Книга: Искушение винодела
Назад: 1830 JAUNE[28]
Дальше: 1832 CLAIRET[30]

1831
CRU

Собран Жодо в белой сорочке и черной жилетке, в черных брюках, с золотой запонкой в белом воротничке и с золотым распятием поднимался на холм. Он шел встречать падшего ангела — тот едва успел вымолвить имя хозяина, как винодел поднял руку, и Зас замолчал. Во второй руке, прижатой к бедру, Собран сжимал освещенные четки и пять образков из святых мест, которые он посетил.
— У меня к тебе вопросы. Можешь ответить на них, а затем убирайся и более не приходи.
— Ты хорошо подумал, Собран? — сухо поинтересовался ангел. — Чего тебе надобно больше: мои ответы или то, чтобы я ушел?
Собран ударил его в лицо кулаком, в котором сжимал четки. Затем посмотрел на ангела — больше удовлетворенно, нежели гневно. Не поворачиваясь, глядя в землю, Зас произнес:
— Больше так не делай.
Собран вновь нанес удар — на сей раз тыльной стороной ладони, наотмашь — злобно, бесстрашно, со знанием дела.
Зас посмотрел на винодела.
— Ты ударяешь Бога.
— Лжец!
Зас выпрямился; завернувшись в крылья, он сам напоминал могильный камень, на котором обычно сидел.
— Задавай свои вопросы и, прошу, не говори, будто не веришь моим ответам.
Собран ощутил, как изнутри на глаза давит боль, и чуть не расплакался.
— Ты правда видел Николетту на Небе? — спросил он.
— Разумеется, — ответил Зас так, будто не ожидал подобного вопроса и только сейчас понял, что следовало бы. — Я видел ее, да. Далеко на юге есть вулкан, голубое сернистое озеро, в жерле которого есть проход обратно на Небо. Человек этот путь пройти не в силах, даже ангелы им редко пользуются. Через то озеро я прошел в рай — за несколько недель до дня нашей встречи. Из-за трудностей, меня поджидавших… казалось, я все их учел, но одной избежать не получилось — той, которой я больше всего опасался. Я знал, что, вернувшись в рай, заслужу увечья. Видишь ли, меня там не было какое-то время. Жаль говорить о себе, Собран, а не о твоей Николетте, однако о ней я говорил несколько лет назад, не опечалив тебя своей историей.
— Ты опечалил меня.
— У самого входа рай похож на вулкан. Ангелу он не страшен, однако там дуют ветры вперемешку со снегом, похожим на стеклянную крошку. Я обманул, обошел всех, кроме Бога, которого я никогда не мог обойти, обмануть. Я предался Ему. Вокруг меня стали лед и тишина, потому что Господь не говорил со мной. Он лишь окружил меня небесным льдом и — о горе! — скорбью. Он не отпускал, я ушел сам — взлетел на Небо, нашел Николетту. На Небе ангелы могут найти всякого, кого пожелают, всякого, кто там есть. Я поговорил с твоей дочерью — все было, как я и рассказывал, и рай выглядел, как я сказал, — райски. Затем я оставил Николетту и покинул Небеса. Опять.
Зас надолго замолчал, потом спросил:
— Каков твой второй вопрос?
— Ты не закончил своей истории, — сказал Собран.
Может, ангел был чересчур горд, чтобы взывать к жалости винодела? Но он не поведал о том, как его ранили. Зас распахнул крылья, и Собран вновь увидел свечение метки — простой (красной, если Собран правильно помнил) полосы. Сейчас мужчина видел лишь светло-серый проблеск света, похожий на луч солнца, пробившийся сквозь морскую волну.
— Расскажи, как тебя ранили, — потребовал Собран грубым, надломившимся голосом. Умей он различать цвета, то увидел бы, как к губам ангела прилила краска.
Ангел рассказал, что когда он прошел обратно через вулкан, покрытый жгучей, разъедающей коркой льда, то увидел позади себя не один, а два следа — две воронки, в которые закрутился пар, восходящий от поверхности сернистого озера. То были его след и след архангела — более сильный и быстрый преследователь успел подняться над Засом и обрушился на него как орел, сбил. Зас упал на вечную мерзлоту.
