Хотя исчезнуть с лица земли Базе номер пятнадцать предстояло лишь через три-четыре недели, пять пациентов и одна медицинская сестра отделения «Икс» с момента смерти сержанта Даггетта уже не принадлежали ни к какой человеческой общности. Пока продолжалось расследование, они ходили вокруг друг друга, как по тонкому льду, настолько остро чувствуя существование гигантских невидимых подводных течений с их ужасными омутами и водоворотами, что любые контакты, выходящие за рамки элементарной вежливости, были просто невыносимы. Общее страдание можно было попробовать на ощупь, но личные муки каждого не выносили прикосновения, они были глубоко сокрыты и постыдны. Говорить об этом было невозможно, изображать искусственную веселость тоже. Поэтому все просто молились, чтобы меч, нависший над ними, не поразил кого-нибудь насмерть.

Не настолько погруженная в собственные беды, чтобы упустить из виду, насколько хрупки и неустойчивы ее мужчины, сестра Лэнгтри пристально наблюдала за ними, чтобы не пропустить признаки нервного срыва в каждом из них, включая Майкла. Но, к ее удивлению, ничего подобного не было заметно. Да, они замкнулись, они отстранились, но не от действительности. Они отстранились от нее, отправили ее на некую внешнюю орбиту их существования, где ее функции свелись к наименее значимым вещам, таким, как утренний чай, подъем, уборка, пляж и подготовка ко сну. Они постоянно были вежливы и почтительны, но от их искренности, тепла, дружелюбия не осталось и следа.

Ей хотелось стучать кулаками в стену, кричать, что она не заслужила такого наказания, что она тоже страдает и отчаянно хочет снова оказаться в числе их ценностей, что они убивают ее. Конечно, она не могла сделать этого и не сделала. И поскольку она могла истолковывать их реакцию только в свете собственных терзаний, дорожка, по которой текли ее мысли, привела ее к полному пониманию, как ей казалось, их действий: они были изначально слишком добры, чтобы облечь суть вопроса в слова. Она предала свой долг, а стало быть, предала их. Господи, какое безумие, какое же это было безумие! Потерять всякий интерес к тому, что нужно было сделать для них, ее больных, и разорвать духовную связь с ними ради удовлетворения своих физических потребностей. Душевное равновесие и интуиция, столько раз приходившие ей на помощь, теперь, и это более чем очевидно, окончательно покинули ее.

Онор Лэнгтри пережила на своем веку много боли, но такой, всепроникающей, непрекращающейся, удушающей она не знала. И, направляясь в отделение «Икс», она не страшилась ее. Дело было в другом: в горьком сознании, что нет больше того отделения «Икс», в которое ей надо было бы идти. Семья распалась.

— Ну вот, приговор вынесен, — сообщила она Нейлу вечером третьего дня после смерти Льюса.

— Когда вы узнали об этом? — спросил он без особого, впрочем, интереса.

Он по-прежнему приходил к ней в кабинет, как и раньше, поболтать наедине, но разговоры их теперь ограничивались банальными замечаниями о том, о сем, не имея под собой ничего серьезного.

— Сегодня днем. Первый успел Чинстрэп, а позже мне сказала Старшая, так что сомнений быть не может. Это самоубийство в результате острого депрессивного состояния, последовавшего за обострением маниакального синдрома. Все это пустые фразы, конечно, но вполне приемлемо. Более впечатляющие вещи им приходится опускать.

— Что-нибудь еще они говорили? — спросил он, наклоняясь, чтобы стряхнуть пепел.

— Ну, естественно, популярности нам эта история не прибавила, как вы сами можете представить, но официально нам никакой вины не вменено.

— Но уж вас-то, наверно, отшлепали как следует? — сказал он с деланным легкомыслием.

— Официально, нет. Ну конечно. Старшая но преминула распространиться о солдате у меня в комнате. Но, к счастью, моя безупречная репутация сослужила мне добрую службу. Когда дошло до дела, оказалось, что она просто не в состоянии представить, чтобы я могла посягнуть на бедного Майкла иначе, чем из самых наичистейших побуждений. Как она выразилась, это плохо выглядело, а раз это так, значит, я подвела всю команду. Похоже, последнее время я только этим и занимаюсь, что подвожу все команды подряд.

