Часть вторая

Я прошагала около часа, прежде чем остановиться и отдохнуть; направления я не выбирала и, случалось, проделывала ненароком обратную дорогу. Целью было не столько убежать от Китти, сколько спрятаться, затеряться на серых безымянных просторах города. Мне нужна была комната — самая маленькая и убогая, где меня не проследит ни один взгляд. Я представляла себе, как забиваюсь туда, словно в норку, подобно мокрице или крысе. И я держалась улиц, где рассчитывала найти то, что мне нужно, улиц мрачных и неприветливых, с меблированными комнатами, ночлежками, объявлениями в окнах: «Сдаются койки». Наверное, мне подошла бы любая, но я ждала какого-нибудь особого знака.

И наконец, как мне показалось, заметила такой. Я прошла Мургейт, двинулась к собору Святого Павла, повернула и добралась чуть ли не до Клеркенуэлла. Я по-прежнему не обращала внимания на прохожих — взрослых и детей, которые глазели на меня и иной раз смеялись, глядя, как я, бледная как смерть, тащусь с непромокаемым мешком за плечами. Голова у меня была опущена, глаза полузакрыты, и все же я заметила, что передо мной что-то вроде площади, где снует толпа, кипит торговля и бьет в нос какой-то запах — сладковатый, тошнотворный, неуловимо знакомый и все же не поддающийся определению. Я замедлила шаг, чувствуя, что стало труднее отрывать подошвы от дороги. Открыла глаза: по камням, на которых я стояла, струилась вода с кровью. Рядом находилось изящное железное строение, где было полным-полно фургонов, тележек и грузчиков — все это с тушами.

Я попала в Смитфилд, к Мясному рынку.

Поняв это, я вздохнула. В двух шагах стоял табачный киоск, я купила там жестянку сигарет и спички; когда мальчик-торговец давал мне сдачу, я спросила, не знает ли он, не сдаются ли поблизости комнаты. Он назвал два или три адреса, предупредив при этом:

— В этом районе, мисс, все комнаты не больно опрятные.

Поблагодарив его кивком, я пошла по первому адресу, который он назвал.

Там обнаружился высокий ободранный дом на замусоренной улице, в близком соседстве с Фаррингдон-стрит. В переднем дворе валялись остов кровати, дюжина ржавых бидонов и ломаные ящики; в соседних дворах ватага босоногих ребятишек дрызгались в глиняном чане с водой. Я ни на что не обращала внимания. Опустив на ступеньки мешок, я постучала в дверь. Позади, на железнодорожном перегоне, засвистел и загрохотал поезд. Когда он проезжал мимо, ступени подо мной затряслись.

На стук отозвалась бледная девчушка, которая, услышав вопрос о свободных комнатах, вылупила на меня глаза, потом обернулась и что-то крикнула в темноту. Тут же появилась дама, которая тоже оглядела меня с головы до ног. Я задумалась о том, на что я сейчас похожа: в дорогом платье, но без шляпки и перчаток, с красными глазами и сопливым носом. Впрочем, я не особенно взволновалась, словно этот образ не имел ко мне отношения. Дама наконец пришла к выводу, что я достаточно безобидна. Она сказала, что ее зовут миссис Бест и у нее имеются свободные комнаты; стоят они пять шиллингов в неделю, а с обслуживанием — семь; плата вперед. Устраивают ли меня эти условия? Я наморщила лоб, делая вид, что подсчитываю (по-настоящему я была неспособна думать), и сказала, что устраивают.

Комната, куда она меня привела, была убогой, ободранной и совершенно бесцветной; все — обои, ковры, даже изразцы у очага — имело серый оттенок, оттого что потерлось, или выцвело, или загрязнилось. Газа не было, только две масляные лампы с потрескавшимися, закопченными вытяжными трубами. Над каминной полкой висело единственное небольшое зеркало, все в пятнах, как старческая рука. Окно смотрело на рынок. Более резкий контраст нашему дому в Стамфорд-Хилле невозможно было вообразить, и это, во всяком случае, доставило мне некое мрачное удовлетворение. Однако внимание мое привлекли не эти детали, а кровать — жуткий старый матрас, желтый по краям и черный в середине, с застарелым кровавым пятном размером с блюдце, а также дверь. Кровать, при всем ее жутком виде, так и манила к себе. Дверь была крепкая, в замке торчал ключ.

Объявив миссис Бест, что я немедленно нанимаю комнату, я вынула конверт с деньгами. При виде конверта она фыркнула (наверное, приняла меня за женщину легкого поведения).

— Хочу честно вас предупредить, — проговорила она, — мой дом — приличный дом и жильцы тоже должны быть приличными. В прошлом у меня уже случались неприятности из-за одиноких леди. Чем вы занимаетесь, с кем видитесь вне дома — не мое дело, но посетители мужского пола в комнате одинокой леди…

Я заверила, что не доставлю ей такого рода неприятностей.