— Ребра промялись там, где я ударился о землю, а кровь из носа тотчас обратилась в лед. Архангел восседал на мне, шепотом предупредив, чтобы я держался подальше от рая, что он более не потерпит нарушения границ. Я ответил: ты бьешь Бога, а архангел сказал, ударяя меня головой о лед: мы на земле, и Бог тут не властен, и, если я вновь окажусь у него на пути, он размозжит мне голову, съест все ее содержимое.
— Так он не поверил в договор?
— Думаю, он решил, будто договор — дурное дело и можно не обращать на него внимания. Или же оспорить.
— То есть ангел Господень ослушался и не подчинился Его воле?
— Что ж, будь все ангелы всегда согласны с Его волей, войны бы не случилось.
— В чем же ты не согласился с Богом?
— Это твой третий вопрос?
Собран перекрестился.
— Я верю в Бога, и я — не магистрат.
— Рад слышать это, — ответил Зас, добавив: — Что-нибудь еще?
— Да — Собран вздрогнул, обхватил себя руками и чуть наклонился. — Ты похож на кровавого убийцу, ступающего от одного трупа к другому, нарушая мир и неся ужас, ведь никто не может быть уверен, что убийства совершает один и тот же преступник. Так я думаю о тебе, а ты держал мое тело, входил в мой дом, и мои мысли, и мою жизнь все эти годы, и поэтому я должен знать: мучаешь ли ты души в преисподней?
Зас пристально посмотрел на Собрана.
— Отвечай, — велел Собран.
— Почему ты не веришь своим глазам, тому, что узнал обо мне? Или думаешь, будто я столь добр к тебе оттого, что хочу навлечь на тебя вечное проклятие и заслужить награду от дьявола в благодарность за твою душу?
Преисподняя, начал говорить Зас, была ужасна и едва ли обитаема, когда туда пришли первые падшие ангелы. Они-то и стали ее первыми жителями. Поскольку человек грешен и легко поддается новым грехам, ему ничего не стоит придумать пытку для ближнего своего. Собран — винодел, а потому, наверное, представляет себе ад как место, где падшие ангелы заточают грешников в темные бочки и позволяют им работать. Ад по сей день не переполнен душами, половина почивших отправляется в чистилище, в место без садов, без дикой природы, без труда и без мыслей, и ангелам там не место.
— Души отправляются в чистилище по большей части не за грехи, — объяснил Зас, — но за слепоту. Я, конечно, смягчаю слова. Сам я выращиваю розы и свободно летаю над землей, всего-то.
Собран сказал:
— Ты причинил мне больше боли, чем кто бы то ни было. Убирайся, — Слезы потекли по лицу винодела.
— Уйду. Но вернусь.
— Нет.
— Я по-прежнему твой ангел, твоя удача. И ты, в конце концов, знаешь, что рай существует.
— И оттого мне еще горше: мои любимые там или отправятся туда, а я буду проклят.
— Бог милостив, Он любит нас обоих, — сказал Зас, расправляя крылья, а затем взлетел, оттолкнувшись от земли с животной грацией и силой, подобно леопарду, который запрыгивает на ветви дерева, или лососю, идущему на нерест вверх по реке против течения.
Когда Собран пребывал в самом своем набожном настроении, часто посещая службу «Ангел», на которую зазывали колокола в шесть часов, Аврора де Вальде призналась, что не верит в Бога. Поначалу она колебалась, можно ли довериться Собрану, однако тот хоть и изменил своим привычкам, но характером остался прежний: сохранил добродушную хитрецу, благодаря которой они с Авророй и сдружились, несмотря на разницу в положении.
Когда муж только скончался, а дядя захворал, Аврора в ужасе оглядывалась на поместье, на дела, которые ей предстояло вести. Она испросила совета у графа, и тот назвал тех, на кого при случае можно положиться. Род Вюйи никогда не отличался крепостью веры, еще меньше славился преданностью властям, однако по отношению к своим обитателям был справедлив: Вюйи сохранили имущество, когда головы летели из-под ножа гильотины, дома горели, а земли переходили из рук в руки. В счет уплаты десятины граф отправил дочь ко двору Бонапарта; дома в поместье исправно чинились; заключались осторожные, но бесплодные браки.
