В тот год дни и месяцы пролетали стремительно: никогда прежде мы не были так загружены работой. Всю весну и лето мы продолжали совершенствовать наш коронный номер — песню о соверенах и подмигивании, а еще новые песни, новые интермедии, которые приходилось разучивать и шлифовать, знакомство с новыми оркестрами, новые театры, костюмы. Костюмов у нас накопилось такое множество, что мы уже с ними не справлялись и наняли девушку на мою прежнюю должность — приводить их в порядок и помогать нам одеваться перед выступлением.

Мы сделались богаты — по крайней мере, я считала себя богачкой. В зале «Звездный», в Бермондси, Китти начинала с двух фунтов в неделю, но меньшая доля этой суммы, полагавшаяся мне как костюмеру, вполне меня удовлетворяла. Нынче мои доходы выросли в десять, двадцать, тридцать раз, и этим дело не ограничивалось. Эти суммы казались мне невообразимыми; может, это было глупо, но я предпочитала о них не думать, оставляя денежные заботы на откуп Уолтеру. Он, ввиду наших успехов, нашел для прочих артистов других агентов, а сам стал заниматься исключительно нами. Уолтер устраивал для нас контракты, рекламу, хранил наши деньги; он платил Китти, а она, как прежде, выдавала мне ту малость наличности, за которой я к ней обращалась.

Теперь, когда мы так тесно сблизились с Китти, наши отношения с Уолтером сделались сдержанными. Мы виделись с ним так же часто, как раньше, ездили кататься, проводили долгие часы за пианино миссис Денди (сам инструмент уступил место другому, дороже). Уолтер сохранил и свое добродушие, и манеру дурачиться, но слегка отодвинулся в тень: в лучах чар Китти грелась теперь я. Может, мне это всего лишь казалось, но я его жалела, хотя ничем не могла помочь, и только гадала, о чем он думает. О том, что мы с Китти любовницы, он, как я была уверена, не подозревал: в присутствии посторонних мы держались отчужденно.

В тот год мы сделались богаты, но не настолько, чтобы особенно капризничать, выбирая залы для выступлений. Весь сентябрь мы пели в «Трокадеро» — шикарном театре, одном из тех, которые нам показывал Уолтер больше года назад, при нашем первом заезде в Уэст-Энд, когда мы предавались мечтаниям. Однако, покинув «Трок», мы переместились в «Диконз мюзик-холл» в Излингтоне. Это было совсем другое заведение: маленькое, старое, куда тянулась публика с улиц и из дворов Клеркенуэлла — соответственно, довольно грубая.

Мы обычно ничего не имели против шумной толпы: очень уж тяжело было работать для чопорной публики Уэст-Энда, где леди были чересчур тонко воспитаны и нарядно одеты, чтобы аплодировать или топать, и подобающую дань артистам, в виде свистков и выкриков, отдавали только пьяные щеголи с променада. Прежде нам не случалось работать в «Диконзе», но мы выступали неделю неподалеку, в «Сэм Коллинзе». «Сэм Коллинз» заполняла публика простая и веселая — работяги, женщины с детьми на руках; такую я любила больше всего, потому что совсем недавно сама к ней принадлежала.

Диконзовская толпа была приметно беднее, чем собиравшаяся на Излингтон-Грин, но не менее доброжелательна — пожалуй, даже более; веселостью, отзывчивостью и увлеченностью первая превосходила вторую. Первая неделя там прошла хорошо — в зале благодаря нам был аншлаг. Неприятности произошли субботним вечером на второй неделе — в конце сентября, в один из тех вечеров, когда преобладают серо-коричневые краски и контуры улиц и зданий как бы слегка подрагивают в тумане.

В подобные вечера дороги всегда бывают забиты, а тогда как раз движение между Уиндмилл и Излингтоном почти остановилось из-за дорожной аварии. Перевернулся фургон, дюжина мальчишек поспешили сесть на голову лошади, чтобы не дать ей подняться на ноги; наш собственный экипаж простоял полчаса или более. Намного опоздав в «Диконз», мы застали там такую же неразбериху, как недавно на улице. Публике пришлось ждать, и она теряла терпение. Одного беднягу-артиста выслали на сцену петь комическую песенку, чтобы занять слушателей, но его начали немилосердно ошикивать; под конец, когда тот стал изображать танец в сабо, на сцену выскочили два буяна, сорвали с него обувь и закинули на галерку. Когда прибыли мы, запыхавшиеся и взбудораженные, но готовые петь, в зале стоял сплошной гвалт: крики, вопли, гогот. Двое буянов держали комического певца за лодыжки, раскачивая его над пламенем софитов и стараясь поджечь ему волосы. В них вцепились дирижер и двое рабочих сцены, чтобы утянуть их за кулисы. Поблизости стоял, ошарашенный, еще один рабочий, из носа у него текла кровь.