В первые недели после бегства из Стамфорд-Хилла я, несомненно, немало удивляла своим поведением миссис Бест. Плату я вносила исправно, но никогда не выходила за порог. Посетителей у меня не бывало, писем и открыток мне не приходило; я упорно сидела в четырех стенах, за закрытыми ставнями, расхаживала по скрипучему полу, бормотала или плакала…

Другие жильцы, наверное, считали меня умалишенной — возможно, они были правы. Однако в ту пору мой образ жизни представлялся мне вполне оправданным. Где еще, в моем несчастном положении, могла я преклонить голову? Все мои лондонские друзья — миссис Денди, Симс с Перси, Билли-Бой и Флора — были также и друзьями Китти. Если бы я обратилась к ним, что бы они сказали? Порадовались бы только за то, что Китти и Уолтер наконец сделались любовниками. А если бы вернулась в Уитстейбл, что бы услышала от своих домашних? Я побывала у них только-только, такая гордая, а ведь в день, когда я их покинула, все они, наверное, думали, что меня ждет унижение. Мне трудно было жить с ними рядом и мечтать о Китти. Каково же будет вернуться и жить по-прежнему, после того как я ее потеряла?

Да, на их письма, поступающие в Стамфорд-Хилл, никто не ответит; да, вспомнив, как насмешливо я держалась, они решат, что я от них отказалась, и скоро совсем перестанут писать — но что я могу сделать? Если я вспоминала об оставшихся в Стамфорд-Хилле вещах — женской одежде, моем жалованье, письмах и открытках от поклонников, старом жестяном сундучке с моими инициалами, — то очень смутно, словно они были принадлежностью не моей, а чьей-то чужой жизни. «Золушка», разорванный контракт, пострадавшие хозяева «Британнии» меня не особенно заботили. В моем новом доме меня звали «мисс Астли». Даже если мои соседи видели когда-нибудь на сцене Нэн Кинг, они никак не связывали ее со мной — я и сама начала сомневаться, что мы одно лицо. На взятые с собой костюмы я, как оказалось, не смогла смотреть. Они потихоньку гнили у меня под кроватью, в том же мешке.

Никто за мной не приходил, потому что никто не знал, где я. Я спряталась, потерялась. Отказалась от друзей и радостей, сделала горе смыслом своей жизни. Неделю, другую, еще и еще я только спала, плакала и мерила шагами комнату или стояла, прижавшись лбом к грязному стеклу, и смотрела на рынок, на туши, которые приносили, складывали, ворочали, покупали и увозили. Виделась я только с миссис Бест и Мэри — малолетней служанкой, которая открыла мне дверь (она выносила за мной горшок, снабжала углем и водой, а иногда я посылала ее купить мне сигарет или еды). Судя по тому, как испуганно она совала мне пакеты, можно было догадаться, насколько странно я выглядела, однако мне не было дела ни до ее страха, ни до удивления. Мне не было дела ни до чего, кроме моего горя, — и ему я предавалась с необычной, пугающей страстью.

Не помню, умывалась ли я в это время, а уж одежду не меняла точно, потому что у меня не было другой. Очень скоро я перестала прикрывать шиньоном свои грязные спутанные волосы. Я беспрестанно курила, так что потемнели ногти и кончики пальцев; почти ничего не ела. Хотя мне нравилось наблюдать, как таскают туши на Смитфилдском рынке, воспоминания о вкусе мяса вызывали у меня тошноту, желудок принимал только самую легкую пищу. Словно у беременной женщины, у меня развилось странное пристрастие: хотелось только сладких булок. Давая Мэри шиллинг за шиллингом, я посылала ее в Кэмден-Таун и Уайтчепел, Лаймхаус и Сохо за рогаликами, бриошами, греческими батонами и сдобными булочками из китайских пекарен. Я ела их, макая в безбожно крепкий чай со сгущенным молоком, который готовила в чайнике в камине. Этот напиток я заваривала для Китти в «Кентерберийском варьете» в первые дни нашего знакомства. Вкус его напоминал о ней — и утешал, и терзал одновременно.

Пусть я этого не замечала, но недели все же текли. Сказать о них нечего, только что это было ужасное время. Жилец из верхней комнаты съехал, его место заняла бедная пара с младенцем; того донимали колики, и он кричал по ночам. Сын миссис Бест обзавелся подругой и привел ее в дом; она поглощала чай и сандвичи внизу, в обшей комнате, пела песни под чей-то фортепьянный аккомпанемент. Мэри разбила метлой стекло и заголосила, а когда миссис Бест, закатав рукава, отшлепала ее, заголосила еще пуще. Вот такими звуками оглашалось мое угрюмое обиталище. Они послужили бы каким-никаким утешением, но для меня не существовало ничего, кроме моего горя. Они только напоминали мне о существовании мира — обычного, где звучали поцелуи, радостные или злые голоса; мира, который остался в прошлом. Глядя через пыльное окно на человеческое сообщество, я воспринимала его как какой-нибудь муравейник или улей; я не находила там ничего, что когда-либо имело отношение ко мне. И только потому, что дни становились длиннее, погода теплей и со Смитфилдского рынка сильнее несло кровью, я заметила, что приближается весна.

Наверное, я могла бы напрочь раствориться в воздухе, слинять, как краски с ковра и обоев. Умереть, и никто бы не приходил навестить мою могилу. В оцепенении ждать судного дня (думаю, я была на это способна), если бы не происшествие, в конечном счете меня пробудившее.

