерева наполняет спальню. Об этом дереве их сада она особенно заботилась, забывая в засуху и про маки, и про толстянки, только ему жертвуя порцию воды.
— Ричард, — сказала Марч.
И долго-долго не было ответа.
— Ты ведь не сделаешь такое со всеми нами? — наконец проронил он.
Снимая куртку с вешалки, взяв перчатки и горшочек астр, она думает о звуке его голоса, таком далеком. Примчалась собака, оббежала и загородила дверь.
— Брысь.
Та не уходит, а, задрав голову, визжа и тявкая, смотрит вверх, на полку, где лежит поводок.
— Ладно, ладно. Но уговор: хорошо себя вести.
Терьер радостно бежит к машине.
— Не мни цветы, — предупреждает Марч, видя, как тот улегся у астр, — и не вздумай пробовать их на зуб.
По всей дороге к кладбищу — ни одной машины. Марч глушит мотор у кучи мокрой коричневой листвы, защелкивает на Систер поводок и берет горшочек.
— Не тяни, — говорит она собаке, которая, похоже, прекрасно знает, куда они идут.
Кладбище граничит с полем для гольфа. Отец любил шутить, что из-за этого не найти людей на вечно вакантную должность могильщика: всех их рано или поздно шарахает по башке мячиком, «мастерски» пущенным Биллом Джастисом. Судья до сих пор закоренелый гольфист, хотя и перестал после смерти отца ежедневно тренироваться, как раньше, — в безнадежной попытке улучшить свою воскресную с Генри Мюрреем игру.
А может, он только говорил, что пропадает на поле для гольфа, а сам был в это время с Джудит Дейл? Знал ли об этом отец? А если знал, то, значит закрывал глаза, несмотря на теплое отношение к Луизе Джастис? Как поразительно терпимы могут быть люди. Ричард, например, прекрасно осведомлен об отношений Марч к Холлису и все же, перед тем как вешать трубку, произнес: «Просто возвращайся. Все хорошо. Мы справимся».
Вот и могила Джудит. Систер не издает ни звука, но ее лапы пробирает дрожь.
— Хорошая де-е-евочка, — пытается напевно успокоить ее Марч, но собака уже дрожит всем телом.
К ботинкам Марч и белой шерсти Систер прибилась мокрая листва. Здесь очень тихо, нет даже гула самолетов над головой.
— Твои любимые, — произносит Марч, ставя горшочек астр на могилу, голый пока еще клочок земли.
Она садится рядом на траву, сбоку жмется Систер, чья дрожь проникает к Марч даже сквозь густую шерсть и плотную куртку. А после они медленно бредут назад к машине — пока собака не решает погнаться за парой алых листьев, последних, что слетели с раскидистого клена. Взойдя на холмик, Марч видит серое надгробие отца, рядом — могильную плиту молодой жены Алана.
В «тойоте» Систер улеглась на переднее сиденье. Марч осторожно выбирается о кладбища по узенькой дороге и, почти готовая свернуть на шоссе, вдруг замечает нечто несущееся впереди машины. Яркая вспышка красного — между кружащей в падении листвой и темным асфальтом. Марч жмет на тормоза.
Листва, безмолвие, и больше ничего. Привиделось? Но терьер, захлебываясь лаем, скребется по стеклу. И неспроста: там, у корней зеленой изгороди… одна из последних здешних лисиц. Прапраправнучка, должно быть, той, которой удалось пережить дикую охоту много лет тому назад. Лиса стремглав выскочила из-под кустов и понеслась багровой молнией в открытые поля на запад от кладбища, в три секунды исчезнув из виду.
А Марч осталась там, где была, с ногой на тормозе и стихающим эхом лая Систер. Маленькой девочкой, лет в семь-восемь, она терпеливо дежурила на крыльце до самой темноты, в надежде увидать вблизи хоть одну лису (тогда за городом их было полным-полно). Причем ей никак не удавалось прокараулить достаточно долго. Тогда-то и возник прекрасный план: надо поймать лису и пустить жить в деревянный ящик на кухне, один из тех, что для картошки и бататов. Сверху она положит теплое фланелевое одеяло — лисе для согрева, — будет кормить ее гренками с маслом, учить танцевать под музыку, кружась на задних лапках.
