Глава 7
Наш дебют в «Брите» состоялся во второй день Рождества, предшествующая неделя вся ушла на репетиции. Рождество, соответственно, прошло мимо нас; в ответ на матушкино письмо с приглашением я, как и в прошлом году, извинилась большой занятостью. С моего отъезда минуло почти полтора года; почти полтора года я не видела моря и не ела на ужин свежих устриц. Это был слишком долгий срок, и, несмотря на злость из-за письма Элис, я не могла не скучать по родным и не тревожиться о них. Однажды в январе мне попался под руку мой старый жестяной сундучок с надписью желтой эмалью. Я подняла крышку и обнаружила карту Кента, которую приклеил к ее внутренней поверхности Дейви; Уитстейбл был помечен выцветшей стрелкой — «чтобы я не забыла, где мой дом». Он задумал это как шутку; никто из них не ожидал, что я действительно их забуду. Теперь, наверное, они решили, что забыла.
Я со стуком уронила крышку; в глазах защипало. Прибежавшая на шум Китти застала меня в слезах.
— Эй. — Она обняла меня за плечо. — Что такое? Ты плачешь?
— Я вспомнила о доме, — объяснила я, всхлипывая, — и мне вдруг так туда захотелось.
Она провела пальцами по моей щеке, лизнула их.
— Морская влага. Вот почему тебя тянет к морю. Удивляюсь, как ты еще не высохла, как водоросль на берегу. Не нужно мне было увозить тебя из Уитстейблской бухты. Мисс Русалка…
Услышав прозвище, как я думала, давно ею забытое, я наконец улыбнулась, потом вздохнула.
— Мне хочется домой. На день или два…
— День или два! Да я без тебя умру!
Засмеявшись, она отвела взгляд в сторону, и я догадалась, что она шутит лишь отчасти: за все месяцы, проведенные нами вместе, мы ни разу не разлучались на ночь. Ощутив, как когда-то, странное стеснение в груди, я быстро поцеловала Китти. Она обхватила ладонями мое лицо, но смотрела по-прежнему в сторону.
— Чем грустить, лучше отправляйся, — вздохнула она. — Я обойдусь.
— Мне тоже жалко расставаться. — Мои слезы высохли. Настал мой черед ее утешать. — Так или иначе, пока мы заняты в Хокстоне, мне не уехать — впереди еще больше двух месяцев.
Китти кивнула и задумалась.
В самом деле, «Золушка» должна была идти до самой Пасхи, однако в середине февраля я неожиданно освободилась. В «Британнии» случился пожар. В те дни театры горели сплошь и рядом; концертные залы сгорали до основания, а потом отстраивались заново, лучше прежнего, и никого это не смущало. Кроме того, пожар в «Брите» был не такой уж большой, и никто не пострадал. Правда, пришлось всех эвакуировать и у выходов была давка; явившийся затем инспектор осмотрел здание и объявил, что необходимо устроить дополнительный выход. До окончания работ он закрыл театр, зрителям вернули деньги, расклеили афиши с извинениями, и нас на целых пол недели отпустили отдыхать.
Прислушавшись к настояниям Китти (она вдруг исполнилась великодушия), я воспользовалась этим случаем. Матушке я написала, что, если меня по-прежнему ждут, я приеду на следующий день (было воскресенье) и останусь до вечера среды. Потом я отправилась покупать домашним подарки; в конце концов меня захватила идея — вернуться в Уитстейбл, пробыв так долго вдали от него, с кучей подарков из Лондона…
Тем не менее расставание с Китти далось тяжело.
— Справишься без меня? — спрашивала я. — Не будешь скучать?
— Еще как буду. Вернешься — а я умерла от одиночества!
— Почему бы тебе не поехать со мной? Мы бы сели на следующий поезд…
— Нет, Нэн, тебе нужно повидаться со своей семьей без меня.
— Я все время буду тебя вспоминать.
— Я тоже…
— О, Китти…
Китти постукивала по зубу жемчужиной на цепочке; когда наши губы соединились, я ощутила ее, холодную, гладкую и твердую. Позволив мне себя поцеловать, Китти отвернула голову, так что наши щеки соприкоснулись, потом обняла меня за талию и яростно притянула к себе — словно дороже меня у нее ничего не было на свете.
*
Прибыв тем же утром в Уитстейбл, я его не узнала: он сделался меньше, потускнел; море помнилось мне не таким широким, небо — не таким низким и более голубым. Чтобы все это рассмотреть, я высунулась из окна поезда и заметила стоявших на платформе отца и Дейви чуть раньше, чем они меня. Они тоже изменились — подумав об этом, я ощутила прилив щемящей любви и странного раскаяния; батюшка чуть постарел и как-то съежился, Дейви прибавил в весе, лицо у него сделалось краснее.
Когда я ступила на платформу, они меня увидели и пустились бегом.
— Нэнс, девочка моя дорогая!
Это был отец. Мы обнялись — неловко, потому что я была увешана свертками, а на голове у меня была шляпка с вуалью. Один из свертков упал, отец наклонился за ним, а потом поспешил освободить меня от остальных. Дейви тем временем пожал мне руку и прямо через вуаль чмокнул в щеку.
— Ты только посмотри на нее, — сказал он. — Разряжена будьте нате. Настоящая леди, как ты думаешь, па?
Щеки его еще больше разрумянились. Отец выпрямился, оглядел меня и широко улыбнулся — не только ртом, но, казалось, и уголками глаз.
— Красота да и только. Матушка тебя не узнает.
Одежда на мне, пожалуй, и вправду была чересчур бросающаяся в глаза, но раньше я об этом не думала.
К тому времени весь мой гардероб состоял из хороших вещей, от привезенных из дома поношенных детских платьев я давно уже избавилась. Все, чего мне хотелось в то утро, — это выглядеть прилично. Я смутилась.
Такое же смущение я испытывала, пока шествовала под руку с отцом к нашей устричной лавке, расположенной в двух шагах. Дом, как я подумала, еще больше обветшал. Деревянные планки над дверью облезли, голубой краски на них осталось совсем немного; вывеска «Устрицы Астли, лучшие в Кенте» растрескалась от дождя и висела на одной петле. Лестница, по которой мы поднимались, была темная и узкая; добравшись наконец до комнаты, я поразилась тому, какая она маленькая и тесная. Но хуже всего было то, что все — и улица, и лестница, и комната, и люди в ней — пропахло рыбой! Эта вонь была мне так же привычна, как запах собственных подмышек, но сейчас мне стало не по себе при мысли, что в этой атмосфере я жила и не усматривала в ней ничего особенного.