Я прожила у миссис Бест почти два месяца и ни разу не ступала за порог ее дома. Питалась я только тем, что доставляла Мэри, и, хотя заказывала я, как было сказано выше, исключительно мучное, чай и молоко, она иногда прихватывала более существенную еду и скармливала мне под уговоры. «Да вы помрете, мисс, если не будете кушать», — говорила она и совала мне печеную картошку, пирожки, угрей в желе, которых покупала горячими в киосках и пирожковых на Фаррингдон-роуд и приносила в плотном влажном свертке из нескольких слоев газет. Я покорно брала принесенное (с той же покорностью я употребила бы и мышьяк), и у меня вошло в привычку, жуя картошку или пирожки, разглаживать на коленях газеты и прочитывать печатные колонки десятидневной давности, повествующие о кражах, убийствах, боксерских состязаниях. Я проделывала это так же безразлично, как смотрела из окна на улицы Восточного Лондона, но однажды вечером, расправив на коленях очередную газету и смахнув с нее крошки, я наткнулась на знакомое имя.

Страница была оторвана от одной из невзыскательных театральных газетенок, статья называлась «Романы в мюзик-холле». Слова эти были взяты в рамку, которую поддерживали херувимы, под ними имелось еще три-четыре подзаголовка, вроде «Бен и Милли объявляют о помолвке», «У бродячих акробатов намечается свадьба», «Умопомрачительный медовый месяц Хэла и Хелен Харви». Никого из этих артистов я не знала и не стала задерживаться на их похождениях, потому что в самом центре статьи помещалась колонка и фотография, в которую я тут же впилась взглядом.

«Батлер и Блисс, — гласил заголовок, — самая счастливая пара новобрачных во всем театральном мире!» На фотографии красовались в свадебных нарядах Китти и Уолтер.

На миг я остолбенела, потом положила ладонь на страницу и вскрикнула — резко, отчаянно, точно бумага была горячая и обожгла мне руку. Крик перешел в низкий прерывистый стон, который длился и длился, пока я сама не удивилась, как мне хватает дыхания. Вскоре с лестницы послышались шаги, через дверь до меня долетел испуганный и любопытный оклик миссис Бест.

Тут я притихла и немного успокоилась; мне не хотелось пускать ее к себе, делиться своим горем и выслушивать бесполезные слова утешения. Я крикнула через дверь, что ничего страшного не случилось, просто мне приснился дурной сон. Послышались удаляющиеся шаги. Я снова обратила взгляд к газете, лежавшей у меня на коленке, прочла заметку под фотографией. Там было сказано, что Уолтер и Китти поженились в конце марта и провели медовый месяц на континенте; что Китти сейчас временно отдыхает, но осенью собирается вернуться на эстраду — с совершенно новым номером и Уолтером в качестве партнера. Прежняя ее партнерша, мисс Нэн Кинг, было сказано далее, во время выступлений в театре «Британния» в Хокстоне внезапно заболела, а теперь строит планы новой, сольной карьеры…

Когда я это прочитала, мне до одури захотелось — не стонать, не плакать, а смеяться. Зажав рот руками, я удерживала смех, словно рвоту. Мне было страшно: я не смеялась уже целую вечность и знала, что мой хохот окажется ужасен.

Успокоившись, я снова обратилась к газете. Сперва мне хотелось уничтожить ее — порвать в клочки или смять и бросить в огонь. Но теперь я чувствовала, что не решусь от нее избавиться. Отчертив ногтем края заметки, я медленно и аккуратно разорвала бумагу по образовавшимся линиям. Остатки газеты я бросила в камин, но колонку со свадебным портретом Китти и Уолтера положила себе на ладонь — бережно, как крылышко бабочки, которое боишься замусолить. Немного подумав, я подошла к зеркалу. Между стеклом и рамой имелся зазор, и туда я вставила краешек вырезки. Она села прочно, и я получила возможность сравнить фотографию со своим отражением, которое в этой крохотной комнате было видно в зеркале, под каким углом ни посмотри.

Меня, наверное, немного лихорадило, но в голове, впервые за полтора месяца, прояснилось. Я поглядела на фотографию, потом на себя. Я исхудала и побледнела, под распухшими, красными глазами виднелись тени. Волосы, которые я прежде так любила укладывать в гладкую, лоснящуюся прическу, отросли и свисали грязными прядями, губы были чуть ли не до крови искусаны; неопрятное платье под мышками потемнело от пота. Это они меня такой сделали, думала я, вот эта улыбающаяся пара с фотографии!

И впервые за эти долгие мучительные недели мне пришла другая мысль: какая же я дура, что им это позволила!

Я отвернулась и крикнула Мэри. Она прибежала бегом, запыхавшаяся и немного испуганная, и я сказала, что мне нужны ванна, мыло и полотенца. Взглянув удивленно (прежде я ни о чем таком не просила), Мэри ринулась в подвал, и тут же по ступеням застучала ванна, которую она волоком тащила наверх, в кухне зазвенели котелки и чайники. Вскоре, потревоженная шумом, явилась из своей гостиной миссис Бест. Выслушав объяснение, что мне вдруг захотелось принять ванну, она побледнела и затряслась: «О, мисс Астли, неужели это так уж необходимо?» Не иначе, ей пришло в голову, что я собираюсь утопиться или вскрыть себе вены в ванне.