За последние три дня воображение Нейла играло с ним в неописуемые игры, без конца подсовывая ему образы ее и Майкла в тысяче различных ситуациях, само собой разумеется, на сексуальную тему. Ее предательство терзало его, как он ни пытался быть беспристрастным и понять. Но в его размышлениях не было места понимаю теперь, когда в довершение всего он должен еще усмирить свои мучения и ревность, укротить, казалось бы, непоколебимое стремление получить то, чего он хотел, то, что ему нужно, несмотря на явное предпочтение, которое она отдавала Майклу. Она выбрала его, не подумав ни о ком из них, и он не мог ее простить. И все же его чувства к ней оставались такими же сильными, такими же острыми, как раньше.

«Я должен получить ее, — думал он. — Так просто не сдамся! Ведь я — сын своего отца. Это ниспослано мне, чтобы я доказал, насколько я сын своего отца. Странное ощущение. Но нужное».

Она тоже страдает, бедняга, пропащая душа. Он не получал никакого удовольствия, видя ее терзания, и нисколько не желал их ей. Но он чувствовал, что это именно тот случай, когда страдание заставит ее в конце концов вернуться туда, откуда она ушла, к той точке во времени и пространстве, где существовал Нейл, а не Майкл.

Он произнес:

— Не принимайте все так близко к сердцу. Она решила, что он говорит о нагоняе, полученном от старшей сестры, и усмехнулась:

— Что ж, что было, то прошло, слава Богу. Жаль только, что живой Льюс не делал нашу жизнь приятнее. Я никогда не желала ему смерти, но всегда сожалела, что нам приходится мириться с его присутствием. Теперь его нет, а наша жизнь превратилась в ад.

— И во всем виноват Льюс? — задал Нейл вопрос; теперь, когда следствие закончено, может быть, они оба смогут снять с себя напряженность и снова начать общаться, как раньше.

— Нет, — печально ответила она. — Во всем виновата я. И никто больше.

В дверь постучался Майкл.

— Чай готов, сестренка.

Она тут же забыла, куда мог повести дальнейший разговор с Нейлом, и посмотрела поверх его плеча на Майкла.

— Вы не зайдете на минутку? Мне бы хотелось сказать вам два слова. Нейл, придется вам принять огонь на себя. Я скоро приду, но вы пока расскажите про эту новость всем остальным.

Майкл закрыл за Нейлом дверь. На лице его она заметила смешанное выражение подавленности, страха, неловкости и каких-то опасений. Как будто он предпочел бы сейчас находиться где угодно, только не здесь, лицом к лицу с ней, напротив ее — ee! — стола.

И в этом она была права; он действительно хотел бы сейчас находиться в любом другом месте, но те чувства, которые она прочитала сейчас на его лице, относились к нему самому, и никоим образом ни к ней. И в то же время все было связано с ней, целиком и полностью. Майкл с ужасом думал, что не выдержит и потеряет самообладание, не справится с острым желанием выложить перед ней все, объяснить, почему он должен причинять ей боль; но это значило бы открыть ту дверь, которая должна быть заперта навсегда. Все ушло, а может быть, ничего и не было, и уж во всяком случае, ничего не может быть. Между ними пропасть. Смятение во много раз более сильное, чем он когда-либо испытывал, терзало его, пока он стоял перед ней и так горячо желал, чтобы все было по-другому, и в то же время знал, что по-другому ничего быть не может. Майкл сожалел и мучился, что она не знает, внутренне соглашаясь, что нельзя позволить ей узнать, боролся с самим собой и с желанием сделать так, как хотел он. Знал, что то, чего хочет она, не сделает ее счастливой. И все больше понимал, глядя ей в лицо, что причиняет ей жестокую боль.

Какая-то часть этих мыслей не могла не отразиться на его лице, пока он стоял перед ней и ждал.

И в тот же момент в ней как будто что-то взорвалось, огонь уязвленной гордости и боли сжигал все дотла на своем пути, не оставляя позади себя ни мыслей, ни чувств.

— Ради Бога, да перестаньте вы на меня так смотреть, черт побери! — голос ее сорвался на крик. — Что, вы думаете, я собираюсь тут с вами делать, бросаться на колени и умолять повторить еще раз тот спектакль? Да я скорее умру! Умру, слышите, вы? Умру!

Он весь передернулся, побелел, крепко сжал губы и продолжал молчать.

— Уверяю вас, сержант Уилсон, что никаких мыслей о личных взаимоотношениях с вами нет и в помине в моей голове! — яростно продолжала она, чувствуя себя синицей, которая хотела поджечь море. — Я позвала вас сюда, чтобы сообщить: дело закончено. Заключение: самоубийство. Все мы, и вы в том числе, оправданы. Так что теперь вы, может быть, наконец прекратите щеголять своими самоистязаниями. Это неприятно видеть. Все, я закончила.