Надеюсь, среди общей суеты моя растерянность осталась незамеченной. Я ожидала увидеть дома матушку и Элис, но кроме них там оказалось еще полдюжины родных и близких, и все они (кроме Элис) с восторженными восклицаниями кинулись меня обнимать. Меня тискали, хлопали по спине — я сносила это с улыбкой, пока совсем не выдохлась. Явилась Рода, как прежде в качестве возлюбленной моего брата и все такая же бойкая на вид; явилась, чтобы со мной повидаться, тетя Ро со своим сыном, а моим кузеном Джорджем и дочерью Лайзой, а также младенцем Лайзы — только теперь это был не младенец, а маленький мальчик в оборках. Лайза, как я заметила, снова ждала прибавления семейства; наверное, мне об этом писали, но я забыла.
Когда приветствия смолкли, я сняла шляпку и тяжелое пальто. Матушка оглядела меня с головы до ног.
— Бог мой, Нэнс, как ты вытянулась и похорошела! Пожалуй, переросла своего папу.
Вряд ли я в самом деле выросла, но в этой крохотной, переполненной народом комнате я казалась себе высокой. Просто я стала немного прямее держать спину. Я огляделась — несмотря на смущение, не без гордости, — нашла, где сесть, и взялась за принесенный чай. С Элис я до сих пор не обменялась ни словом.
Отец спросил о Китти, я ответила, что у нее все хорошо. Где она теперь выступает, спросили меня. И где мы живем? Розина сказала, до нее дошли слухи, будто я и сама выступаю на сцене. Я ответила только, что иногда принимаю участие в номере Китти.
— Ну и ну!
Сама не знаю, что за щепетильность заставляла меня скрывать от родственников свой успех. Наверное, выступления на сцене слишком тесно были переплетены с моей любовью; кому-то не понравится, кто-то станет небрежно расспрашивать, делиться новостью с посторонними — об этом мне не хотелось и думать…
Подозреваю, в этом проявилось своего рода самодовольство: не прошло и получаса, как мой двоюродный брат Джордж воскликнул: «Что это ты так странно выговариваешь слова, Нэнс? Как-то вычурно». Я удивленно вытаращила глаза, но потом прислушалась к собственному голосу. Джордж был прав, у меня изменился выговор. То есть он не стал манерным, как утверждал Джордж, но я неприметно усвоила ту мелодию речи, ту странную, непредсказуемую смесь театральных ее тонов, что свойственна всем людям сцены, от комиков-кокни до певцов lion comique. Я говорила как Китти — иногда даже как Уолтер. До тех пор я сама этого не замечала.
Мы пили чай; разговоры вертелись вокруг маленького мальчика. Кто-то протянул его мне — понянчить, но у меня на руках он заплакал.
— Ну-ну! — Мать легонько его пощекотала. — Смотри, тетя Нэнс подумает, что ты плакса. — Она взяла у меня ребенка и повернула ко мне лицом: — Пожмите друг другу ручки! — Она помахала его рукой. — Будь джентльменом, пожми руку тете Нэнси!
Дергаясь у нее в руках, ребенок походил на заряженный, готовый выпалить пистолет, но я, как полагается, взяла его пальцы и пожала. И он, конечно же, отдернул руку и завыл еще громче. Все засмеялись, Джордж схватил ребенка и поднял так высоко, что с потолка посыпались задетые его волосами желтые чешуйки штукатурки.
— И кто же тут у нас будущий воин? — воскликнул он.
Я скосилась на Элис, та отвела взгляд.
Ребенок наконец утихомирился, взрослые оживились. Рода наклонилась к моему брату и что-то зашептала, он кивнул в ответ, и она кашлянула:
— Нэнси, не хочешь ли послушать хорошую новость?
Я изобразила внимание. На Роде не было жакета, обувь, как я заметила, заменяли шерстяные носки. Она явно держалась совсем по-домашнему.
Рода протянула руку. На безымянном пальце красовалась узенькая золотая полоска с крохотным камешком — сапфиром или бриллиантом, разглядеть было невозможно. Подарок на помолвку.
Покраснев, сама не знаю почему, я принудила себя улыбнуться.
— О, Рода! Как здорово! Дейви! Замечательное известие.
Я ничуть не радовалась и не видела в этой новости ничего замечательного: Рода будет моей невесткой, у меня вообще будет невестка — какой ужас! Но, глядя, как они раскраснелись от самодовольства, пришлось изобразить радость.
Тут тетя Розина кивком указала на мою руку.
— А ты, Нэнс? Пока не обзавелась колечком?
Заметив, как заерзала на стуле Элис, я отозвалась:
— Нет пока. — Тут открыл рот отец, но я не могла допустить, чтобы разговор на эту тему продолжался. Я встала и принесла свои сумки. — Я привезла вам всем из Лондона подарки.
Послышался шепот, небрежные возгласы: «Да ну?»
— Не стоило, — сказала матушка, но все же с некоторым любопытством водрузила на нос очки.
Первым делом я направилась к тете и вручила ей полный мешок:
— Это для дяди Джо, Майка и девочек. А это для тебя.
Дальше на очереди был Джордж, ему я приготовила серебряную фляжку. Лайза, мальчик… Обойдя переполненную комнату, я добралась под конец до Элис:
— Это для тебя.
Ее пакет — шляпка в шляпной коробке — был самый большой. Приняв его с чопорной, едва заметной улыбкой, она медленно и смущенно взялась за ленты.
Теперь подарки получили все, кроме меня. Сидя и наблюдая, как они вскрывают упаковку, я покусывала сустав пальца и улыбалась в руку. Один за другим подарки появлялись на свет, их вертели, изучали. Народ притих.
— Право, Нэнси, — в конце концов произнес отец, — ты нас задарила. — Ему я купила цепочку для часов, такую же толстую и блестящую, как у Уолтера; в его красной ладони, на фоне выцветшей шерстяной жилетки она блестела еще ярче. Он засмеялся: — Я стану выглядеть важной птицей, а?
Смех, однако, прозвучал несколько неловко.
Я перевела взгляд на матушку. Она получила щетку для волос, оправленную в серебро, и ручное зеркальце под пару; то и другое лежало в обертке у нее на коленях, словно она боялась взять эти предметы в руки. Мне сразу пришла мысль (на Оксфорд-стрит я об этом не подумала), что рядом с дешевыми пузырьками духов, баночкой крема, на старом комоде с обитыми стеклянными ручками этот набор будет выглядеть неуместно. Мать перехватила мой взгляд, и я поняла, что она думает о том же.
— Ей-богу, Нэнс… — произнесла она, и в этих словах мне почудился упрек.