Но я, разумеется, ничего такого не сделала. Целый час я просидела в клубах пара, глядя то в камин, то на фотографию Китти и осторожным массажем, при помощи мыла и фланелевой мочалки, возвращая жизнь своим ноющим конечностям и суставам. Я вымыла себе волосы, прочистила глаза; за ушами, под коленками, в локтевых впадинах и между ног я терла так долго, что кожа покраснела и ее закололо иголками.

Под конец я, наверное, заснула, и меня посетило странное, тревожное видение.

Мне пришла на ум одна женщина из Уитстейбла, старинная наша соседка, о которой я не вспоминала годами. Она умерла, когда я была еще ребенком, совершенно неожиданно, от странного заболевания. Врачи сказали, у нее затвердело сердце. Внешняя его оболочка потеряла эластичность, клапаны обмякли, сердце стало работать с перебоями, а потом и вовсе остановилось. Кроме легкой усталости и одышки, ничто не говорило о болезни; тайно, шаг за шагом, осуществляло ее сердце некий роковой замысел — и наконец перестало биться.

Эта история поразила нас с сестрой до глубины души. Мы были здоровые, ухоженные девочки; мысль о том, что один из наших органов — наиболее важный — может отказаться от своих предписанных природой обязанностей, восстать против человека, ополчиться на него, — эта мысль нас ужаснула. Неделю после смерти соседки мы не говорили ни о чем другом. Ночью, в постели, мы трепетали, потными пальцами ощупывали свои ребра, ловили едва слышный пульс, опасаясь, что его ненадежный ритм собьется или замедлится; мы были уверены: и у нас, как у нашей бедной, ни о чем не подозревавшей соседки, в нежных потайных глубинах груди сердце потихоньку твердеет и твердеет.

И теперь, пробудившись в остывшей воде, в бесцветной комнате с фотографией на стене, я поймала себя на том, что упорно ощупываю свою грудную кость, ища за нею плотнеющий орган. На сей раз, однако, мне показалось, что я его нашла. В самой середине меня скопилась темнота, тяжесть, тишина — об их зарождении я прежде не догадывалась, но с ними мне сделалось спокойней. В груди ощущался тугой болезненный узел, но я не корчилась в муке, не покрывалась, как прежде, испариной; нет, я скрестила руки на ребрах и любовно обняла мое темное, уплотнившееся сердце.

Может, именно в эти минуты Уолтер с Китти бродили по улицам Франции или Италии; может, он склонялся, трогая ее, как я трогала себя; может, они целовались, может, лежали в постели… Об этом я думала уже сотни раз, плача и кусая себе губы, но теперь я глядела на фотографию и чувствовала, что горе мое застыло, как застыло сердце от ярости и обиды. Они шли вместе, и весь свет им улыбался! Они обнимались на улице, и прохожие смотрели весело! Я же все это время жила тусклой жизнью червя, лишенная радостей и покоя.

Мокрая, не обращая внимания на брызги, я встала из ванны и снова взяла в руки фотографию, но на сей раз смяла ее. Вскрикнула, сделала шаг — я уже не металась в отчаянии по комнате, я словно бы пробовала свои новые члены, чувствуя, как во всем теле играет жизнь. Распахнула окно и высунулась в темноту — в лондонскую ночь, что никогда не бывает непроницаемой, с ее звуками и запахами, от которых я так долго себя отгораживала. Вернусь, думала я, в город, вернусь на свет божий, слишком долго они держали меня взаперти!

Но как же испугали меня наутро суетливые и грязные лондонские улицы, как ослепили и оглушили! Я прожила в Лондоне полтора года и считала его своим домом. Но прежде я ходила по городу пешком с Китти или Уолтером, а чаще не ходила, а ездила в каретах и кебах. Теперь же, хотя я ради приличия позаимствовала у Мэри шляпку и жакет, у меня было такое чувство, словно я пробиралась по улицам Клеркенуэлла голой. Частично мои страхи объяснялись тем, что за каждым углом мне мерещился кто-нибудь из моей прежней жизни, а то и того хуже — сама Китти, улыбающаяся, с Уолтером под руку. От страха я спотыкалась и шарахалась в стороны, навлекая на себя еще худшие, чем раньше, насмешки и ругательства. От этих жгучих, как крапива, выкриков меня бросало в дрожь.

И, как в прошлый раз, на меня глазели, меня окликали — дважды или трижды даже хватали за руки и лапали — мужчины. Этого тоже не случалось в моей прежней жизни; наверное, чтобы идти без помех, нужно было нести в руках ребенка или поклажу, иметь озабоченный вид или смотреть в землю. Я же, как было сказано, ступала неровно, глазела по сторонам, и в этом мужчинам чудилось приглашение…

Приставания я воспринимала так же, как ругательства: меня трясло. Вернувшись к миссис Бест, я закрыла дверь на замок, легла на вонючий матрас и расплакалась. Я думала, мне открывается новая жизнь с новыми надеждами, но город, вместо того чтобы приветствовать, меня оттолкнул. Хуже того, он меня напугал. Как я это выдержу, думала я. Как буду жить? У Китти теперь был Уолтер, Китти была замужем! А я осталась бедной и одинокой, и некому было обо мне позаботиться. Я была одинокой девушкой в городе, расположенном только к джентльменам и их возлюбленным, в городе, где на одинокую девушку все таращились.