Ему ни разу не пришло в голову, что большая доля ее обиды приходится на то, что она воспринимала, как его отказ продолжать отношения с ней. Он был в ужасе, оттого что происходит, и пытался поставить себя на ее место, ощутить, каково ей чувствовать себя отвергнутой, понять эти глубоко личные эмоции, целиком связанные с ее женской природой. Возможно, если бы он выше оценивал себя, он мог быстрее и лучше понять ее. Но ее реакция оставалась для него непостижимой: не в его силах было проникнуть в то истолкование всего происходящего, которое для нее было совершенно естественным. Он был чуток, беспокоился о ней. Но мысли его после смерти Льюса, сосредоточились на вещах совсем иных, чем личные аспекты того, что произошло в ее комнате. Слишком много других соображений мучило его, слишком многое надо было решить — и он забыл остановиться и посмотреть, как выглядит в ее глазах. А сейчас было слишком поздно.

Он казался больным, сраженным навалившимся несчастьем, странно беззащитным. И все же, как всегда, он был самим собой.

— Спасибо, — сказал он безо всякой иронии.

— И не смотрите на меня так!

— Прошу меня извинить, — сказал он. — Я совсем не буду смотреть.

Она перевела взгляд на бумаги, разбросанные на столе.

— Это я прошу меня извинить, сержант, поверьте, — закончила она с холодной решимостью. Бумаги могли быть с тем же успехом написаны на японском — так мало смысла она уловила, читая их. И вдруг она поняла, что больше не вынесет этого. Она подняла глаза — казалось, душа ее рвалась наружу — и крик «Майкл!» был совсем непохож на то что она говорила до того. Но он уже ушел.

Опустошенная, измученная, разбитая, она несколько минут сидела, не в силах даже шевельнуться. Затем ее начало трясти, зубы застучали, и на минуту ей показалось, что она и в самом деле сходит с ума. Как позорно слаба она оказалась, как мало у нее выдержки и самообладания. Она никогда не подозревала, что в ней живет эта ужасная слепая потребность — причинять боль близкому человеку, не приходило в голову, что, преуспев в этом, она будет так невыносимо безутешна.

«Боже мой, — взмолилась она, — если это любовь, исцели меня! Исцели или дай мне умереть! Я не могу больше жить и так мучиться…»

Она подошла к двери, чтобы снять с крючка шляпу, потом вспомнила, что забыла переодеть туфли. Руки продолжали дрожать, и она провозилась со шнурками и гетрами дольше, чем обычно.

Нейл появился в дверях, когда она уже наклонилась, чтобы взять свою корзинку.

— Уже уходите? — спросил он, удивленный и разочарованный. После многообещающего замечания, которое она сделала, перед тем как появился Майкл, он надеялся возобновить разговор с того места, на котором их прервали. Но и на этот раз, как всегда, приоритет был отдан Майклу.

— Я страшно устала, — пожаловалась она. — Как вы думаете, сможете вы обойтись в этот вечер без меня?

Ее слова прозвучали крайне обходительно, но ему достаточно было взглянуть ей в глаза, чтобы увидеть, как сильно обходительность напоминает отчаяние. И, забыв о себе, он подошел к ней, взял ее руку в свои и принялся растирать, как будто хотел влить в нее капельку тепла.

— Нет, моя дорогая сестра Лэнгтри, мы, скорее всего, не сможем, — сказал он, улыбаясь. — Но в порядке исключения мы обойдемся. Идите и спите спокойно.

Она улыбнулась ему, верному другу и товарищу стольких месяцев, задавая себе вопрос, куда же вдруг исчезла ее расцветающая любовь к нему? Почему появление Майкла так резко оборвало ее? Но — увы! — не было у нее ключа к логике любви — если только есть такой ключ и если существует логика.

— Вы всегда снимаете боль, — проговорила она. Эта фраза принадлежала ему, он сказал ее еще давно, но теперь, услышав эти слова от нее, он был потрясен до такой степени, что отдернул руки. Не время сейчас было говорить то, что он так давно хотел сказать.

Забрав у нее корзинку, он проводил ее через коридор, как будто он был хозяин, а она — его гостья, и только когда они дошли до конца настила, он отдал ей ее вещи.