Во всех углах комнаты зазвучал шепот, народ сравнивал подарки. Тетя Розина, щурясь, рассматривала пару гранатовых серег. Джордж ощупал свою фляжку и несколько нервно спросил, не выиграла ли я на скачках. Только Роде и моему брату, судя по всему, понравились их подарки. Дейви я купила пару туфель из мягчайшей кожи, ручной работы; постучав по подошве костяшками пальцев, он потоптался в них по упаковочной бумаге и потянулся поцеловать меня в щеку.
— Ты просто чудо, — сказал он. — Я приберегу их на свадьбу; второй такой обувки во всем Кенте не найдется.
Тут остальные вспомнили о долге вежливости и принялись все разом целовать меня и благодарить; в комнате поднялась всеобщая суматоха. Поверх их плеч я поглядела на Элис. Она сняла с коробки крышку, но шляпу не вынула, а только безразлично держала ее в пальцах. Дейви перехватил мой взгляд.
— А тебе что досталось, сестренка? — спросил он. Когда она неохотно наклонила коробку, показывая содержимое, он присвистнул. — Потрясающе! Страусиное перо, страз на полях. Примеришь?
— Да, позднее.
Все обернулись к Элис.
— Ну и красота! — восхитилась Рода. — И какой приятный оттенок красного. Как он называется, Нэнси?
— Цвет бычьей крови, — несчастным голосом отозвалась я.
Я чувствовала себя законченной дурой, словно вручила им в подарочной бумаге, шелке и лентах кучу барахла: катушки с нитками, огарки свечей, зубочистки, камешки.
Рода ничего не поняла.
— Цвет бычьей крови! — вскричала она. — О Элис, не будь занудой, примерь и покажись.
— Да-да, давай, Элис. — Это была Розина. — А то Нэнси подумает, что тебе не понравилось.
— Ладно-ладно, — поспешно вмешалась я. — Пусть примерит потом.
Но тут к Элис подскочил Джордж, выхватил у нее шляпку и попытался водрузить ей на голову.
— Ну же. Я хочу посмотреть, будешь ли ты в ней похожа на быка.
— Отстань! — отмахнулась Элис.
Затеялась борьба, я закрыла глаза, услышала треск швов. Когда я посмотрела на сестру, шляпка лежала у нее на коленях, а в руке у Джорджа оставалась половина страусиного пера. Страз отлетел и потерялся.
Бедняга Джордж глотнул воздух и закашлял, Розина строгим голосом высказала надежду, что теперь он наконец доволен. Лайза взяла шляпу и перо и неловко попыталась их воссоединить.
— Такая красивая шляпка, — вздохнула она.
Элис засопела, закрыла лицо руками и выскочила за дверь.
— Ну вот, — произнес отец.
В руке у него блестела цепочка. Матушка посмотрела на меня и покачала головой.
— Ох, Нэнси, — сказала она. — Какая досада.
Потом Розина с сыном и дочерью ушла, Элис, все еще с заплаканными глазами, отправилась к подруге. Я отнесла сумки в свою прежнюю комнату и умылась. Вскоре я спустилась, подарки были убраны подальше с глаз, Рода в кухне помогала матушке чистить картошку. Я хотела к ним присоединиться, но они сказали, что я гостья, и я отправилась в общую комнату к отцу и Дейви, которые, видимо, решили, что мне будет уютней, если они станут вести себя как обычно, и спрятались за воскресными газетами.
Мы пообедали, прогулялись в Танкертон, сели на берегу и стали кидать в воду камешки. Море было свинцово-серое; вдали виднелось несколько ялов и барж, направлявшихся в Лондон, где осталась Китти. Что она делает сейчас, думала я, кроме того, что скучает по мне?
Позднее подали чай, потом прибыли еще родственники — поблагодарить за подарки и попросить, чтобы я им показала свою красивую новую одежду. Мы отправились наверх смотреть мои платья, шляпку с вуалью, пестрые чулки. Разговор снова зашел о молодых людях. Элис, как мне сообщили (удивившись, что я об этом еще не знаю), рассталась с Тони Ривзом из «Варьете» и начала встречаться с молодым работником верфи; он, сказали мне, много выше Тони, но не такой забавный. Фредди, мой прежний кавалер, тоже встречался с другой девушкой и вроде бы собирался на ней жениться… Когда мне снова задали вопрос, есть ли у меня ухажер, я ответила, что нет, но не сразу, и родственники заулыбались. Видим, видим, что есть — настаивали они, и, чтобы они успокоились, я кивнула.
— Был один юноша. Он играл в оркестре на корнете…
Я отвела глаза в сторону, словно мне грустно было о нем вспоминать, и родичи обменялись многозначительными взглядами.
— А что мисс Батлер? У нее точно имеется молодой человек?
— Да, его зовут Уолтер…
Говорить это было неприятно, но меня забавляла мысль, как повеселится Китти, когда я ей об этом расскажу!
Я уже забыла, как рано они ложатся и встают. Родня ушла в десять, еще через полчаса домашние начали зевать. Дейви проводил домой Роду, Элис пожелала всем доброй ночи. Отец встал, потянулся, подошел ко мне и обнял.
— Какая же это радость, Нэнс, что ты снова дома, да еще стала такой красавицей!
Тут матушка впервые за весь день мне улыбнулась, и я поняла, какое это счастье — снова оказаться дома, рядом с ними.
Но радовалась я недолго. Вскоре я тоже простилась на ночь с домашними и наконец осталась вдвоем с Элис в нашей… ее комнате. Элис лежала в кровати, но при свете и с открытыми глазами. Я не стала раздеваться, а замерла, стоя спиной к двери, дожидаясь, пока Элис на меня взглянет.
— Прости за шляпу, — сказала она.
— Не важно.
Я шагнула к стулу у камина и начала расшнуровывать ботинки.
— Зря ты так потратилась, — продолжала она.
Я сморщила нос.
— Да уж.
Выбравшись из ботинок, я откинула их в сторону и взялась за крючки на платье. Элис закрыла глаза, не желая, видимо, продолжать разговор. Я остановилась и посмотрела на нее.
— Ты написала мне ужасное письмо.
— Не желаю больше ни о чем таком говорить. Что я думаю, ты уже знаешь. Мое мнение осталось прежним.
— Мое тоже.
Сильнее дернув крючки, я переступила через упавшее на пол платье и накинула его на спинку стула. Настроена я была сварливо и совсем не устала. В одной из сумок нашла сигареты; когда я зажгла спичку, Элис встрепенулась. Я пожала плечами:
— Еще одна нехорошая привычка, которую я усвоила от Китти. — Таким тоном могла бы говорить какая-нибудь стерва из кордебалета.