В то утро я в этом убедилась. Я могла бы понять это и раньше, из тех песен, которые пела вместе с Китти.

Так часто я небрежно расхаживала по сценам Лондона в мужском костюме, теперь же пугаюсь выйти на улицу из-за своей принадлежности в женскому полу — какая жестокая в этом виделась ирония! Вот бы быть мальчиком, думала я горестно. Вот бы мне быть настоящим мальчиком…

Тут я вздрогнула и села. Мне вспомнилось, как Китти сказала тогда в Стамфорд-Хилле: «Ты слишком похожа на мальчика». Вспомнились слова миссис Денди, когда она увидела меня в брюках: «Она слишком настоящая». И бывший на мне тогда костюм из голубой саржи (его вручил мне Уолтер накануне Нового года) — вот он здесь, под кроватью, засунут в непромокаемый мешок вместе с другими костюмами из «Брита». Я вытащила мешок и моментально вывалила на пол все его содержимое. Наряды лежали со всех сторон, невероятно красивые и яркие на фоне бесцветной комнаты; все тона и фактуры моей прежней жизни, со всеми запахами и мелодиями мюзик-холла, со всеми моими прежними страстями, запрятанными в швах и складках.

Я затрепетала, опасаясь, что под наплывом воспоминаний вновь расплачусь. Я начала было запихивать костюмы обратно в мешок, однако набрала в грудь воздуха и приказала рукам не дрожать, а глазам — высохнуть. Руки мои легли на грудь, на ту тяжесть и темноту, что так укрепили мои силы.

Я нашла голубой костюм из саржи и встряхнула. Он ужасно помялся, но в остальном не пострадал от заключения в мешке. Примерила, с рубашкой и галстуком. Я так исхудала, что брюки на талии болтались; бедра у меня сделались еще уже, груди почти не осталось. Только дурацкий приталенный пиджак не давал мне выглядеть как юноша, но вытачки на нем, как я увидела, зашили, не разрезая. На каминной полке лежал нож для хлеба; схватив его, я стала распарывать швы. Скоро пиджак обрел прежний, свойственный мужской одежде покрой. Теперь постричь волосы, подумала я, раздобыть пару настоящей мужской обуви, и ни один прохожий на улицах Лондона — даже сама Китти! — не заподозрит во мне девушку.

Прежде чем осуществлять этот дерзкий план, необходимо было, разумеется, выполнить два условия. Прежде всего следовало заново пообвыкнуться в городе: еще неделю я каждый день бродила в районе Фаррингдон-роуд и собора Святого Павла и только после этого перестала вздрагивать от шума, давки и бесцеремонных мужских взглядов. И еще, если я действительно собираюсь разгуливать в мужском костюме, нужно было где-то переодеваться. Я не хотела изображать из себя мужчину все время, не хотела пока и отказываться от комнаты у миссис Бест. И в то же время мне было понятно, как она выпучит глаза, если в один прекрасный день я предстану перед ней в брюках. Не иначе решит, что я сошла с ума, позовет врача или полицейского. И уж конечно, выставит меня за порог, и я снова останусь без крыши над головой. Этого мне совсем не желалось.

Мне требовалось что-нибудь не в Смитфилде; требовалась, наверное, гардеробная. Но, насколько я знала, гардеробные не сдавались внаем. Девицы легкого поведения с Хеймаркета, как я понимаю, переодеваются в общественных уборных на Пикадилли: гримируются над раковиной, в кричащие наряды облачаются за закрытой на задвижку дверцей. Прием этот показался мне разумным, но в моем случае непригодным: если кто-нибудь увидит меня выходящей из дамской уборной в мужском, из саржи и бархата, костюме и шляпе-канотье, мой план провалится.

Решение нашлось в Уэст-Энде, и в той же среде. Заходя все дальше, я начала каждый день посещать Сохо; там мне бросилось в глаза несчетное количество домов с вывесками: «Сдаются на час койки». Сперва я по наивности удивилась: кому придет в голову снять койку, чтобы проспать всего лишь час? Потом, разумеется, поняла: никому; комнаты предназначаются для девиц, что приводят туда клиентов; койка им в самом деле нужна, но не для сна. Однажды я пила стоя кофе у входа в переулок вблизи Берик-стрит и наблюдала за дверью одного из таких домов. Через порог беспрерывно сновали туда-сюда мужчины и женщины, и никто не обращал на них ни малейшего внимания, кроме старухи в кресле у входа, принимавшей плату, да и та, сосчитав монеты и вручив посетителям ключи, теряла к ним интерес. Наверное, если б к порогу пригарцевала цирковая лошадь, никто бы не оторвался от дел, чтобы проводить ее взглядом, — знай плати и езжай себе дальше.

И вот вскоре я, с костюмом в сумке, явилась в этот дом и спросила комнату. Старуха оглядела меня с невеселой улыбкой, но, получив шиллинг, сунула мне в руку ключ и кивком указала на темный коридор. Ключ был липкий, ручка двери — тоже, да и весь дом наводил ужас: сырой, вонючий, стены тоненькие, как бумага. Пока я распаковывала сумку и приводила в порядок костюм, мне было слышно все, что делалось в соседних комнатах, а также выше и ниже этажом: бормотанье, шлепки, смешки, скрип матрасов.