Нейл стоял, глядя, как исчезает в темноте ее серая фигурка, и потом еще долго не уходил, всматриваясь в темноту, слушая, как с остывающего ската крыши тихонько стекает образовавшаяся влага. Вокруг разносилось мощное пение и рулады лягушек, а далеко в океане, у рифов, шумел в вечном движении прибой. В воздухе пахло дождем; вот-вот начнется ливень, и если сестренка не поторопится, она промокнет насквозь.

— А где сестренка? — сразу же задал вопрос Наггет, когда Нейл, вернувшись в палату, уселся в кресло и протянул руку за чайником.

— У нее голова болит, — коротко ответил Нейл, избегая встречаться глазами с Майклом, который выглядел так, словно у него тоже болела голова. Нейл скорчил гримасу.

— Ах, Господи, как же мне неохота быть мамочкой! У кого из нас есть молоко?

— У меня, — отозвался Наггет. — Отличная новость, а? Льюс помер и похоронен. Фью! Признаюсь, это большое облегчение.

— Да будет Господь милосерден к его душе, — сказал Бенедикт.

— А заодно и к нашим душам тоже, — заметил Мэтт.

Нейл наконец закончил возиться с чайником и принялся сдвигать все кружки к краю стола.

«Никакой радости в чаепитии без сестренки», — думал он, поглядывая на Майкла, в то время как Майкл сосредоточился на Мэтте и Бенедикте.

Наггет с важным видом достал какую-то очень тяжелую книгу и, положив ее так, чтобы не залить чаем, открыл на первой странице и начал читать.

Майкл с любопытством взглянул на него.

— Это для чего же? — спросил он.

— Я очень много думал над словами полковника, — принялся объяснять Наггет, положив руку на раскрытую страницу, так что он сделался похожим на святого, молящегося над своей библией. — Что мне мешает пойти в вечернюю школу и получить свидетельство? Тогда я смогу поступить в университет и заняться медициной.

— И делать это со всей душой, — сказал Майкл, — в добрый час, Наггет, и желаю удачи.

«Как жаль, что он так правится мне, притом что каждую секунду я ненавижу его, — думал Нейл. — Но мой старик всегда хотел, чтобы я научился одному правилу на войне: не позволяй сердцу становиться на твоем пути, а когда сделаешь дело, тогда и учись жить с открытым сердцем».

Поэтому Нейл заставил себя спокойно сказать:

— У нас у всех есть, что делать со всей душой, после того как выберемся из густых джунглей. Мне страшно интересно, как я буду выглядеть в костюме с галстуком. В жизни никогда не носил костюмов. — Он откинулся назад и приготовился услышать, что скажет Мэтт в ответ на это намеренное высказывание.

Мэтт задрожал.

— Как же я буду зарабатывать себе на жизнь? — эти слова вырвались из него против его воли, как будто он ни за что на свете не хотел произносить их вслух, но вместе с тем не мог уже думать ни о чем другом. — Я бухгалтер. Как я могу работать, если я не вижу? Пенсии я не получу, они считают, что с моими глазами все в порядке! Господи, Нейл, что же мне делать?

Остальные сидели очень тихо и смотрели на Нейла.

«Что ж, время пришло, — подумал он, не менее глубоко, чем другие, тронутый горестным воплем Мэтта, но в то же время одержимый некой целью, которая взяла верх над жалостью. — Сейчас, конечно, не время и не место входить в частности, но фундамент заложен основательный, так что у меня есть возможность посмотреть, как Майкл воспримет идею».

— Это мой вклад, Мэтт, — решительно сказал Нейл. Рука его твердо лежала на плече слепого. — Не беспокойся ни о чем. Я отвечаю за то, чтобы все было в порядке.

— Я никогда в жизни не принимал подачки и теперь не собираюсь, — сказал Мэтт, гордо выпрямившись.

— Это не подачки! — возразил Нейл. — Это мой вклад. Ты знаешь, что я имею в виду. Мы заключили пакт, все мы, но мне еще предстоит сделать свой вклад, — все это он произнес, глядя не на Мэтта, а на Майкла.

— Все правильно, — произнес Майкл. Он сразу понял, что от него требуется. В определенном смысле он чувствовал несравнимое облегчение от того, что его попросили, а не он сам должен предлагать. Он еще раньше понял, что это единственное решение, но поскольку он не хотел этого, то и не мог найти в себе силы предложить.

— Я согласен с тобой, Нейл. Это твой вклад.

Его глаза скользнули по строгому непреклонному лицу Нейла и остановились на Мэтте, выражая глубокую привязанность к слепому.

— Это не подачка. Мэтт. Это справедливый вклад, — сказал он.