С нами был Уолтер — мы собирались поужинать вместе после концерта. Он с испугом воззрился на сцену.

— Бог мой, — выдохнул он. — Вам нельзя выступать, пока публика так настроена.

Тем временем к нам подбежал директор.

— То есть как нельзя? — ужаснулся он. — Они должны выйти, иначе народ взбунтуется. Как раз оттого, что они не вышли вовремя — вы уж простите, леди, — заварушка и началась.

Директор вытер взмокший лоб. Похоже было, однако, что потасовка на сцене идет к завершению. Бросив взгляд на меня, Китти кивнула.

— Он прав, — сказала она Уолтеру. И бросила директору: — Пусть объявляют наш номер.

Директор спрятал в карман платок и проворно, пока она не передумала, поспешил прочь; Уолтер, однако, глядел мрачно.

— Вы уверены? — спросил он нас обеих.

Он обернулся к сцене. Буянов благополучно вывели, певца усадили на стул напротив нас, за кулисами, и дали ему стакан воды. Сабо, вероятно, кто-то бросил обратно на сцену или их доставила какая-то добрая душа; во всяком случае, они аккуратно стояли под стулом, рядом с его босыми побитыми ногами. Из зала, однако, все еще доносились свист и выкрики.

— Вы не обязаны туда идти, — продолжал Уолтер. — Неровен час, они чем-нибудь кинутся, могут вас ушибить.

Китти поправила воротничок. Тут мы услышали рев и топот: это объявили наш номер. Упорно пробиваясь сквозь шум, зазвучали первые такты начальной песни.

— Если они что-нибудь швырнут, — быстро шепнула Китти, — пригнемся.

Кивнув мне, чтобы я следовала за ней, она шагнула вперед.

Прием, после всего скандала, оказался очень благожелательным.

— Как настроеньице, Китти? — крикнул кто-то, пока мы, пританцовывая, приближались к освещенному краю сцены. — Что стряслось: заплутали в тумане?

— Уличная давка, будь она неладна, — крикнула в ответ Китти; вот-вот нужно было вступать, и она с каждым шагом все глубже перевоплощалась в персонажа песни. — Правда, вчера, когда мы вдвоем прогуливались, было еще почище. Полдня добирались от Пэлл-Мэлл до Пикадилли.

И плавно, без перехода — вместе со мной, прилепившейся к ней теснее и преданнее тени, — она завела песню; мне оставалось только подхватить.

Закончив, мы вернулись за кулисы, где ждала с костюмами Флора, наша костюмерша. Уолтер держался поодаль, но, когда мы появились, прижал к груди кулаки, а потом потряс ими в знак триумфа. Весь зарозовевший, он облегченно улыбался.

Второй наш номер, песня «Алое сукно» (ее мы исполняли в костюмах гвардейцев: красные мундиры и шапки, белые портупеи, черные брюки — загляденье), прошел на ура; беда приключилась во время следующего.

Еще раньше я заметила в партере крупного, явно пьяного мужчину; он громко храпел с открытым ртом, ноги его были широко расставлены, подбородок поблескивал в отсветах прожекторов. Насколько я понимаю, стычку во время танца в сабо он целиком проспал, но теперь, по злосчастью, пробудился. Помещение было очень маленькое, и я четко его разглядела. Спотыкаясь о ноги соседей, пьяный стал пробираться в конец ряда; на ходу он ругался направо и налево, и на него тоже сыпались ругательства потревоженных зрителей. Наконец он добрался до прохода, но тут запутался. Вместо того чтобы повернуть к бару, уборной или куда там влек его одурманенный джином или виски ум, он направился в обратную сторону, к сцене. Остановившись у края, он воззрился на нас из-под козырька ладони.