Я переоделась в считанные минуты, при каждом звуке теряя уверенность и решимость. Но когда я посмотрела на себя в зеркало (в комнате имелось зеркало с трещиной, где виднелись следы крови) — я наконец улыбнулась и поняла, что мой план удачен. Я позаимствовала на хозяйской кухне утюг и тщательно выгладила костюм, портновскими ножницами подстригла себе волосы и, поплевав в ладонь, пригладила их. Оставив платье и сумочку на стуле, вышла на лестничную площадку и заперла за собой дверь; мое новое, сумрачное сердце, как часы, быстро отбивало время. Как я и ожидала, старая бандерша у порога едва обратила на меня внимание, и вот я немного нерешительно пустилась в путь по Берик-стрит. При каждом взгляде прохожих я вздрагивала, воображая себе выкрик: «Девица! Смотрите-ка, девица в мужской одежде!» Но выкриков не было, и я понемногу зашагала ровнее. У церкви Святого Луки какой-то работник легонько задел меня тележкой и извинился: «Виноват, сударь!» Потом меня прихватила за рукав незнакомая женщина с подвернутой челкой и шепнула: «Что, красавчик, не прочь, поди, позабавиться? Заплатишь — сведу тебя в один укромный уголок…»

Убедившись в успешности своего дебюта, я осмелела. Вернулась в Сохо еще раз и совершила более длительную прогулку, потом приходила снова и снова… Я сделалась постоянным гостем в публичном доме на Берик-стрит — мадам держала для меня комнату, которой я пользовалась три дня в неделю. Разумеется, она еще раньше догадалась, ради чего я прихожу, но по тому, как она щурилась, разговаривая со мной, я предположила: она не может сказать с уверенностью, является ли к ней девушка, чтобы переодеться в брюки, или юноша, чтобы избавиться от платья. Временами я и сама переставала это понимать.

Ибо каждый раз я изобретала какую-нибудь новую хитрость, чтобы сделать свой облик более убедительным. Наведавшись к цирюльнику, я заменила свою женственную стрижку совсем короткой. Обзавелась туфлями, носками, фуфайками, подштанниками. Пробовала разные повязки, чтобы еще больше сгладить легкую округлость груди; в пах подкладывала аккуратно свернутый платок или перчатку — обозначить припухлость от мужского органа самых непритязательных размеров.

Не скажу, что я была счастлива, — не думайте, что такое было возможно. После долгих мучительных недель в комнате миссис Бест я не могла испытывать там никаких положительных чувств: надежда поблекла во мне, как краски на обоях. Зато Лондон, сколько ни поливай его слезами, поблекнуть не мог; разгуливать по нему наконец свободно, в виде юноши, красивого юноши в элегантном костюме, вслед которому оглядываются с завистью, над которым никто не смеется, — в этом мне чудился некий шик, что несколько примиряло меня с действительностью.

«Вот бы меня сейчас видела Китти, — думала я. — Когда я была девушкой, она меня отвергла, а вот посмотрела бы на меня нынче!» Мне вспомнилась книга, которую матушка однажды брала в библиотеке: изгнанная из дома женщина возвращается туда под личиной няньки, чтобы присматривать за собственными детьми. Вот бы, мечталось мне, снова встретить Китти, приударить за ней в качестве мужчины, а потом открыть, кто я есть, и разбить ей сердце, как она разбила мое!

Но, предаваясь таким мыслям, я не пыталась увидеться с Китти; представив себе, что случайно натыкаюсь на нее… на нее с Уолтером, я вздрагивала. Пришел июнь, потом июль, веселое свадебное путешествие наверняка уже закончилось, но мне ни разу не попадалось имя Китти на афишах театров и концертных залов; театральных газет я не покупала и не просматривала, поэтому не имела представления о том, как ей живется замужем за Уолтером. Она являлась мне только в снах. Все такая же ласковая и восхитительная, она звала меня и тянула ко мне губы для поцелуя, но тут на ее покрытые веснушками плечи ложилась рука Уолтера, и Китти отводила от меня виноватый взгляд.

Но я уже не пробуждалась от таких снов в слезах, я спешила снова на Берик-стрит. Мне казалось, эти сны придают блеск моему маскараду.

Однако лишь в конце лета, слоняясь в жаркий августовский вечер по Берлингтонскому пассажу, я полностью осознала, насколько этот маскарад хорош.

Было около девяти. Я замедлила шаг у витрины табачной лавки и стала разглядывать товары: коробки и щипчики для сигар, серебряные зубочистки и черепаховые гребни. Весь месяц стояла жара. На мне был не голубой саржевый костюм, а другой, в котором я исполняла песню «Ах, это алое сукно», то есть гвардейская униформа с небольшой аккуратной фуражкой. Пуговицу у горла я расстегнула, чтобы шею обдувало воздухом.

Постояв немного, я заметила, что у меня появился сосед. Подойдя к той же витрине, он понемногу ко мне приблизился; теперь он почти меня касался — я даже ощущала рукой тепло его руки, чуяла запах его мыла. Я не оборачивалась, чтобы посмотреть ему в лицо, только видела его туфли — до блеска начищенные и довольно нарядные.