Сняв оставшуюся одежду, я натянула через голову ночную рубашку — и тут вспомнила о волосах. Спать с прицепленной к затылку косой было невозможно. Я покосилась на Элис, побледневшую, но не сводившую с меня глаз, вытащила шпильки и высвободила шиньон. Уголком глаза я заметила, что у нее отвалилась челюсть. Я провела пальцами по своим гладким стриженым волосам; от этого движения и от закуренной сигареты мне сделалось удивительно спокойно.
— Не скажешь ведь, что они фальшивые?
Элис села, судорожно сжимая край одеяла.
— Не надо так пугаться, — продолжала я. — Тебе все известно, я рассказывала в письме: я участвую в номере Китти, я больше не костюмер. Я сама теперь выхожу на сцену и делаю то же, что Китти. Пою, танцую…
— Ты писала не так, как пишут правду. Если бы это было правдой, мы бы услышали! Я тебе не верю.
— Можешь верить, можешь не верить, мне все равно.
Элис потрясла головой.
— Пение. Танцы. Как женщина легкого поведения. Невозможно. Нет-нет…
— Да-да.
Чтобы уверить ее, что я не шучу, я приподняла ночную рубашку и легонько прошлась в танце по ковру.
Танец, похоже, испугал ее не меньше, чем волосы. Когда она заговорила, хриплым от подступивших слез голосом, в ее словах прозвучала горечь:
— Выходит, ты на сцене вот так задираешь юбки? При всем честном народе показываешь ноги?
— Юбки? — Я рассмеялась. — Бог с тобой, Элис, я не ношу юбок! Иначе зачем бы обрезать волосы. Я ношу брюки, костюм джентльмена!..
— О! — Элис заплакала. — И это перед толпой посторонних! Какой срам!
— Когда ты смотрела на Китти, тебе нравилось.
— Да ничего хорошего она в жизни не сделала, эта твоя Китти! Увезла тебя, теперь ты чужая. Я ничего о тебе не знаю. Лучше бы ты не уезжала, а если уехала — то не возвращалась бы!
Она легла, натянула на подбородок одеяло и продолжала плакать. Нет, наверное, такой девушки, которую бы не расстроили слезы сестры. Я забралась в постель, и глаза у меня тоже зачесались.
Но когда я оказалась рядом, Элис дернулась.
— Не прикасайся ко мне!
Она переместилась подальше от меня. Сказано это было с таким неподдельным ужасом, что мне пришлось послушаться и оставить Элис на холодном краю постели. Вскоре она перестала трястись и затихла; у меня высохли слезы, разгладилось лицо. Я выключила лампу и молча легла на спину.
Постель постепенно согрелась. Мне захотелось, чтобы Элис повернулась и поговорила со мной. Потом, чтобы на месте Элис была Китти. Потом волей-неволей я представила себе, что сделала бы с Китти, если бы она была здесь. От внезапного острого желания я лишилась сил. Вспомнилось, как я лежала здесь и рисовала себе похожие картины, когда мы с Китти еще ни разу не целовались. И еще как я, не привыкшая делить постель ни с кем, кроме сестры, впервые укладывалась спать на Джиневра-роуд. Мне странно было ощущать рядом плоть Элис, чудилось что-то неправильное в том, чтобы лежать рядом и не целоваться, не погладить…
Внезапно мне пришла мысль: а если я засну, забуду, что рядом не Китти, дотронусь рукой или ногой?..
Я встала, накинула на плечи пальто, закурила еще одну сигарету. Элис не шевелилась.
Я посмотрела на свои часы: половина двенадцатого. Снова стала гадать, что сейчас делает Китти, отправила ей в Стамфорд-Хилл мысленное послание: чем бы она ни была занята, пусть остановится и вспомнит меня, бодрствующую в Уитстейбле.
*
После неудачного начала мое пребывание у родных и дальше не ладилось. Приехала я в воскресенье, накануне рабочих дней. В первую ночь я заснула очень поздно, однако утром пробудилась вместе с Элис в половине седьмого и принудила себя встать и позавтракать со всеми в общей комнате. Дальше было непонятно, следует ли мне взять устричный нож и приняться за свои прежние обязанности в кухне — как к этому отнесутся родные и справлюсь ли я вообще с этим занятием. В конце концов я сошла с ними вниз и узнала, что, так или иначе, мои услуги не требуются: на моем месте так же шустро, как я, вскрывала и чистила устрицы другая девушка. Я постояла рядом с ней (она была довольно хорошенькая), несмело орудуя ножом, управилась примерно с дюжиной устриц… Но от холодной воды ломило пальцы, и я предпочла сидеть и наблюдать, потом закрыла глаза, уронила голову на сложенные руки и стала слушать гул ресторанной публики и шипение сковородок…
Короче, я заснула и проснулась только тогда, когда отец, спешивший мимо, споткнулся о мои юбки и расплескал суп из горшочка. Мне предложили пойти наверх — то есть не путаться под ногами. День я провела одна, то клюя носом над «Иллюстрированными полицейскими новостями», то меряя шагами общую комнату, — и, честно говоря, не могла понять, зачем я вообще приехала домой.
Следующий день прошел еще хуже. Матушка заявила напрямик, чтобы я и не думала помогать в кухне, а то попорчу себе платье и руки, да и вообще, я приехала отдыхать, а не работать. Я изучила от корки до корки «Полицейские новости», оставалась только отцова «Рыбная торговля», но сидеть день над нею — об этом не хотелось и думать. Вновь облачившись в дорожное платье, я отправилась на прогулку; вышла в десять и проделала путь до Сисолтера и обратно. Наконец, не найдя себе никакого развлечения, я поехала в Кентербери; пока родители и сестра трудились в ресторане, я провела день как турист: бродила под аркадами собора, который за все годы, что жила рядом, ни разу не удосужилась посетить.
Путь обратно на станцию пролегал мимо «Варьете». Повидав множество концертных залов, я теперь смотрела на него другими глазами; я поднялась на крыльцо и стала рассматривать афиши: в них значились не самые первосортные номера. Двери, конечно, были закрыты, фойе не освещено, однако я не удержалась, обошла здание и у служебной двери спросила Тони Ривза.
На мне была шляпка с вуалью, и Тони сперва меня не узнал. Но когда наконец понял, что это я, то заулыбался и поцеловал мне руку.
— Нэнси! Какой приятный сюрприз!
Вот кто за все это время ничуть не изменился. Он отвел меня к себе в контору и усадил. Я рассказала, что приехала навестить родных и меня отослали развлекаться. Добавила, что огорчилась, услышав о нем и Элис.
Тони пожал плечами.
