Сестра Лэнгтри успела до дождя. Он полился сплошной стеной как раз в тот момент, когда она вошла в свою комнату, и не прошло и пяти минут, как в дверь полезли, кажется, все существующие на свете мелкие творения природы: москиты, пиявки, лягушки, пауки, не желающие мочить лапки, черными потоками потекли муравьи, подмокшие ночные бабочки, тараканы. Она, как правило, не опускала на кровать сетку, поскольку оба окна в ее комнате были плотно затянуты, но сейчас первое, что она сделала, это стащила сетку с кольца и опустила вниз.

Она приняла душ, завернулась поплотнее в халат, взбила две своих трогательно плоских подушки, положила их повыше у изголовья и легла, взяв книжку, которую не было сил даже открыть, хотя до сна ей было далеко. Тогда она откинула голову и стала прислушиваться к несмолкаемому глухому стуку дождя по железной крыше. Когда-то это был для нее самый волнующий волшебный звук в мире — во времена ее детства, в местах, где дождь был предвестником процветания и самой жизни. Но здесь, в этом расточительном климате, где рост и гниение сменяют друг друга до бесконечности, дождь означал замирание всего внешнего, что существует за пределами человеческого организма. Невозможно услышать чьи-либо слова, если только вам не прокричат их в самое ухо, и единственные голоса, которые слышишь отчетливо, — это голоса, рокочущие в твоей голове.

Тот болезненный страх, который она испытала, узнав, что способна высечь любимого человека так, как она высекла Майкла, постепенно уступил место какому-то безразличному отвращению к самой себе. Но в то же время она почувствовала, что одновременно с этим в ней растет и крепнет желание самооправдаться. Разве он не сделал с ней то, что ни один мужчина не имеет права делать с женщиной? И разве не остановил он свой извращенный выбор на Льюсе Даггетте? Из всех мужчин на свете он выбрал Льюса!

Нет, все без толку. Снова, и снова, и снова она бродит сходящимися кругами и никуда не может прийти, не может ни на чем остановиться. Как она устала от самой себя! Как она могла позволить такому случиться? И кто же в конце концов Майкл Уилсон? Но ответов у нее все равно нет, так зачем же задавать вопросы?

Под сеткой можно задохнуться. Писклявого зудения москитов как будто бы не было слышно, и она нетерпеливо откинула ее, забывая, что в оглушающем шуме дождя не то что москитов, а даже зудения настоящего бомбардировщика и то невозможно услышать. Теперь она спокойно почитает — под сеткой света всегда не хватает, — а потом, может быть, даже уснет.

Откуда-то сверху, сквозь щель в неровной крыше беззвучно шлепнулась пиявка и приземлилась, непристойно извиваясь, прямо на ее голую ногу. Сестра Лэнгтри в ужасе схватила ее, давясь от тошнотворного ощущения в руке, но оторвать ее так и не смогла. Тогда она вскочила, закурила сигарету и, не обращая внимание на то, что сжигает себе кожу, приложила горящий кончик к скользкой черной, похожей на кусок бечевки тушке. Это была большая тропическая пиявка, длиной четыре-пять дюймов, и смотреть, пока тварь, раздувшись и переполнившись ее кровью, не отвалится, насытившись, набок, словно эгоистичный мужчина от женщины после полового акта, было выше ее сил.

Когда пиявка достаточно ссохлась от огня и упала на пол, сестра Лэнгтри долго втаптывала ее в пол ботинком, пока на этом месте не образовалось студенистое пятно, при этом она беспрерывно дрожала и ничего не могла с этим поделать, ощущая себя оскверненной и запачканной, как какая-нибудь героиня викторианского романа. Тварь, отвратительная, ужасная, мерзкая тварь! Господи, этот климат, этот дождь! И эта кошмарная, проклятая дилемма!..

А теперь, конечно, в том месте, где пиявка присосалась своим алчным тупым ротовым отверстием, течет кровь, течет и течет, и если рану не обработать немедленно, в этом климате она сразу же начнет гноиться.

Не часто случалось, чтобы База помер пятнадцать напоминала о себе так настойчиво, так ощутимо, заставляя мысленно переживать все трудности, изолированность от внешнего мира, внутренние проблемы. Из всех тех мест, в которых пришлось побывать сестре Лэнгтри и в которых она имела дело с йодом и стерильными бинтами, База номер пятнадцать производила наихудшее впечатление. То есть, собственно, впечатления не было никакого — его не из чего было создавать. Как если бы это на самом деле была театральная сцена, в ней нет ничего настоящего, и она не имеет никакой ценности — так, клаустрофобичная декорация для игры и хитросплетений человеческих эмоций, страстей, желаний. Само по себе это логично. База номер пятнадцать в качестве чего-то более существенного, чем декорация, просто не имела бы смысла. Никогда еще не воздвигалось учреждения более бесцветного и безотрадного, даже в сыром брезентовом мире полевых госпиталей и то было больше индивидуальности. База номер пятнадцать была призвана обслуживать войну, ее зашвырнули туда, где было удобно с военной точки зрения, без учета наилучшего местоположения, достаточности персонала или благополучия больных. Не удивительно, что она была не чем иным, как бутафорским картонным миром.

Сестра Лэнгтри огляделась. Нога ее лежала, вытянутая, на стуле, на стенах, покрытых большими пятнами плесени, выступила влага. Из всех темных щелей, качая усиками, поползли тараканы, но, раздраженные ярким светом, уползали обратно. Действительность это или сон?

«Как же я хочу домой, — думала сестра Лэнгтри впервые за все это время. — Да, да! Я буду счастлива попасть наконец домой!»