Иногда она даже разрешала бы лисе спать с ней в постели, мордочкой на подушке, пела бы ей на ночь колыбельную.
— Что за глупости! — воскликнула Джудит Дейл одной летней ночью, увидев Марч в такой поздний час не в постели (та стояла на изготовку на веранде с рыболовной сетью и овощным ящиком). — Так лису никогда не поймать.
Джудит подвела ее к ореху, под которым начертила на земле круг. Потом достала из кармана пару кубиков рафинада — того сорта, который всегда любила класть в свой чай и кофе, — и дала Марч раскрошить их, рассеяв затем сахар по кругу.
— Не густо, не густо, — советовала она и даже похлопала признательной Марч в ладоши, отметив качество проделанной работы.
— Черта с два, — прокомментировал брат, когда Марч сообщила ему, что утром поймает лису. И когда оказалось, что весь сахар исчез, Алан громко расхохотался. — Да кто угодно мог съесть его, дурочка. Еноты, бродячие псы, мыши. Есть множество правдоподобных объяснений, многоуважаемая Марчелина, и ни одно из них, заметь, и отдаленно не такое глупое, как твое.
Но позднее, в тот же день, миссис Дейл подвела ее к кругу и показала на четкие следы проворных лапок рыжей плутовки. Тогда-то и было принято отличное решение: если не получается поселить лису на кухне, пусть она живет у Марч в лесу. И еще долго-долго — даже после того, как появился Холлис, — Марч оставляла под орехом сладкие приманки: кусочки сахара, печенья, пшеничных кексов, украдкой взятых из кладовки.
— Эго ты для своего дружка? — спросил он как-то, видя, как она выкладывает вдоль круга дольки яблока.
— Нет, — отрезала Марч и повернулась к нему спиной.
«Ты — мой дружок», — подумала она в тот миг. И думает так до сих пор.
Марч сворачивает на 22-е шоссе и едет к ферме — в надежде, что Холлис уже вернулся из Бостона. Осенний свет Довольно резок, и она тянет руку к солнечным очкам. Включает радио и подпевает песне, слова которой (вот парадокс памяти!) она, оказывается, знает. Ощущение такое, будто едешь вспять по времени. Неба здесь намного меньше, чем в Калифорнии, — словно перевернутая лохань, висит оно над полями, над городом. Осторожный поворот с шоссе — на этом участке легко не заметить несущийся навстречу транспорт, — и вот уже мимо тянутся поля. При Куперах они всегда были засажены, но ныне колосятся лишь диким клематисом да ведьминым орешником. На всем их пространстве — лишь один ухоженный участок. Хэнк тут выращивает тыквы, вполне приличный, кстати, урожай. Они еще не убраны — сидят огромные, пузатые на толстых, как канаты, лозах.
Марч помнит, как ходила сюда с Холлисом, помнит их страстное желание иметь эту ферму. Тогда дом выглядел куда величественнее, элегантнее. У Аннабет Купер был восхитительный вечнозеленый сад. Особенно поражал розарий с цветами величиной с кочан.
В ту пору Марч смотрела на Ричарда и Белинду со жгучим интересом. Странно все-таки: девочка из богатой семьи, а носит порванные свитеры, волосы сзади собраны в пучок простой резинкой; а ее брат плачет, наткнувшись на ворону, подстреленную кем-то из спортивного интереса. Для Марч эта пара выглядела не менее чудно, чем инопланетяне. Ей просто выбора иного не оставалось, кроме как жгуче заинтересоваться, и это продолжалось еще долго после того, как Холлиса вконец утомили их подглядывания за жизнью обитателей фермы.