— Я знал, что ни на брак, ни на что такое не могу рассчитывать. Но я по ней скучаю, она в самом деле раскрасавица, разве что — не поставь мне в упрек эти слова — уступает своей сестре, при том, как нынче эта сестра расцвела.
Я не поставила сказанное ему в упрек, поскольку понимала, что он всего лишь флиртует; флирт с прежним поклонником Элис приятно щекотал самолюбие.
Я спросила Тони про зал: как идут дела, кто выступает из артистов, что поют. Под конец он подобрал со стола ручку и стал ею поигрывать.
— А когда же к нам вернется мисс Батлер? — спросил он. — Как я понимаю, вы с ней нынче объединились в пару. — Я вытаращила глаза и залилась краской, но Тони, конечно, имел в виду концертный номер. — Я слышал, вы начали работать вместе; что ж, вы отлично подходите друг другу.
Тут я улыбнулась.
— Как ты узнал? Семье я об этом почти ничего не говорила.
— Разве я не читаю «Эру»? «Китти Батлер и Нэн Кинг». Видеть имя и не узнать…
Я рассмеялась.
— Что, Тони, разве не забавно? Чудеса, да и только. Мы сейчас играем в «Брите», в «Золушке». Китти — Принц, я — Дандини. Я, в бархатных штанах, играю роль, пою, танцую, хлопаю себя по бедру и все прочее. И публика аплодирует как бешеная!
Видя мою радость (наконец я нашла кому похвастаться!), Тони улыбнулся, потом покачал головой.
— Твоим, насколько я знаю с их слов, почти ничего не известно. Почему ты не приглашаешь их на свои выступления? К чему эти секреты?
Я помедлила, пожала плечами.
— Элис недолюбливает Китти…
— А ты — ты по-прежнему ходишь за нею тенью? Заворожена ею, как в прежние времена? — Я кивнула. Тони фыркнул. — Тогда ей очень повезло…
Казалось, это опять ни к чему не обязывающее заигрывание, но у меня возникло странное чувство, будто Тони знает больше, чем говорит; впрочем, мне было все равно. Я ответила:
— Это мне повезло, — и выдержала его взгляд.
Тони опять постучал ручкой по книге записей.
— Быть может. — Он подмигнул.
Я не уходила долго и распрощалась только тогда, когда увидела, что у Тони есть другие дела. На улице я снова помедлила у двери фойе, не желая расставаться с запахом пива и грима, который был мне милее совсем иных ароматов, витавших в Уитстейбле, в нашем ресторане и в доме. Разговор о Китти настолько меня порадовал, что, сидя за ужином между безмолвной Элис и развязной Родой с ее крохотным мерцающим сапфиром, я тем больше жалела, что нахожусь от нее вдали. Предстояло провести дома еще день, но я поняла, что не выдержу. Когда подали пудинг, я сказала, что собираюсь отправиться не вечерним, а утренним поездом: вспомнила о театральных делах, с которыми нужно успеть к четвергу.
Никто не удивился, хотя отец сказал: «Очень жаль». Когда я подошла поцеловать родителей перед сном, он откашлялся:
— Ну вот, утром тебе нужно обратно в Лондон, а я еще как следует на тебя не нагляделся. — (Я улыбнулась.) — Как, Нэнс, хорошо провела время дома?
— Да-да.
— Береги себя там, в Лондоне, — вступила в разговор матушка. — Кажется, это на том краю земли.
Я засмеялась:
— Ну что ты, Лондон совсем под боком.
— Не очень-то под боком, если мы не виделись целых полтора года.
— Я была занята. Мы обе были заняты по горло.
Матушка равнодушно кивнула: об этом она уже читала в письмах.
— В следующий раз не откладывай приезд так надолго. Посылки — это очень мило, подарки тоже, но ты нам дороже, чем щетка для волос или пара ботинок.
Я пристыженно отвела взгляд в сторону; вспоминать о подарках по-прежнему было неловко. И все же, думала я, не следовало ей говорить с таким осуждением, так строго.
Приняв решение отправиться утренним поездом, я не могла усидеть на месте. Сумки я упаковала еще вечером, поутру поднялась раньше Элис. В семь, когда закончился завтрак и унесли посуду, я приготовилась к уходу. Я обняла всех родных, хотя прощание было не таким грустным и не таким нежным, как в прошлый раз; предчувствий, которые бы навеяли грусть, у меня не было. Дейви был очень добр, взял с меня обещание, что я приеду на его свадьбу, и предложил, если я захочу, привезти с собой Китти. От этого я полюбила его еще больше. Мать улыбалась, но только сжатыми губами; Элис держалась так холодно, что под конец я повернулась к ней спиной. Только отец прижал меня к себе крепко-крепко, словно вправду не хотел со мной расставаться; когда он сказал, что будет скучать, я поверила.
На этот раз никто не смог освободиться от работы, чтобы проводить меня на станцию, и я добиралась туда одна. Когда поезд тронулся, я не глядела ни на Уитстейбл, ни на море; мне не приходило в голову, что я расстаюсь со всем этим не на один год, а если бы и пришло, меня — стыдно сказать — это бы не особенно озаботило. Все мои мысли были о Китти. Часы показывали всего лишь полвосьмого, я знала, что Китти встанет не раньше десяти, и рассчитывала устроить ей сюрприз: открыть квартиру в Стамфорд-Хилле своим ключом и забраться в кровать. Поезд катил через Фавершем и Рочестер. Я больше не испытывала нетерпения. Это было ни к чему. Я просто сидела и думала о ее теплой, сонной плоти, которую я скоро обниму; воображала, как она обрадуется, удивится, как преисполнится любовью, когда я вернусь раньше времени.
Когда я взглянула на наш дом с улицы, ставни, как я и надеялась, оказались закрыты, свет нигде не горел. Я на цыпочках поднялась по ступеням и вставила ключ в замок. В коридоре было тихо, даже квартирная хозяйка с мужем, похоже, еще не вставали. Я опустила на пол сумки, сняла пальто. Одно пальто на вешалке уже висело — приглядевшись, я узнала пальто Уолтера. Странно, подумала я: не иначе как приходил вчера и его забыл! Поднимаясь по темной лестнице, я и сама о нем забыла.
Добравшись до двери Китти, я приложила к ней ухо. Я не ожидала ничего услышать, но оттуда доносились звуки — что-то вроде плеска, как будто котенок лакал молоко. Черт возьми, подумала я, она уже встала и пьет чай. Услышав скрип кровати, я окончательно в этом уверилась. Разочарованная, но все же в радостном ожидании встречи я повернула ручку и вошла.