— Можно ли кому верить? — спрашивал дядя, а потом назвал нескольких человек в Париже и Боне, святую мать в Отуне, старого отца Леси в Алузе… — И Жодо, чья семья — это крю, земля, на которой произрастает виноград. Он знает о вине от деда, возродившего половину нашего виноградника после пожара в семьдесят втором. Семья Жодо по материнской линии хоть и не получала образования, но умела делать деньги и заставлять их работать, принося еще больший доход. Ее отец имел две лодки на канале. Батист Кальман — этого нахального волчару ты не упомнишь — чуть не загубил свой виноградник. Отец его был бедным законником, сделавшим себе имя на одном нечистом дельце, разделив землю, принадлежавшую монахам. Составил грабительский договор с парижским торговцем лесом, и тот купил Кло-Вужо — для людей, конечно же. Кальман в счет своей доли взял тот небольшой виноградник, принадлежавший до того монахам. Дурная семья… те холмы стали лучшим, что имел Батист Кальман. Собран Жодо вырос в заботливого, умного, достойного мужчину. Потому-то я исполнил волю Кальмана — Жодо справится, и тебе следует нанять его.
Аврора кивнула, и тогда граф взял ее за руку, предупреждая:
— Но смотри не влюбись в него.
— Дядя, да он же совсем лишен обаяния.
— Так-то оно так, дорогая, однако он вольнодумец, а я знаю, как ты жаждешь общения с вольнодумцами.
Именно тогда, овдовев, Аврора начала присматриваться к Жодо. Было это в 1823-м. Она пока еще те наняла его — дядя часто оставался в постели круглыми сутками, но по-прежнему мог руководить делами поместья. К тому же только совсем глупая женщина станет общаться с женатым мужчиной, если от одного только вида его лица (о, а еще рук — грубых, с большими костяшками пальцев и непропорционально длинных) лоно набухало кровью и вместе с грудью и губами начинало пульсировать в такт сердцебиению. Позже Аврора устала от этой страсти, о которой не могла никому поведать (и цену молчанию знала), зато излила душу дневнику, после над собой посмеявшись.
В 1828-м граф умер, и Аврора наняла Жодо. И когда они вместе планировали дела, проверяли счетоводные книги или вместе дегустировали вино, то разговаривали. Им нравилось быть вместе. Услышав, что Собран болен (или даже сошел с ума), Аврора пришла в ужас — где еще в мире найдет она столь прямого человека, с кем так легко и приятно? Имелись сын, слуги и старые добрые друзья, которых Аврора навещала и которые писали ей отовсюду, даже из Пьемонта, но Жодо был похож на нее саму, мыслил так же, и потерять его значило остаться вовсе без общения.
Приехав в дом к Жодо, Аврора встретила решительный отпор его сестры, а жена — та вовсе смотрела на нее с верхней ступеньки лестницы бесстыдна и как-то странно. Пришлось уйти, не повидав Собрана, удовлетворившись одними только новостями. Впрочем, погодите: Собран прислал письмо — холодное, сухое, просто лист бумаги, покрытый чернилами. Сожалел о «своем легком недомогании», обещал приезжать время от времени в поместье по делу, а после жатвы, даст Бог, сможет вновь служить Вюйи.
Собран вновь появился одним морозным октябрьским утром. Когда Аврора вернулась с прогулки, он дожидался ее у камина в утренней комнате, держа шляпу в руках. Он постарел: поседел, лицо избороздили морщины; глаза потухли, однако стоило подойти ближе, чтобы взять гостя за руки, и Аврора заметила, что взгляд их по-прежнему чистый и теплый.
— Друг мой… — промолвила Аврора. Ее рука дрогнула.
Она привыкла к нему, к его трезвой рассудительности, сухости, прилежности — и скорбела о переменах, наверное, меньше, чем другие, потому что они с Собратом не были вульгарными знакомыми, как те закадычные дружки, с кем Собран выпивал бренди и сплетничал в тени яворов на площади в Алузе. Аврора никогда не видела друга напуганным, каким видели его сыновья, случись им вместе быть вне дома, когда начинала подкрадываться летняя ночная темень. Беседы никогда не касались личного: Аврора не упоминала о своем муже, о Селесте всегда говорила сдержанно и с уважением, точно так же — о ее старшей дочери, более открыло — о сыновьях, об их ссадинах, царапинах и победах, об их характерах. И хотя Собран стал набожен, подобно робкой богобоязненной бабке, жизнь которой полностью подчинена повседневным хлопотам, с ним все так же можно было обсудить планы, идеи, посудачить о делах, творящихся на виноградниках, в Париже, в остальном мире. Аврора и Собран говорили о книгах, обсуждали поступки соседей, слухи о том, что сказал мэр Шалона-на-Соне магистрату, а священник — совратителю малолетних девиц.