— Какого черта? — гаркнул он (выкрик пришелся на паузу и прозвучал очень громко).

К нему повернулось несколько голов, кто-то хихикнул, кто-то зашикал.

Не забывая подпевать и подтанцовывать, я обменялась взглядами с Китти; настроение мое оставалось радостным, улыбка широкой. Чуть помолчав, пьяный стал браниться еще громче. Публика (все еще, как я предполагаю, взбудораженная недавней сценой) потребовала, чтобы он замолчал.

— Да выкиньте этого хрыча вон! — крикнул кто-то. — Не обращай на него внимания, Нэн, голубушка!

Это была женщина из партера. Поймав ее взгляд, я махнула головным убором — шляпой-канотье (мы переоделись в оксфордские штаны и шляпы), женщина покраснела.

Но крики не образумили пьяного, а еще больше разозлили. К нему подбежал служитель — пьяный сбил его с ног; музыканты бросали из-за своих инструментов растерянные взгляды. В конце зала появились призванные на помощь двое швейцаров, они всматривались в темноту. Полдюжины рук указали им на пьяного, который подошел так близко к рампе, что бакенбарды у него шевелились от жара.

Тот начал стучать по сцене основанием ладони. Я подавила в себе желание оттоптать ему запястье (помимо прочего, ему бы хватило сил схватить меня за лодыжку и утянуть в партер). Вместо этого я обратила внимание на Китти. Она сжимала мою руку, но лицо ее оставалось невозмутимым. Еще немного, думала я, и она замедлит ритм песни и набросится на пьяного или крикнет швейцарам, чтобы его вышвырнули.

Но те наконец разглядели скандалиста и двинулись к нему. А он, не замечая этого, продолжал шуметь.

— И это по-вашему песня? — надрывался пьяный. — Это песня? Верните мне мой шиллинг! Слышите? Хочу обратно мой чертов шиллинг!

— А пинка в зад не хочешь? — отозвался кто-то в партере.

— Да прекрати наконец гам, — подхватил женский голос. — Из-за тебя девушек совсем не слышно.

Пьяный ухмыльнулся и смачно плюнул.

— Девушек? Ты называешь их девушками? Да ведь это просто пара… пара розовых!

Он выкрикнул это слово изо всей мочи — слово, которое Китти шепнула мне однажды чуть слышно, передергиваясь от отвращения! Оно заглушило голос корнета, как неудачно пущенная пуля прогромыхало рикошетом от стены к стене.

Розовые!

Услышав его, публика дружно вздрогнула. Внезапно все стихло, крики смолкли, сменившись шепотом. По ту сторону рампы я видела лица: смущенные, испуганные.

Но минутная неловкость была бы вскоре забыта, вновь сменившись шумным весельем, — если бы не то, что произошло в этот миг на подмостках.

Мышцы Китти напряглись, она запнулась. Мы как раз танцевали со сплетенными руками. Рот ее открывался и закрывался. Губы дергались. Голос, ее чудесный, звонкий голос задрожал и смолк. Такого при мне не бывало никогда. По морю равнодушия, сквозь бурю выкриков он плыл всегда вольно и беззаботно. А тут ее сломал единственный пьяный возглас.

Мне следовало, конечно, запеть громче, пуститься, увлекая за собой Китти, в другой конец сцены, отвлечь зрителей шуткой, но я ведь была всего лишь тенью Китти. Когда она замолкла, у меня тоже перехватило дыхание, ноги налились свинцом. Я перевела взгляд на оркестровую яму. Дирижер заметил наше смущение. Музыка замедлилась, на мгновение замерла, но затем зазвучала еще бойчее.

Однако ни Китти, ни слушателей она за собой не увлекла. Швейцар наконец добрался по проходу до пьяного и схватил его за воротник. Но публика смотрела не на него, а на нас. Они смотрели на нас и видели… кого? Двух девушек в мужских костюмах, со стрижеными головами, держащихся под ручку. Розовые! Несмотря на все старания оркестра, это слово как будто еще отдавалось в зале эхом.

Вдали на галерке раздался какой-то выкрик, которого я не услышала, в ответ кто-то неловко засмеялся.

И весь театр, как заколдованный, разразился смехом. Китти сдвинулась с места и словно бы только сейчас заметила, что наши руки переплетены. Вскрикнув, она отшатнулась от меня, как от чумы. Закрыла глаза руками и, опустив голову, скрылась за кулисами.