Китти в самом деле не спала. Она сидела в кровати, откинувшись на подушку, одеяло укрывало ее до подмышек, голые руки покоились поверх. Горела лампа, причем ярко — в комнате вовсе не было темно. В ногах кровати, рядом с умывальником, стоял еще кто-то. Уолтер. Без пиджака и воротничка, рубашка небрежно заправлена в брюки, подтяжки свисают чуть ли не до колен. Склоняясь над тазом, он умывал себе лицо — вот отчего я слышала плеск воды. Намокшие, потемневшие бакенбарды поблескивали.
Первым, что я увидела, были его глаза. Он удивленно их вытаращил, поднял руки, вода стекала в рукава; потом по его лицу пробежала жуткая судорога, и одновременно я заметила краем глаза, что Китти тоже заерзала под одеялом.
Но и тогда я все еще не понимала.
— Что это? — спросила я и нервно хихикнула.
Перевела взгляд на Китти, ожидая, что она тоже рассмеется и воскликнет: «О Нэн! Ну и забавная, должно быть, получилась сцена! Но это не то, что можно подумать, вовсе нет».
Однако Китти даже не улыбнулась. Она следила за мной испуганным взглядом и подтягивала одеяло, словно пряча от меня свою наготу. От меня!
Первым заговорил Уолтер.
— Нэн, — начал он нерешительно (никогда прежде он не говорил при мне таким сухим, невыразительным голосом), — ты застала нас врасплох. Мы ждали тебя только вечером.
Он взял полотенце и вытер лицо. Проворно шагнул к стулу, схватил пиджак и надел. Я заметила, что у него трясутся руки.
Прежде я ни разу не видела, чтобы он дрожал.
— Я села на утренний поезд. — У меня тоже пересохло в горле и голос звучал вяло и сипло. — Право, я думала, час еще очень ранний. Как давно ты уже здесь, Уолтер?
Тряхнув головой, словно вопрос причинил ему боль, Уолтер шагнул ко мне. И поспешно, настойчивым голосом произнес:
— Нэн, прости. Ты не должна была это видеть. Давай спустимся вместе и поговорим?..
Тон его был очень необычным, и, услышав его, я все поняла.
— Нет! — Я закрыла руками живот: там кипело и бурлило, словно мне дали яду. Когда я крикнула, Китти затрепетала и побледнела. Я обернулась к ней. — Это неправда! О скажи, скажи, что это неправда!
Не поднимая на меня глаз, она закрыла лицо руками и заплакала.
Уолтер подошел ближе и взял меня за предплечье.
— Отойди! — вскричала я, отдернула руку и шагнула к кровати. — Китти? Китти.
Я опустилась на колени, отняла ее ладонь от лица и поднесла к своим губам. Я целовала ее пальцы, ногти, ладонь, запястье; мокрую от ее собственных слез руку увлажнили и мои слезы и слюни. Уолтер, все еще дрожа, с ужасом это наблюдал.
Наконец глаза Китти встретились с моими.
— Это правда, — прошептала она.
Я дернулась, застонала — услышала ее вскрик, ощутила на своем плече пальцы Уолтера и поняла, что укусила Китти, как собака. Отдернув руку, она воззрилась на меня в ужасе. Вновь стряхнув ладонь Уолтера, я обернулась к нему с криком:
— Отойди, поди прочь! Поди прочь, оставь нас!
Он медлил; я несколько раз лягнула его ботинком в лодыжку, и он отступил.
— Нэн, ты не в себе…
— Прочь!
— Я боюсь тебя оставить…
— Прочь!
Он отступал.
— Я выйду за дверь, но дальше не пойду.
Взглянул на Китти, та кивнула, он вышел и очень осторожно закрыл за собой дверь.
Наступившую тишину нарушали только мое неровное дыхание и тихие всхлипывания Китти; точно так же плакала три дня назад моя сестра. Да ничего хорошего она в жизни не сделала, эта твоя Китти! — так сказала Элис. Я склонилась щекой на одеяло, укрывавшее бедра Китти, и закрыла глаза.
— Ты внушила мне, что он твой друг. А потом внушила, что он тебя разлюбил, из-за нас.
— Я не знала, как иначе поступить. Он в самом деле был мне всего лишь другом, а потом, потом…
— Подумать только, все это время… ты с ним…
— Ничего такого не было, до этой ночи.
— Я тебе не верю.
— Это правда, Нэн, клянусь! До этой ночи — да и как могло быть иначе? — мы только разговаривали и… целовались.
До этой ночи… До этой ночи я была счастлива, любима, довольна, благополучна; до этой ночи я готова была умереть от любви и желания! Услышав ее слова, я поняла, что боль от любви не составит и десятой, сотой, тысячной доли той муки, которую Китти причинила мне сейчас.
Я открыла глаза. У Китти тоже был несчастный, испуганный вид.
— И эти… поцелуи, когда они начались? — Еще не договорив, я угадала ответ: — Тем вечером, в «Диконзе»…
Поколебавшись, Китти кивнула; все тогда происходившее возникло в моей памяти и встало на свои места: неловкость, недомолвки, письма. А я-то жалела Уолтера — жалела! И все это время в дураках была я, все это время они встречались, перешептывались, обменивались ласками…
Думать об этом было пыткой. Уолтер был нашим другом — не только ее, но и моим. Я знала, что он в нее влюблен, но он казался таким немолодым, солидным, тихим. Неужели Китти убедила себя, что хочет лечь с ним в постель? Еще бы с отцом моим легла!
Я снова заплакала.
— Как ты могла? — твердила я сквозь слезы. Так разговаривают мужья в дешевых пьесах. — Как ты могла?
Сквозь одеяло я чувствовала, как она ерзает.
— Мне не хотелось! — потерянным голосом произнесла Китти. — Я едва терпела…
— Я думала, ты меня любишь! Ты сама так говорила!
— Я люблю тебя! Люблю, люблю!
— Ты говорила, тебе ничего и никого не надо, кроме меня! Говорила, мы будем вместе всю жизнь!
— Я никогда не говорила…
— Ты мне это внушила! Заставила поверить! Ты только и твердила, как ты счастлива. Так почему бы не продолжать все по-прежнему?..
— Ты сама знаешь почему! Пока мы молоденькие, все в порядке. Но время-то идет… Будь мы служанки при кухне, занимались бы чем душе угодно и никто бы не заметил. Но мы известны, мы на виду…
— Да не хочу я быть известной, если для этого нужно отказаться от тебя! Не хочу ни у кого быть на виду, только у тебя, Китти…
Она стиснула мою руку.
— А я хочу… Хочу. А раз я на виду, мне невыносимо, чтобы… надо мной смеялись, ненавидели меня, презирали, называли…
— Розовой!