А теперь она шпионит за Холлисом. Это ведь его пикап? Он вернулся из Бостона, где встречался с одним из своих юристов (решали вопрос, как прикупить еще квартир во флоридском Орландо). Псы устроили толкотню, кусают друг друга, лают хором, разнося по окрестным холмам заунывное эхо, и Холлис зло на них кричит. Однако настроение у него приподнятое, лучше, чем обычно. Так всегда бывает, когда ему светит новое приобретение. Ненадолго его перестают терзать желания иметь больше того, чем он уже имеет. «Здесь каждому хватит еды», — всегда говорила ему Джудит Дейл, когда все садились за стол, но и слепому было видно, что он ей не верит.
На Холлисе серый костюм, «made in Italy», который стоит больше, чем любой из предметов гардероба любого из горожан. Он хорошо усвоил: люди порядком глупы — верят тому, что видят, и потому он дорого оделся для поездки в Бостон. Теперь же, невзирая на костюм, Холлис лезет в кузов своего пикапа. Въезжает на подъездной путь Марч, псы с лаем принимаются кружить вокруг «тойоты», а Систер подпрыгивает на сиденье, пытаясь выглянуть наружу. При виде красных псов терьер словно безумеет. Выпусти его сейчас — и набросится вся свора, как пить дать набросится.
— Отзови собак, — просит Марч, выйдя из машины.
— Да пни их, они и успокоятся, — дает совет Холлис, доставая из кузова ящик.
Там новый компьютер из Бостона. Теперь он сможет напрямую связываться со своим банком, управлять счетами и финансами, сидя в гостиной за письменным столом, где мистер Купер некогда дымил сигарами у окна, открывающего самый лучший в мире вид — на просторы его собственности.
Марч входит за ним в дом. Холлис просто рядом — а она уже внутренне сотрясена, как резко взболтанный стеклянный шар со «снегом». Его энергия проникает в нее, электризует, несмотря на то что Холлис целиком сосредоточен на ящике с компьютером.
— Я сейчас. Располагайся, как тебе комфортно.
Давно Марч не была здесь, и теперь ей явно не до комфорта. Она дезориентирована. Кухня Куперов — полированные медные раковины, длинный дубовый стол, неизменно уставленный всяческими вкусностями, — выглядит теперь совсем иначе. У Куперов, помнится, даже повариха была, итальянка. Они прозвали ее Живчик — минуты не могла посидеть спокойно, вечно стряпает какой-нибудь очередной деликатес. Имелась и прислуга, женщина из сельской местности, мать одной из девочек, с которой Марч ходила в школу. Ту девочку звали Элисон Хартвиг, тихое, молчаливое голубоглазое создание.
Ныне кухня выглядит по-спартански. В чем нет необходимости — того здесь нет. Плитки, одной ужасно холодной зимой расколотые жаром горевшего дымохода, так и не сменены на новые. Сланцевая стойка покрылась патиной (сказались годы бездумной чистки средством «Комет»). Медь раковин стала цвета плесневелой листвы. Вся кухня аскетически чиста: две вымытые кофейные чашки сушатся на деревянной полке, На столе пусто, ни крошки, ни случайно оставленной тарелки.
Войдя, Холлис идет к крану налить себе воды. Затем моет чашку, кладет на полку и подходит к Марч. Взяв ее руку в свои, внимательно рассматривает.
— Она носила его на левой руке, — говорит он, глядя на изумруд Джудит, — как обручальное кольцо.
Марч тянется с поцелуем, но Холлис отшатывается.
— Что случилось? — недоумевает она.
Он берет другую руку, на безымянном пальце которой ее обручальное кольцо.
— Если бы из нас двоих ты ушла, то я бы ждал. Не важно, как долго.
— Я и ждала, — Марч силится выдернуть руку, — пока сил не стало.
— Нет, не ждала.
Она смеется. Холлис и раньше был такой — во всем, как мог, перечил ей: будь по-моему, и все тут! Потом Марч видит: тут не до смеха. Он не отпускает ее руку.
Нет иной меры для любви — лишь все и ничего. Может ли она жить без того, что он дает ей? Может ли уйти, довольствуясь чем-то меньшим? Кто-то сказал бы: «Я не тот, кто говорит тебе, как поступать и во что верить». Кто-то играл бы в любовь, словно в игру. Но не Холлис.