Ошеломленная, я чуть помедлила, а потом кинулась за Китти. Оркестр гремел по-прежнему. Зал разразился наконец криками и возгласами «позор!». Занавес поспешно опустили.

За сценой царил переполох. Китти кинулась к Уолтеру, он, мрачный, обнял ее за плечи. Флора стояла, держа наготове расшнурованные туфли; вид у нее был растерянный и донельзя любопытный. Группа подручных и рабочих сцены глазела и перешептывалась. Шагнув к Китти, я потянулась за ее рукой; она дернулась, словно ожидая удара, я тут же отпрянула. Тем временем появился директор, переполошенный больше прежнего.

— Мне бы хотелось знать, мисс Батлер, мисс Кинг, какого черта вы…

— Это мне бы хотелось знать, — решительно вмешался Уолтер, — какого черта вы отправили моих артисток выступать перед сбродом, который именуете своей публикой. Мне бы хотелось знать, почему какому-то пьяному дурню было позволено целых десять минут мешать выступлению мисс Батлер, меж тем как ваши люди мучительно раздумывали, не пора ли его удалить.

Директор топнул ногой:

— Да как вы смеете, сэр!

— Нет, сэр, это вы как смеете!

Спор продолжался. Я не прислушивалась, а только смотрела на Китти. Она не плакала, но стояла как каменная, с побелевшим лицом. Голову она по-прежнему склоняла на плечо Уолтера, в мою сторону не смотрела совсем.

Наконец Уолтер, фыркнув, отмахнулся от гневного директора. И сказал, обращаясь ко мне:

— Нэн, я прямо сейчас отвезу Китти домой. Ваш заключительный номер, конечно, отменяется, совместный ужин, боюсь, тоже. Я найму двухколесный экипаж, а ты, с Флорой и одеждой, не поедешь ли следом в карете? Мне хочется доставить Китти на Джиневра-роуд как можно скорее.

Я поколебалась, снова взглянула на Китти. Та наконец подняла глаза и, тут же их опустив, кивнула.

— Хорошо, — согласилась я.

Я смотрела, как они собирались. Уолтер снял с себя плащ и укутал в него стройные плечи Китти, не обращая внимания на то, что он очень велик и волочится по полу. Плотно прихватив плащ у горла, Китти последовала за Уолтером мимо злого директора и шепчущихся служителей.

Когда я добралась до Джиневра-роуд (прежде пришлось собрать в «Диконзе» наши коробки и тюки и доставить Флору домой, в Ламбет), Уолтер уже ушел, в комнатах было темно, Китти лежала в постели и, судя по всему, спала. Склонившись, я погладила ее по голове. Она не шелохнулась, и я не захотела ее будить, чтобы не напоминать о пережитом огорчении. Я просто разделась, легла рядом и приложила ладонь к ее сердцу, отчаянно колотившемуся во сне.

За злосчастным вечером в «Диконзе» последовали перемены и вдобавок некоторые странности. На ту сцену мы больше не выходили, контракт порвали, потеряв на этом деньги. Китти стала придирчивей относиться к выбору площадок, где мы будем работать; еще она расспрашивала Уолтера о других номерах в программе концерта. Однажды он включил нас в программу, где выступал артист из Америки, звавшийся «Пол или Полина»: на сцене стоял шкаф черного дерева, откуда этот Пол поочередно появлялся то в женском, то в мужском платье и пел то сопрано, то баритоном. Мне этот номер понравился, но, когда Китти его увидела, она настояла на том, чтобы отказаться от участия. Это человек с отклонениями, сказала она, и из-за такого соседства о нас тоже могут плохо подумать…

На этом мы тоже потеряли деньги. Я начинала удивляться терпению Уолтера.

Потому что этим перемены не ограничились. Я уже говорила о том, что, когда мы с Китти сделались любовницами, Уолтер удивительным образом потускнел, между нами и им возникло чуть заметное отчуждение. Теперь блеска в нем еще поубавилось и отчуждение увеличилось. Дружелюбие при нем осталось, но его сдерживала какая-то неожиданная чопорность; особенно в присутствии Китти ему случалось вдруг смутиться, за чем следовало принужденное, деланное веселье, словно он стыдился за свое неуклюжее поведение. Он теперь реже являлся на Джиневра-роуд. Мы уже виделись с ним только на репетициях новых песен да иногда за ужином или пирушкой, в компании других артистов.