— Да!
— Но мы бы вели себя осторожно…
— Любой осторожности мало! Ты слишком… Нэн, ты слишком похожа на мальчика…
— Слишком похожа… на мальчика? Ты мне ничего такого не говорила! Слишком похожа на мальчика… ага, стало быть, лучше уж Уолтер! Ты… ты его любишь?
Она отвела взгляд.
— Он очень… добрый.
— Очень добрый. — Я услышала наконец в своем голосе ноты горечи и недовольства. Выпрямилась, отстраняясь от Китти. — И ты пригласила его, когда меня не было, и он был добр к тебе, в нашей постели… — Внезапно подумав об испачканных простынях и матрасе, о ее обнаженном теле, которого касались его руки, его губы, я поднялась на ноги. — О боже! И долго бы это длилось? Давала бы мне целовать тебя, после него?
Китти потянулась за моей рукой.
— Клянусь, мы собирались сегодня же тебе рассказать. Сегодня же ты бы все узнала…
В ее словах мне почудилось что-то странное. Я расхаживала вдоль кровати, но теперь замерла.
— О чем ты? Что это за все?
Она уронила руку.
— Мы… о Нэн, только не сердись! Мы собираемся… пожениться.
— Пожениться? — Я бы додумалась и сама, если бы у меня было время, но времени не было, и от этого слова я совсем сникла. — Пожениться? А я… как же я? Где я буду жить? Чем заниматься? А как же, как же… — Мне пришла в голову новая мысль. — Как же наш номер? Как мы будем работать?..
Китти смотрела в сторону.
— Уолтер кое-что задумал. Новый номер. Он хочет вернуться на эстраду…
— На эстраду? После этого? С тобой и мной?..
— Нет. Со мной. Со мной одной.
С ней одной. Меня затрясло.
— Ты убила меня, Китти, — сказала я.
Я не узнала собственного голоса; думаю, он напугал Китти: она бросила дикий взгляд на дверь и заговорила стремительно, каким-то пронзительным шепотом.
— Не говори этого. Понимаю, ты потрясена. Но ты увидишь, со временем… мы снова станем друзьями, все втроем! — Она потянулась ко мне; голос ее сделался одновременно пронзительней и спокойней. — Разве ты не понимаешь, что это только к лучшему? Когда Уолтер станет моим мужем, кому придет в голову, кто скажет… — Я отстранилась, она схватила меня крепче и наконец панически выкрикнула: — Ты же не думаешь, что я позволю ему нас разлучить?
Я толкнула ее, и она упала обратно на подушку. Китти по-прежнему куталась в покрывало, но оно немного сползло, оставив на виду выпуклость груди с розовым соском. Чуть ниже ямочки под горлом, легонько вздрагивавшей при каждом вздохе, каждом биении сердца, висела на серебряной цепочке жемчужина, мой подарок. Мне вспомнилось, как я целовала ее три дня назад; быть может, этой ночью или утром Уолтер осязал языком ее холод и твердость.
Подскочив к Китти, я схватила цепочку и — снова как персонаж дурного романа или пьесы — рванула. С легкостью поддавшись и щелкнув, она повисла, разорванная, у меня в руке. Ненадолго задержавшись на ней взглядом, я отшвырнула цепочку, и она со звоном упала на пол.
Китти крикнула — наверное, позвала Уолтера. Во всяком случае, дверь распахнулась и он появился: бледное лицо в рыжих бакенбардах, подтяжки все еще торчат из-под пиджака, рубашка без воротничка болтается вокруг шеи. Забежав по ту сторону кровати, он прижал к себе Китти.
— Если ты сделала ей больно… — начал он.
Я рассмеялась ему в лицо.
— Сделала больно? Да я бы ее убила! Будь у меня пистолет, я бы прострелила ей сердце и сама бы застрелилась следом! И тебе бы достался в жены труп!
— Ты спятила, — сказал он. — У тебя не выдержали мозги.
— Ты этому удивляешься? Ты ведь знаешь — она тебе рассказывала — кто мы друг другу — кем мы друг другу были?
— Нэн! — поспешно прервала меня Китти.
Я не сводила глаз с Уолтера.
— Знаю, — медленно проговорил он, — вы были… любовницами, чем-то вроде.
— Вроде. Вроде чего? Держались за руки? Думаешь, ты первый заполучил ее в постель? Рассказывала она тебе, что я ее трахала?
Уолтер вздрогнул — я тоже, потому что слово прозвучала ужасно; прежде я никогда его не произносила и не ожидала сейчас, что оно сорвется у меня с языка. Но глаз он не опустил, и я с ужасом поняла: это ему известно и мало его заботит; может — кто знает? — даже нравится. Будучи джентльменом, он не позволил себе произнести непристойность, но выражение его лица — странным образом соединявшее в себе презрение, сочувствие и жалость — говорило о многом. На его лице было написано: Разве это называется трахать? Хорошо же ты ее трахала, если она тебя бросила! Ты трахала ее тогда, а я — сейчас и буду впредь!
Он был мой соперник, и победа досталась ему.
Я сделала шаг назад, потом еще. По-прежнему опираясь головой о широкую грудь Уолтера, Китти судорожно глотала воздух. В ее больших глазах блестели непролитые слезы, обкусанные губы алели; на бледных щеках сильней выделялись веснушки — они усеивали также плечи и часть груди, не укрытую одеялом. Такой красивой я ее еще не видела.
Прощай! — подумала я, повернулась и бросилась бежать.
Я мчалась по лестнице, путаясь в юбках и едва не падая. Миновала открытую дверь общей комнаты, вешалку, где висели рядом мое пальто и Уолтера, саквояж, который привезла из Уитстейбла. Не задержалась, чтобы прихватить хоть что-нибудь — перчатки или шляпку. В этом зачумленном месте ни до чего нельзя было дотрагиваться. Рванув дверь, я оставила ее открытой настежь, сбежала по ступеням и выскочила на улицу. Было очень холодно, однако сухо и безветренно. Назад я не оглядывалась.
Я бежала и бежала, пока у меня не закололо в боку, я перешла на рысцу, колоть перестало, и я снова пустилась во всю прыть. Достигнув Сток-Ньюингтона, я побежала на юг по длинной прямой улице, ведущей к Далстону, Шордичу и Сити. Что будет дальше, я не задумывалась, все мысли были о том, чтобы мчаться вперед, оставив за спиной Стамфорд-Хилл, ее и его. Я полуослепла от слез, распухшие веки горели огнем, мокрое лицо стыло на холоде. Прохожие, наверное, обращали на меня внимание; один или двое парней потянулись схватить меня за руку, но я ничего не видела и не слышала, только неслась, путаясь в юбках, пока не выдохлась, после чего пришлось замедлить шаг и оглядеться.