Это было спустя три года после болезни Собрана. Они с Авророй сидели за столом, разбирая письма и счета в кабинете управляющего, потягивали сладкое вино — не их, а «Савояр», и Собран рассказывал о танцах на похоронах древней вдовы Ватье, когда сочетание усердного кружения и молодого пива в животах гостей выбросило вдову из гроба и перекинуло через спинку стула, как если бы покойница приболела, чрезмерно потакая слабостям вместе с остальными. Веселье Собрана передалось Авроре, и та решилась заговорить о набожности. Спросила, знает ли он, что она не верит в Бога. На это Собран сказал: он видел Аврору в церкви только по большим праздникам, из чего сделал вывод — графиня не очень-то религиозна.
Аврора рассказала об атеистах — как общалась с рационалистами в доме тети, пока еще не вышла замуж. Она восхищалась ими и потому оставила веру в Бога.
— Легко и непринужденно, — так Аврора это описала, — будто платье сменила. Тогда я была молода и нетронута. Монастырское образование мне не нравилось, и я готова была воспринять иные идеи. Но не принимала их основного догмата — неверие в существование Бога — в течение еще многих лет. После смерти мужа меня словно бы прогнали сквозь строй утешения: «вера в Небеса» и всякое такое. Все были добры ко мне, и я в ответ, надеюсь, не оказалась бесчестной. Тем не менее приходилось кусать губы. Потом я как-то в одиночку гуляла по аллее, все еще кусая губы, и вдруг та страшная тяжесть веры в Небеса словно бы исчезла с плеч моих. Я преисполнилась благоговения — о, это было так легко и естественно, как материнство, и все сразу стало понятно: вот оно. Чудесная невинная чистота, которую я ощущаю по сей день.
Собран просматривал какие-то бумаги. Он сидел спиной к камину и не выказывал признаков шева, не пытался спорить. Только спросил, как тогда, по мнению Авроры, быть с грешниками и проклятием?
— Я знаю, что должна вообразить мироустройство, отличное от того, какому меня учили в детстве, — мир без книг, — Аврора взяла со стола тяжелый том в кожаном переплете. — Книг в руках могущественного судьи. Думаю, грешникам полагается воздаяние по делам от нас… или же прощение.
Собран кивнул, затем спросил:
— А как быть с потерями, кажущимися невыносимыми? Как быть, если вас разлучили с человеком, без которого вы не можете жить?
— Возможно, наша гибель служит во славу нашей любви.
— Возможно.
— Полагаю, для вас мой атеизм — что-то вроде опасного упражнения свободной воли, как если бы Господь позволил мне распоряжаться своей жизнью в Его мире.
Говоря это, Аврора улыбнулась. В свои слова она вложила самоиронию и нежность и потому поразилась горячности ответа собеседника.
— Я думаю, наша свобода — это свобода внимать лжи и бежать, испытывая длину поводка, пока тот не станет впиваться в горло. Для себя я решил верить в то, что узнал до того, как у меня выросла борода.
— Отчего же до того?
Теперь уже Авроре стало любопытно, теперь ей было не все равно, что ответит Собран. Все ли дело в Селесте — во встревоженной супруге, которую он содержал и оберегал, с которой раз за разом смешивал свою кровь. Услышит ли наконец Аврора жалобу на нее?
— Кое-кто предал меня, — сказал Собран.
— И вы все двадцать лет от этого страдаете?
— Отравленная дружба — медленный яд.
В новом погребе поместья Вюйи было холодно, как в пещере. Оттуда наружу вела лестница, упиравшаяся в массивные квадратные двери, похожие на штормовые ставни. А снаружи посреди закрытого дворика помещался пруд, в котором плавали кувшинки. На краю прудика, присев на корточки, ловили карпа одиннадцатилетняя Аньес Жодо и тринадцатилетний Поль де Вальде. Поль погружал руку в воду резкими движениями, вызывая фонтаны брызг. Оба ребенка смеялись.