Мне его не хватало, я удивлялась его неверности, но, признаюсь, не слишком сильно, поскольку догадывалась, чем она вызвана. Тем вечером в Излингтоне он наконец узнал правду — слышал выкрик пьяного, видел отчаянный испуг Китти — и все понял. Уолтер отвез ее домой (что происходило тогда между ними, я не знаю, и впоследствии никто не выражал желания обсуждать события этого злополучного вечера), накинул на ее дрожащие плечи свой плащ, проводил ее до дверей и благополучно доставил домой, и на том проявления нежности закончились. О непринужденном общении речь больше не шла: может, Уолтер уверился, что Китти для него потеряна, или — и это более вероятно — ему показалась мерзкой сама идея, что нас связывает любовь. Поэтому он устранился.

Если бы мы надолго задержались в доме миссис Денди, наши друзья не преминули бы обратить внимание на отсутствие Уолтера и начались бы расспросы, но в конце сентября в нашей жизни произошла самая большая перемена. Мы попрощались с миссис Денди и Джиневра-роуд и отправились на другую квартиру.

Еще на заре своей славы мы стали заводить неопределенные разговоры о переезде, но окончательное решение все время откладывали: глупо ведь покидать место, где нам — и прежде, и теперь — было так хорошо. Дом миссис Денди сделался для нас родным. Тут мы впервые поцеловались, впервые объяснились в любви, прожили свой медовый месяц; пусть — думала я — здесь тесно и убого, пусть ворох костюмов уже теснит нашу кровать, уезжать отсюда ужасно не хочется.

Но Китти утверждала, что это выглядит странно: у самих денег куры не клюют, а ночуем в одной комнате, на одной постели. И поручила жилищному агенту подыскать для нас квартиру в районе поприличней.

В конце концов мы переехали в Стамфорд-Хилл, далеко за реку, в мало мне знакомую часть Лондона (и, по секрету, немного скучную). На Джиневра-роуд был устроен прощальный ужин, все говорили, как им жалко с нами расставаться; миссис Денди даже всплакнула немного и добавила, что никогда уже в ее дом не вернутся прежние хорошие деньки. Потому что Тутси тоже уезжала — во Францию, участвовать в парижском ревю; в ее комнату должен был вселиться комедиант, мастер свиста. У Профессора появились первые признаки паралича — поговаривали, что он переберется в конце концов в приют для старых артистов. Симс с Перси процветали и планировали въехать в наши комнаты, однако у Перси завелась зазноба, и она ссорила братьев; впоследствии я узнала, что они расстались и начали выступать в двух соперничавших труппах менестрелей. Наверное, с наемными домами для артистов так бывает всегда: одна компания разъезжается, другая возникает, — но в последние дни, проведенные на Джиневра-роуд, я грустила не меньше, чем перед отъездом из Уитстейбла. Сидя в гостиной, где на стене красовался теперь, вместе с другими, и мой портрет, я раздумывала о том, как все изменилось с тех пор, как я впервые сюда попала, то есть всего за тринадцать месяцев, и мимолетом задала себе вопрос, все ли перемены были к добру. Мне захотелось снова сделаться простушкой Нэнси Астли, которую Китти Батлер любит самой обычной любовью, о которой не стыдно рассказать хотя бы и всему миру.

Улица, куда мы переехали, была совершенно новая и очень тихая. Наши соседи, наверное, были коммерсанты; их жены весь день сидели дома, для детей нанимали нянек, и те катали их в больших железных колясках, с натугой одолевая садовые ступени. Мы имели в своем распоряжении два верхних этажа дома, расположенного вблизи железнодорожной станции; квартирная хозяйка с мужем жили под нами, но они сами квартирой не занимались, и видели мы их редко. Комнаты нам достались опрятные, мы были первыми их нанимателями; такой красивой мебелью — из полированного дерева с бархатной и парчовой обивкой — мы никогда в жизни не пользовались, и потому нам даже боязно было садиться на стулья и диваны. Спален было три, одна из них моя — но это значило всего лишь, что там я держала в чулане свои платья, складывала на умывальник щетки и гребни для волос, засовывала под подушку ночную рубашку, — все ради девушки, которая три раза в неделю приходила убирать. На самом деле я ночевала в комнате Китти — большой спальне в передней части дома с высокой и просторной кроватью, предназначавшейся первоначально для супругов. Меня это забавляло, когда я туда ложилась. «Мы ведь супруги и есть, — говорила я Китти. — И мы вовсе не обязаны лежать именно здесь! Я могла бы отвести тебя вниз и целовать на ковре в гостиной!» Но я этого не делала. Здесь, на свободе, мы могли бы сколько угодно шуметь, позволять себе любые выходки, но старые привычки брали верх: нежности мы по-прежнему произносили шепотом и целовались под покрывалом тихонько, как мышки.