Передо мной был мостик через канал. По каналу плыли баржи, но они были еще далеко, а внизу расстилалась гладкая и мутная водная поверхность. Мне вспомнился тот вечер, когда мы с Китти стояли над Темзой и Китти позволила мне себя поцеловать… У меня вырвался сдавленный крик. Я положила руки на холодные перила — кажется, я в самом деле собиралась перевалиться через них и тем завершить свое бегство.
Но я была на свой лад такая же трусиха, как Китти. Бурая вода промочит мои юбки, захлестнет голову, польется в рот — нет, ни за что. Я отвернулась, закрыла руками глаза и постаралась остановить жуткий круговорот мыслей. Бежать целый день, понятно, я не смогу. Нужно найти себе хоть какое-то убежище. На мне нет ничего, кроме платья. Вслух застонав, я снова огляделась — на этот раз испуганно и беспомощно.
На мгновение я перестала дышать. Я узнала этот мост: начиная с Рождества мы каждый день проезжали здесь на пути в «Британнию». Театр находился неподалеку, а в гримерной, как я знала, лежали деньги.
Утирая рукавом лицо, приглаживая платье и волосы, я пошла туда. Швейцар, впуская меня, бросал любопытные взгляды, но держался вполне предупредительно. Мы были хорошо знакомы, я часто останавливалась с ним поболтать, но в тот день просто кивнула, забирая ключи, и даже не улыбнулась. Меня не заботило, что он подумает; я знала, что больше его не увижу.
Театр, разумеется, еще стоял закрытый; в зале, где заканчивали работу плотники, раздавался стук, но в коридорах и в артистическом фойе было тихо. Меня это обрадовало: мне не хотелось, чтобы меня видели. Не срываясь на бег, я быстрыми шагами направилась к гримерным, добралась до двери с надписью «Мисс Батлер и мисс Кинг». Очень осторожно (взбудораженная, я почему-то решила, что по ту сторону меня может подстерегать Китти) я отперла замок и толкнула дверь.
В комнате было темно; в потоке света из коридора я ступила внутрь, зажгла спичку и засветила газовую горелку, потом тихо-тихо затворила дверь. Я знала в точности, что искать. В шкафу за столиком Китти лежала жестяная коробочка с кучкой монет и банкнот — мы складывали туда еженедельно часть своего жалованья, чтобы черпать по мере надобности. Ключ хранился, вперемешку со штифтиками грима, принадлежавшими Китти, в старой коробке от сигар. Я опрокинула коробку — вместе с гримом и ключом оттуда вывалилось еще что-то. Дно было выстлано цветной бумагой, и мне никогда не приходило в голову ее поднять. Теперь бумага сдвинулась, и под ней обнаружилась карточка. Дрожащими пальцами я взяла ее и всмотрелась. Она была помята, запятнана гримом, но я сразу ее узнала. На лицевой стороне было изображение устричного смэка, на палубе, под слоем пудры и жира, улыбались две девушки, на парус была нанесена чернилами надпись: «В Лондон». На обратной стороне тоже имелась надпись — адрес Китти в «Кентерберийском варьете» и послание: «Меня отпустили!!! Пока я не соберусь, тебе придется несколько вечеров обходиться без костюмера…» И подпись: «Преданная тебе, Нэн».
Это была та самая открытка, которую я послала Китти давным-давно, до того, как мы обосновались в Брикстоне; и она втайне хранила ее, словно сокровище.
Немного подержав карточку, я вернула ее в коробку и прикрыла бумагой. Потом опустила голову на столик и плакала, пока оставались слезы.
Наконец я открыла коробку и, не считая, выгребла оттуда все деньги — как оказалось, около двадцати фунтов, что, конечно, составляло лишь часть моего заработка за последний год, но тогда голова у меня шла кругом и трудно было себе представить, что когда-нибудь мне снова понадобятся деньги. Я сунула их в конверт, упрятала конверт за корсетом и повернулась к двери.
До этого мне не пришло в голову посмотреть по сторонам, но теперь я решила окинуть комнату последним взглядом. И тут я заколебалась: мне бросилась в глаза вешалка с костюмами. Они были здесь все, мужские костюмы, которые я надевала на сцену для выступлений с Китти: короткие бархатные штаны, рубашки, пиджаки из саржи, нарядные жилеты. Шагнув ближе, я провела рукой по ряду рукавов. Никогда-то больше я их не надену…
Нет, этого мне было не вынести, не могла я расстаться с костюмами. Поблизости лежали два старых непромокаемых мешка гигантских размеров — раз или два мы пользовались ими во время репетиции, днем, когда на сцене «Британнии» бывало тихо и пустынно. В них хранилось тряпье; поспешно схватив один из них, я ослабила завязки и выбросила на пол все содержимое. Начала срывать с вешалки мои костюмы — не все, а самые любимые, с которыми не могла расстаться. Костюм из голубой саржи, оксфордские штаны, алая гвардейская униформа — все пошло в мешок. Я прихватила обувь, рубашки, галстуки, даже пару шляп. Я не останавливалась, чтобы подумать, а трудилась в поте лица, пока не набила мешок едва ли не с меня ростом. Он был тяжелый; подняв его, я пошатнулась, однако испытала странное удовлетворение: настоящий груз на плечах как бы составил противовес грузу, лежащему на сердце.
Нагруженная, я устремилась обратно по коридорам «Британнии». Мне никто не попался, и я никого не высматривала. Только у служебной двери я заметила лицо, которому обрадовалась: в кабинке швейцара сидел совершенно один, крутя в пальцах сигарету, Билли-Бой. Когда я приблизилась, он поднял глаза и удивленно воззрился на мой мешок, вспухшие веки, замурзанные щеки.
— Господи, Нэн. — Он поднялся на ноги. — Что с тобой такое? Ты заболела?
Я мотнула головой.
— Не поделишься ли сигареткой, а, Билл?
Он протянул мне сигарету, я затянулась и закашлялась. Билли потихоньку наблюдал.
— У тебя нездоровый вид. А где Китти?
Еще раз затянувшись, я вернула сигарету.
— Ушла.
Распахнув дверь, я вывалилась на улицу. Вслед мне зазвучал тревожный голос Билли-Боя, но его слова обрезало захлопнувшейся дверью. Я немного поддернула мешок и зашагала. Завернула за один угол, другой. Миновала неопрятный многоквартирный дом, очутилась на оживленной улице, влилась в толпу пешеходов. Лондон поглотил меня, и на недолгое время я избавилась от всяких мыслей.