После недолгого молчания он заговорил:

— Прекрасный вечер.

По-прежнему не оглядываясь, я бесхитростно с ним согласилась. Снова наступила тишина.

— Любуетесь товаром, так ведь? — продолжил он. Я кивнула и на сей раз обернулась — он как будто об радовался. — Тогда мы наверняка родственные души! — Он говорил как джентльмен, но несколько приглушенным тоном. — Я вот не курю, но, как завижу хорошие курительные принадлежности, не могу противиться соблазну. Сигары, щеточки, щипчики для ногтей… — Незнакомец махнул рукой. — В табачной лавке есть что-то очень мужское, а вы как думаете? — Он перешел едва ли не на шепот. Так же тихо, но скороговоркой он добавил: — Как насчет того, рядовой?

Я недоуменно замигала.

— Простите?

Он окинул улицу взглядом проворным, натренированным и скользким, как хорошо смазанная перчатка, потом снова обратился ко мне:

— Как насчет позабавиться? Есть у тебя куда пойти?

— Не понимаю, о чем вы.

Хотя, честно говоря, я улавливала направление мыслей незнакомца.

Во всяком случае, он решил, что я его дразню. Улыбнувшись, он облизал усы.

— Ах вот как? А я-то думал, все вы, гвардейцы, знаете толк в этих играх…

— Я — нет, — чопорно отозвалась я. — Меня только на прошлой неделе приняли на службу.

Незнакомец снова улыбнулся.

— Зеленый новобранец! Похоже, никогда не занимался этим с другими мужчинами? Такой красивый парнишка?

Я помотала головой.

— Что ж, — он сглотнул, — не приобщишься ли сегодня со мной?

— К чему? — спросила я.

И снова этот быстрый масляный взгляд.

— Дай мне попользоваться твоим славным задиком — или твоими славными губками. Или хотя бы твоей славной белой ручкой — через ширинку. Выбирай на свой вкус, солдат, хватит только дразниться, умоляю. У меня уже отвердело, как ручка метлы, — вот-вот кончу.

Пока длился этот удивительный разговор, мы выглядели со стороны как двое случайных зевак, рассматривавших табачную витрину. Свои непристойные предложения сосед делал той же приглушенной скороговоркой, усы едва поднимались, выпуская слова. Любой наблюдатель решил бы, что мы не имеем друг к другу никакого отношения и каждый погружен в свои мысли.

Подумав об этом, я улыбнулась. И прежним насмешливым тоном спросила:

— И сколько вы мне предложите?

Незнакомец цинично ухмыльнулся, словно ничего другого от меня не ожидал, однако в глазах его мелькнула тень радости — как раз этого он, видимо, и хотел.

— Соверен за отсос или столько же за роберта. — Несомненно, он имел в виду Роберта Браунинга. — Рукой — полгинеи.

Считая шутку завершенной, я приготовилась помотать головой, приподнять фуражку и скрыться. Но незнакомец в нетерпении полуобернулся ко мне, и тут у него на туловище что-то блеснуло. Это была массивная золотая цепочка для часов. Она болталась под полосатой, довольно кричащей жилеткой. Я снова взглянула в лицо незнакомцу (на него падал свет от лампы в окне): его густые волосы и бакенбарды отливали рыжиной. При карих глазах и втянутых щеках, он все же очень походил на Уолтера. Уолтера, с которым лежала, которого целовала Китти.

Эта мысль подействовала на меня странно. Я заговорила, но мне казалось, это слова не мои и произносит их кто-то другой. Я сказала:

— Ладно. Согласен… рукой; за соверен.

На лице незнакомца появилась деловитая мина. Я отошла от витрины; он, как я почувствовала, немного помедлил и последовал за мной. В свой обычный бордель я не собиралась (хотя я очень смутно представляла себе, что намерена предпринять, ясно было одно: уединяться с ним в комнате рискованно, иначе дело может закончиться тем самым робертом), а отправилась в ближайший дворик, где имелся закоулок, который служил шлюхам уборной. Как раз когда мы приблизились, оттуда выходила женщина, промокая юбками промежность; она мне подмигнула. Когда она ушла, я остановилась; вскоре появился мой сопроводитель. Брюки ниже живота он заслонял газетой. Когда он ее отнял, я увидела вздутие размером с добрую бутылку. На мгновение я испугалась, но незнакомец подошел и остановился, глядя выжидающе. Я взялась за его пуговицы, он закрыл глаза.

Я извлекла его член и стала рассматривать. Прежде мне не случалось видеть этот орган вблизи, и, да не обидятся на меня заинтересованные лица, зрелище показалось мне чудовищным. Однако я хорошо понимала его назначение, поскольку наслушалась соответствующих шуточек в мюзик-холле. Обхватив член, я начала его накачивать — неумелой, конечно же, рукой, но парень, похоже, не имел ничего против.

— До чего же толстенный и длиннющий, — проговорила я, помня, что мужчинам нравится в подобных обстоятельствах слушать такие комплименты.

Парень вздохнул и открыл глаза.

— Вот бы ты его поцеловал, — шепнул он. — У тебя такой совершенной формы рот — совсем девичий.

Замедлив ритм, я снова взглянула на его напряженный член. Когда я опускалась на колени, у меня снова было чувство, что это делаю не я, а кто-то другой. Вот он какой, вкус Уолтера, думала я.