Но это, конечно, когда у нас бывало время для поцелуев. Мы работали теперь по шесть вечеров в неделю, и рядом не было Симса, Перси и Тутси, чтобы поддерживать в нас бодрость после концертов; часто мы возвращались в Стамфорд-Хилл такие усталые, что валились в постель и сразу засыпали. К ноябрю мы так вымотались, что Уолтер сказал, нам нужен отпуск. Обсуждалась поездка на континент и даже в Америку — там ведь тоже есть залы, где можно потихоньку обрасти зрителями; у Уолтера имелись там друзья, которые могли бы нас приютить. Но прежде чем время отъезда было назначено, мы получили приглашение сыграть в рождественском музыкальном спектакле в театре «Британния» в Хокстоне. Назывался он «Золушка», нам с Китти предназначали первую и вторую мужские роли. Предложение было очень лестным, об отказе не приходилось и помышлять.

Моя карьера в мюзик-холле, хотя и недолгая, была успешной, но на эстраде я ни разу не испытала такого удовольствия, как той зимой, когда играла в «Британнии» Дандини, при Китти, игравшей Принца. Любой артист скажет, что только и мечтает сыграть в рождественском спектакле, но чтобы понять почему, надобно самому получить роль в таком большом и прославленном театре, как «Брит». На три самых холодных в году месяца ты обеспечен работой. Ни гонки по концертным залам, ни поиска контрактов. Общаешься с актерами и танцовщицами, заводишь себе друзей. Своя гримерная, большая и теплая: предполагается, что ты переоденешься и нанесешь грим именно тут, а не ворвешься в служебную дверь театра впопыхах, уже в костюме, застегнув пуговицы в экипаже. Тебе дают готовый текст, и ты его произносишь, учат, как двигаться на сцене, и ты двигаешься, выдают чудеснейший костюм (мех, шелк, бархат — ничего подобного ты не держал в руках), и ты его надеваешь, а потом отдаешь обратно театральной костюмерше — ее дело следить за тем, чтобы он был целый и чистый. Такой веселой и доброжелательной публики ты еще не видел: любой твой бред встречают раскатами хохота, потому что наладились в Рождество хорошо повеселиться. Это как отдых от повседневной жизни, только тебе еще платят по двадцать фунтов в неделю — если тебе повезло так же, как повезло в тот раз нам.

«Золушка», в которую нас пригласили, была поставлена с особым блеском. Заглавную роль играла Долли Арнольд — красивое личико, голос, как у коноплянки, осиная талия (Долли славилась тем, что носила ожерелье вместо пояса). Было странно смотреть, как Китти на сцене крутила с ней роман, срывала поцелуй, когда стрелки часов приближались к полуночи, но еще удивительней было сознавать, что никто из зрителей не крикнет нам: «Розовые!», что, судя по их лицам, ничего подобного им даже не приходит в голову; они только радостно приветствовали под конец Принца и Золушку в свадебной карете, которую влекла шестерка миниатюрных лошадок.

