1832
CLAIRET
Светила луна. Холмы утопали в тумане, так что их верхушки казались островками. Было холодно, и Собран надел пальто. Он не принес с собой ничего, кроме теплой одежды, распятия и образков.
Зас принес вино — белое, как ни странно, хотя Собрану исполнилось уже сорок два года.
— Что, в Испании стало так много церквей? — спросил винодел.
— Дурак, — ответил ангел. Зас одним прикосновением ладони к горлышку откупорил бутылку — Выгони туман из пазух своего тела, отведав этого.
Он передал бутылку Собрану — они вновь вернулись к старой традиции пить из горлышка, сидя прямо на земле. Ярлык на бутылке был надписан вручную, а краешек донышка отколот, так что бутыль нельзя было поставить. Собран прочел надпись, угадав только дату розлива: 1828-й, год его безумия.
— Давай же, пей, потом скажешь, как оно тебе на вкус.
Перерожденный Собран оценивал все по недостаткам — так и это вино он определил как не блестящее, но хорошее; чего-то ему не хватило в самой его колыбели, в дубовой бочке. Оно походило на шабли. Виноград шардоне, только измененный. На вкус Собран почувствовал кремень, а проглотив — древесный дым. Точно, дым. Только не древесный.
— Что ты мне дал? — воскликнул Собран таким тоном, каким люди восклицают: «Боже мой!»
Рассмеявшись, Зас протянул руку за бутылкой. Отпив из нее, он сказал:
— Ты отведал великого жара и странной земли.
— Это вино — как ублюдок, — неодобрительно произнес Собран.
— Оно из долины возле Ботани-Бэй.
Что такое Ботани-Бэй, Собран не знал. Он только принял протянутую ангелом бутылку, но не отпил из нее — просунув большой палец в горлышко, поставил сосуд меж скрещенных ног.
— Если просижу так дольше получаса, потом несколько дней будут болеть кости. Я уже стар.
— Пока еще нет. Но если позволишь мне подсесть ближе, сможешь прислониться к моему крылу.
— Нет уж.
— Тогда пей вино, притупи боль. А я тем временем поведаю свою историю, постаравшись не оскорбить Писание, которым ты так дорожишь.
— Оскорбишь меня — уйду. Я здесь только потому, что не желаю более прятаться за ставнями всю ночь.
— Ты просто не мог вот так закрыть глаза и позабыть обо мне.
Собран ткнул в сторону ангела пальцем затянутой в перчатку руки.
— Рассказывай, да поживее, — велел он.
Некоторое время Зас молчал, затем начал:
— О том, что ты зовешь Падением, о неудачном — для нас — исходе восстания в раю, о войне, травле, которой я был свидетелем, о нашем заключении в страшном узилище рассказывать не стану. Об инженериях, укрытиях, городах, правительствах рассказывать не стану. Представь только: прошло очень много времени, и я последовал за кем-то, кто уже знал, как бежать из ада. И в то же время Бог в первый раз на земле обращается ко мне: «Зас!» — как если бы я был парой очков, найденных не на своем месте, или бродячим псом. И Он дает понять, что хочет видеть меня в раю. Люцифер — а я покинул ад вслед за ним — вернулся тем же путем, нашел меня — в лесу, побитым, наказанным. Я побежден и сломлен, потерял надежду, как твоя собака Жози, которую ты прогнал из-за ее любви ко мне.
Зас посмотрел на Собрана, сделал вдох (а сказанное он произнес на трех) и продолжил:
— Люцифер говорит Богу, что Ему меня не забрать. Тогда я сажусь и спрашиваю Люцифера: неужели он знает мое имя? Потом обращаюсь к Богу, говорю — очень заносчиво: не жди благодарностей, в аду живут давно, с тех пор, как стали появляться книги. О книгах, Собран, я расскажу позже. Дальше Люцифер говорит: «Я даю Засу прочесть все копии книг первым, как если бы он пробовал за меня еду — не отравлена ли». Я же отвечаю: из книг я узнаю о людях — о самих людях, не о нас. Люцифер презрительно велит мне возвращаться на Небеса, заслужить любовь людей и остаться без знаний. Я говорю Богу: «Я пошел за Люцифером, желая знать все, что он хотел сказать». И Бог отвечает: «Засу лучше быть свободным — пусть учится». «Лучше быть свободным» прозвучало как предложение, не воля. Бог почти всегда говорит так, будто все уже свершилось. Мне не дано понять Его речей. Я даже не могу пересказать того разговора в прошедшем времени — настолько он важен и словно бы ведется до сих пор. Люцифер насмехается, думая, будто под моим учением Бог подразумевает познание человечества. Я же думаю: Бог определил моим учением познание Люцифера, и лучше мне об этом помалкивать.
Зас замолчал, коснувшись рукою губ. Туман поднялся, и на его волосах собрались капельки росы.
— Затем Господь закрыл мне уши, дабы я не слышал Его с Люцифером разговора. И когда я поднял руки к своим глухим ушам, Люцифер опустился предо мной на колени, отдернул мои руки и закричал на Бога, словно родитель, чьему чаду причинили боль. Да, именно так — гневно, защищая меня. Возможно, он защищал мое право слышать и слушать. Как бы то ни было, вскоре кричать он перестал, сам накрыл мне уши ладонями и прижал лицом к своей груди, чтобы я не мог читать по его губам.
И они заключили договор и подписали меня — и одна подпись доставила мне боль, а вторая — наслаждение. Потом же меня предоставили самому себе.
Закрыв глаза, Собран тихо читал псалом: «Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи — утра, более, нежели стражи — утра».