— Хочешь знать, что я думаю? — спрашивает он.
Марч горделиво откидывает голову и дерзко на его смотрит, хоть и боится услышать то, что Холлис сейчас скажет. А он, похоже, в высшей степени собой доволен, будто разгадал головоломную загадку.
— Ты никогда не вышла бы за него.
— Правда?
Марк пытается насмешничать, вопреки тому, что творится на душе. Ощущение такое, будто она не в состоянии отвести от него взгляд. Не в состоянии даже попытаться отвести.
— Правда.
Его белая рубашка на вид накрахмалена и выглажена, а при прикосновении оказывается гладкая-гладкая, тонкий лен — почти что шелк. Холлис целует Марч так что мутится разум, и будь у нее сейчас хоть капля воли — и той лишилась бы. Он обвивает ее руками, прижимая к раковине — спина ощущает холод меди, — расстегивает ей молнию на потертых джинсах, нежно кличет «деткой», говорит, что так всегда было между ними и всегда будет. Никто на всем белом свете не любит ее так, как он.
— Ну-ну, не будь врединой, не упрямься, — приговаривает Холлис, стаскивая с нее джинсы, трусики.
Словно Марч намеревалась его остановить, словно была в силах остановить себя.
Им бы подождать немного. Вдруг Хэнк уже пришел из школы? Погожий, ясный день, всякий может постучаться в двери. Кен Хелм с платой за отбракованные на дрова деревья с земли Холлиса, Харриет Лафтон, с просьбой о пожертвовании в библиотечный фонд… Но Марч не произносит «нет». Да и способна ли? Она хочет сейчас Холлиса больше, чем когда-либо что-либо в своей жизни хотела. Обвивает его страстно ногами, упираясь спиной в холодную кухонную раковину. Пусть делает с ней все, что ему нравится, — она так хочет. Марч так горяча, что теплеет медь раковины, давящей ей в спину, того и гляди расплавится, потечет. С дикой жадностью он вталкивает в нее свою плоть. Но и Марч сверх всякой меры ненасытна. Это ее тайна, которую давным-давно прознал Холлис: она такая же, как он.
— Ты ведь хочешь этого, да? Да? — шепчет он.
Или, может, ей только кажется, что шепчет.
Холлис занимается с ней любовью, как никогда прежде: голоднее, алчнее, исступленнее. Марч запускает руку под его рубашку. Это он, тот самый мальчишка. Вот его сердце, бьется в ее ладони. Ее уже не беспокоит, что подумают другие. Пускай себе судачат.
Она упирается ладонями в раковину позади себя — облегчить свой вес. Холлис берет ее так, будто вот-вот наступит конец света. Медь давит, врезаясь в кожу, оставляя на память глубокие борозды и волдыри, как от ожогов.
Его лицо — на ее шее. Марч ощущает полыхающий в нем жар, слышит, как он, будто издалека, произносит ее имя, а затем она словно исчезает. Ее сотрясает прибой чистой энергии, без остатка растворяя в Холлисе, в его жаре, в его тепле. Ей слышен собственный плач; жар, овладевший ею, рождает конвульсивный всхлип. И, запрокинув голову, Марч льнет к Холлису еще сильней.
Двор полон солнечного света. В небе ни облачка. У черного входа теснятся, повизгивая, псы. Клены за дорогой не роняют листьев, и ни одной птицы над головой. Даже когда синь сумерек принимается туманит горизонт, день остается все таким же на удивление редким, почти идеальным днем.
Бедной Систер, запертой в машине и пару часов без остановки лаявшей, хватает теперь лишь на хриплый скулеж. Весь подъездной путь и выезд на проселок терьер глядит на Марч с нескрываемой обидой. На полпути она остановит машину у каменной стены, где по-прежнему растет пчелиный бальзам. Снимет с левой руки обручальное кольцо, обнажив на пальце беловатую отметину, — и вновь скроет ее под изумрудом Джудит. Нужно бы стремглав нестись домой готовить ужин, но Марч простоит у стены дольше, чем намеревалась. И темнота поглотит дорогу впереди.