Помимо Долли Арнольд выступали и другие звезды — на их выступления я ходила как платный зритель в «Кентерберийское варьете». Играя с ними на сцене, разговаривая как с равными, я чувствовала себя зеленой малолеткой. Прежде мне приходилось только петь и пританцовывать рядом с Китти, теперь нужно было исполнять роль: ходить по сцене со свитой охотников, спрашивать: «А где, господа, наш хозяин, принц Казимир?», шлепать себя по бедру, произносить жуткие каламбуры; с бархатной подушечкой опускаться на колени перед Золушкой и надевать стеклянную туфельку на ее миниатюрную ножку, а после удавшейся примерки приветствовать ее троекратным ликующим «ура», да так, чтобы публика подхватила. Если вам случалось бывать на рождественском спектакле в «Брите», вы знаете, какое это чудо. Сотню девушек наряжают в газ с золотой и серебряной бахромой, и они на движущейся проволоке пролетают над партером. На подмостках бьют фонтаны с разноцветной подсветкой. Долли в роли Золушки одевалась в золотой свадебный наряд с блестками на корсаже. На Китти были золотые панталоны, блестящая жилетка, треуголка; на мне — короткие штаны и жилет из бархата, тупоносые туфли с серебряными пряжками. Стоя рядом с Китти на сцене и видя фонтаны, парящих в воздухе фей, галопирующих лошадок, я едва верила, что не умерла по дороге в театр и не попала в рай. От пони, если они слишком долго жарились под лампами, исходит особый запах. Я обоняла его каждый вечер в «Брите», смешанным с обычными ароматами мюзик-холла: пылью и гримом, табаком и пивом. Даже сегодня, если ошеломить меня вопросом: «На что похож рай?», я отвечу, что там пахнет перегретым конским волосом, летают ангелы в газе и блестках, бьют алые и синие фонтаны…

Но Китти там, наверное, нет…

Тогда, впрочем, я так не думала. Я только была безумно рада, что мне нашлось здесь место и рядом со мной моя любовь; слова же и поступки Китти говорили о том, что она разделяет мои чувства. В ту зиму мы, пожалуй, проводили в «Брите» больше времени, чем у себя дома, в Стамфорд-Хилле, а бархатные костюмы и пудреные парики сделались обычным нашим облачением. Мы перезнакомились со всем театральным народом: с балеринами и костюмершами, техниками-газовщиками, бутафорами, плотниками, мальчиками-администраторами. Среди них даже нашелся кавалер Флоре, нашей костюмерше. Это был темнокожий парнишка, который сбежал в Уоппинге с корабля, от своей семьи, и присоединился к труппе менестрелей. Но голос у него оказался недостаточно хорош, и он нанялся рабочим сцены. Звали его, помнится, Альберт, но, как обычно в театре, он не особенно держался за свое имя и был известен повсеместно как Билли-Бой. Театр он любил еще больше, чем мы, и проводил там все время, играя в карты со швейцарами и плотниками, слоняясь за сценой, дергая веревки и поворачивая ручки. Альберт был миловидный юноша и Флоре очень нравился. Понятно, что он подолгу поджидал ее у дверей нашей гримерной, чтобы отвезти после спектакля домой, и мы с ним близко познакомились. Мне он нравился, потому что, как и я, жил на берегу и покинул свое семейство ради театра. Бывало, днем или поздним вечером мы оставляли Китти с Флорой хлопотать над костюмами и прогуливались по темному пустому театру, просто ради удовольствия. Альберт каким-то образом ухитрился раздобыть ключи от всех пыльных, потайных помещений «Британнии» — подвалов, чердаков, старинных бутафорских; он показывал мне корзины с костюмами, оставшимися от пятидесятых годов; короны и скипетры из папье-маше, доспехи из фольги. Раз-другой он водил меня вверх по крутой лестнице сбоку сцены на колосниковую площадку, там мы стояли, оперев подбородок о перила, курили на двоих одну сигарету и наблюдали, как порхал в воздухе пепел, падавший сквозь паутину веревок на помост, от которого нас отделяло шесть десятков футов.

Мы словно бы вернулись к миссис Денди, в окружение прежних друзей, за исключением, конечно, Уолтера. Он наведывался в «Брит» редко, а в Стамфорд-Хилл и того реже. Когда он являлся, то чувствовал себя не в своей тарелке; мне жалко было на это смотреть, и я выискивала себе какое-нибудь занятие, оставляя его с Китти. Она, как я заметила, так же жалась и мялась во время его визитов; можно было подумать, ей больше нравится иметь дело не с самим Уолтером, а с его письмами — наша дружба разладилась настолько, что нынче он сообщал ей новости в письмах. Но она говорила, что не имеет ничего против, и я поняла: ей не хочется обсуждать щекотливую тему. Я знала, ей очень тяжело оттого, что Уолтер разгадал ее тайну и исполнился к ней отвращения.