Поль вдруг закашлялся. Дети переместились на другую сторону пруда и там возобновили рыбалку. Аврора перекрестилась было, однако Собран поймал ее за руку, не дав завершить крестное знамение. Прикосновение поразило Аврору, а внимание К убеждениям удивило. Собран отпустил графиню, но та перехватила его за запястье.
Сжав ее руку, Собран сказал:
— Аврора, Поль кашляет оттого, что сильно возбужден. Когда в прошлом месяце они с Мартином увидели, как над рекой летят воздушные шары, то побежали ко мне рассказывать об этом. Поль кашлял через слово, но, казалось, даже не замечал этого. Он даже за бока никогда не держится.
— Я вспоминаю его отца, как он, сидя в паланкине, пил бычью кровь на бойне в Корбиньи.
— А цвет у Поля хороший?
Озадаченная тоном вопроса и самим вопросом, Аврора взглянула другу в лицо.
Собран высвободил руку и отошел к столу, где стояли высокие мерные стаканы с вином. Собран посмотрел напиток на свет.
— Почему, вы думаете, я говорю «чисто», а после передаю бокал вам и спрашиваю, какого цвета вино?
— Я думала, вы хотите провести какое-нибудь забавное сравнение.
— После болезни я перестал различать цвета. Потому-то и спрашиваю, каков у Поля цвет — он Довольно полненький.
— Да, вы правы, он кашляет просто от возбуждения.
Собран сказал:
— Вы удивили меня, когда захотели перекреститься.
— Почему же? Я приседаю в реверансе на Рождество, на Пасху, на свадьбах и на похоронах.
— Предвижу, что на смертном одре вы пошлете за священником.
— Я не доставлю вам этого удовольствия, поскольку переживу вас. А ваша подруга знает, какой урон и-какую болезнь вам принесла?
— Это друг, а не подруга.
Аврора слегка поклонилась.
— Простите мне такое предположение. Думаю, это оттого, что я год провела в парижских салонах, читаю как романы, так и философские труды… и, в конце концов, я мирская женщина. Но жизнь моя на самом деле тиха и ограниченна.
Аврора посмотрела на друга, надеясь, что объяснением сумела задобрить (или же тронуть) его, ждала знака — кивка или улыбки, ждала без гнева, хотя что она могла подумать? Аврора тоже видела Собрана цветущим — десять лет назад он целый год ходил, сияя, будто влюбленный. Позже графиня сама полюбила его, а после смерти мужа видела, как Собран страдает — страдает от любви. Ходит замкнутый, беспокойный, с испорченной кровью. Но тогда он, тридцатилетний мужчина, был женат уже четырнадцать лет. Аврора видела это, заметила, запечатлела у себя в мысленном календаре как некое событие астрономической важности. Однако назвать друга лжецом не взялась бы.
— Может, вам стоит второй раз выйти замуж? — предложил Собран, — Вы еще молоды.
— Мне столько же лет, сколько было вам, когда мы впервые встретились, — ответила Аврора, скорее для того, чтобы напомнить другу о том времени, дать понять, что она знает.
Снаружи раздался визг, а затем — всплеск. Собран с Авророй устремились из погреба на свет. Винодел одной рукой выудил дочь из воды, второй удерживал Поля — тот всерьез намеревался спасать подругу. Аньес бормотала что-то бессвязное; ее белый передничек насквозь промок, позеленев от тины.
— Что теперь мама скажет? — пожурил Собран дочку, хорошенько встряхнув ее разок.
Аньес слегка вскрикнула, потом разревелась, будто смертельно напуганная, когда смысл папиных слов дошел до нее. Собран просто не знал, что делать — такого эффекта он не ожидал, — и отпустил дочь.
Аврора обняла девочку за плечи одной рукой и сказала, что фартучек недолго отстирать. Сейчас они пойдут в дом и отдадут его прачке, а ей — Аньес — подыщут что-нибудь сухое и чистое. В доме много одежды.
Графиня повела девочку к дому, на ходу зовя слуг. Поль шагал за ними — кашляя, он объяснял, что случилось: ненадежные ветки, наглый карп, маленькие девчонки, не умеющие держать равновесие. Аврора оглянулась на Собрана, взглядом предупреждая: придется вам, мсье Жодо, объяснять, почему ребенок так пугается материнского гнева.
Винодел, хмурясь, пошел следом за всеми.
Назад: 1830 JAUNE[28]
Дальше: 1832 CLAIRET[30]