Потом я выплюнула семя на мостовую, и парень очень прочувствованно меня поблагодарил.

— Может, — сказал он, застегиваясь, — может, встретимся как-нибудь еще на том же месте?

Я не открывала рта: к горлу подступали слезы. Он протянул мне заслуженный соверен и, чуть поколебавшись, шагнул ближе и поцеловал меня в щеку. Я вздрогнула, он неправильно это истолковал и погрустнел.

— Ну да, вам, юным воинам, это не в удовольствие, так ведь?

Парень произнес это странным тоном; присмотревшись, я заметила, что в его глазах тоже поблескивает влага.

Если раньше меня необычно взбудоражил его пыл, то теперь я глубоко задумалась, видя его переживания. Когда он ушел, я осталась во дворике. Я трепетала, но не от грусти — мне было приятно, и чем дальше, тем больше. Этот мужчина походил на Уолтера; я его ублажила, на странный манер, ради Китти, и испытала при этом отвращение. Но он был все же не Уолтер: тот мог вкушать удовольствие, где ему вздумается. У незнакомца же удовольствие обратилось наконец в своего рода муку; его любовь была любовью столь жестокой и тайной, что удовлетворение он мог получать только с чужим человеком, в таком вот вонючем дворике. Я знала, что это значит — обнажить свое пульсирующее сердце и опасаться, что его слишком громкие биения тебя предадут.

Я приглушала свои сердцебиения, и все же меня предали.

Теперь я точно так же предала другого человека.

Спрятав данный джентльменом соверен, я отправилась на Лестер-сквер.

В своих беззаботных прогулках по Уэст-Энду я обычно сторонилась этого места, а если пересекала его, то быстрым шагом: я не забывала мой первый заход туда с Китти и Уолтером — воспоминания не из тех, которые часто хотелось воскрешать. Но в тот раз я пошла туда намеренно. У памятника Шекспиру я, как прежде, остановилась, обозревая ту же картину. Мне вспомнились слова Уолтера: мы находимся в самом сердце Лондона, и что, по-вашему, заставляет биться это сердце? Разнообразие! В тот день я обвела взглядом площадь и изумилась тому, что сочла всем разнообразием мира, сведенным воедино в этом поразительном месте. Я видела богачей и бедняков, процветающих и убогих, белых и чернокожих — торопившихся бок о бок. Передо мной предстало огромное гармоничное целое, и я была заворожена мыслью, что в нем найдется местечко и для меня, подруги Китти.

Как же изменилось с тех пор мое ощущение этого мира! Я узнала, что лондонская жизнь еще необычней и разнообразней, чем мне казалось прежде, но не все ее гигантское разнообразие открыто взгляду случайного наблюдателя; что не все составляющие части города сочленяются с другими гладко и благополучно, что они задевают, толкают и теснят друг друга; что иные из страха держатся в тени и показываются только тем, кто заведомо их не обидит. И вот, без моего ведома и согласия, меня приметил один из этих таящихся и признал за своего.

Я посмотрела на снующую по сторонам толпу. Тут было три или четыре, а может, пять сотен людей. Сколько из них подобных тому джентльмену, которого я только что ласкала? Задумавшись об этом, я перехватила один, потом другой направленный на меня взгляд.

Быть может, с тех пор как я вернулась в мир юношей, таких взглядов было брошено множество, просто я их не замечала или не понимала, что они означают. Теперь же я, напротив, очень хорошо их поняла… и меня вновь бросило в дрожь, одновременно от удовольствия и от злорадства. Вначале я надела брюки, чтобы избежать мужских взглядов, но теперь, под взглядами этих мужчин, решивших, что я на них похожа, что я такая… я не досадовала, нет, я в некотором роде чувствовала себя отомщенной.

Неделю или две я продолжала бродить, наблюдать и изучать признаки и повадки мира, куда я ненароком попала. Бродить и наблюдать — вот на чем был этот мир сосредоточен; бродишь и показываешь себя, наблюдаешь, пока не встретишь лицо или фигуру, на которых остановится взгляд; тогда кивок, подмигиванье, поворот головы, демонстративный шаг в сторону закоулка или меблированных комнат… Вначале, как было сказано, я не участвовала в этом обмене знаками, но просто их подмечала и ловила на себе бесчисленные пытливые взгляды… иногда ради шутки на них отвечала, но в большинстве случаев с беззаботным видом отводила глаза в сторону. Однако в один прекрасный день мне снова встретился джентльмен, отдаленно похожий на Уолтера. Все, что ему было нужно, — это чтобы я его гладила и шептала в ухо непристойные нежности — требования вполне умеренные. Если я немного поколебалась, он этого не заметил. Я назвала свои условия — тот же соверен — и отвела джентльмена в тот же закоулок, где обслужила его предшественника. Его член показался мне довольно маленьким, но, как в прошлый раз, я похвалила его вид и размеры.

— Ты красивый мальчик, — шепнул мне потом клиент.

Монета перекочевала в мою руку незамедлительно.

И вот, с той же судьбоносной легкостью, какой было отмечено начало моей карьеры в мюзик-холле, я довела до совершенства свой новый образ и сделалась продажным мужчиной.