— Ожидаешь ли? — спросил Зас.
Открыв глаза, Собран увидел, что туман не навирает, а просто висит в воздухе — мягкий, полу-осязаемый, будто водянистая призрачная плоть. Зас подсел ближе и раскрыл крыло.
— Обопрись на меня, — предложил он.
Собран поднялся с земли — тело застыло и болело. Он потопал ногами, похлопал себя по бокам. Кончики пальцев пронзили тысячи иголок, затем набухли негреющей кровью.
Зас тоже встал, подняв с земли Собранову лампу, — удлинил для друга фитилек. Некоторое время двое стояли внутри сферы, стенками которой служили границы жемчужного света. Бутылка опрокинулась, и вино все вытекло. Зас протянул Собрану лампу.
— Если бы ты дал мне время и если бы я знал как, то рассказал бы тебе о прожитых мною тысячах лет, о немногих друзьях, которые у меня были, или как я стал выращивать розы, или о своем саде под колпаком черного стекла. Обязательно расскажу тебе о нем на следующий год.
Собран не ответил и стал отворачиваться. Зас произнес:
— Я бы хотел, чтобы ты мне верил.
Собран резко обернулся.
— Верил, будто ты милостив? Что ты говоришь правду? — Он поднял лампу. Лицо ангела выглядело молодым, безмятежным, непостижимым. — Если б я мог, то разбил бы лампу и спалил тебя на месте, — гневно произнес винодел.
— Зачем ты сбрил бороду? — спросил Зас, заставив тем самым человека умолкнуть. — Вернувшись с войны, ты отрастил ее, дабы скрыть шрамы, которые счел платой за свои прегрешения. Потом сбрил ее — в двадцать втором, когда столь тщательно нарядился в мою честь. И после два года гладко брился, пока не решил, как я думаю, скрыть оставшиеся следы своей юности. Сегодня предо мной привлекательный старик, гладко — хоть и не свежевыбритый. Интересно, к чему это?
Собран подождал, пока ангел закончит, затем продолжил свою речь, будто его и не перебивали:
— Ты проклятие, выпавшее на мою долю. Скажи ты, что больше не придешь сюда и что я могу быть свободен, даже тогда не будет мне счастья. Я утратил всякий шанс быть счастливым — навеки! — едва посвятив тебя в свои дела с Селестой…
Зас встрепенулся. Таким встревоженным Собран ангела прежде ни разу не видел.
— Все счастье, что выпало мне с тех пор, — сплошь обман, дурманящий сон, — добавил Собран.
Его слова будто пронзили ангела в сердце. Винодел опустил лампу, и, когда тень окутала лицо Заса, тот глупо произнес:
— Мне жаль.
На винодельне Вюйи Собран расплачивался с подмастерьем бондаря — юноша пересчитывал Деньги, в то время как винодел оглядывал сейф. В помещение проник свет — в дверях появилась Аврора де Вальде. Графиня опустила подол платья, чтобы прикрыть грязные туфли; следовавший за ней мужчина коснулся в знак приветствия шляпы. Они вошли — Аврора осталась стоять, а не взяла себе сама стул и не села, как обычно, не положила руки на поясницу, не потянулась, не подошла к столу, дабы изучить лежащие там бумаги. Нет, она лишь сложила руки в кружевных перчатках, неловкая и зажатая в платье с рукавами, широкими у плеча и сужающимися к запястью.
Собран отложил перо и принес хозяйке стул, стоявший у стены, затем еще один — для спутника графини. Присев, Аврора оглянулась через плечо, пытаясь разглядеть план подвала, разложенный на столе.
Подмастерье бондаря, держа шляпу в руках, раскланялся и удалился.
Аврора представила барона Леттелье — тот не стал подниматься со стула, но руку Собрану пожал. Мужское и женское поменялись местами, подумал Собран, глядя на барона, и тут же напомнил себе: кто такой барон, а кто — он сам.
— Господин Жодо — мой виноградарь, — представила Собрана Аврора, — и мой старый друг.
Затем она спросила Собрана, не найдется ли у него получаса, чтобы устроить гостю небольшую экскурсию в погреба.
С удовольствием, отвечал винодел, на что Аврора насмешливо заметила: «Знаю, знаю, вы любите прихвастнуть» — и нахмурилась, когда Собран сдержанно кивнул.
В погребе было заметно теплее — снаружи мороз уже одевал в кружевные наряды углы стен поместья, но в подвалы холод еще не проник.
— Похоже, наступила последняя неделя, — заметила Аврора, достаточно опытная, чтобы уметь определить этапы смены времен года, когда, например, зима наступала, подобно морскому приливу на изрезанный берег.
Впрочем, этим ее опыт и ограничивался: объяснить свои наблюдения простыми словами она бы уже не смогла, и потому последняя ремарка озадачила барона. Он лишь произнес:
— Я подумать не мог, что ваши погреба тянутся так далеко, — И потом: — Ах! — заметив свежую кладку и более светлые дубовые бочки.
— Мы расширяем погреб с задней стороны, — Пояснил Собран, поднявшись по лестнице и стоя под квадратными дверьми, ведущими во внутренний дворик с прудом и кувшинками, которые столь любила Аврора.
Обернувшись к барону, графиня предложила:
— Не осмотреть ли нам южный трансепт?
— Да ваши погреба и впрямь настоящий храм, Аврора, — высказался барон, давая понять, что уловил смысл шутки. — И чему же здесь поклоняются? — Южный трансепт посвящен запасному вину. Идемте выберем бутылочку для сегодняшнего стола.
Бутылки в дальних рядах отражали свет лампы подобно глазам, затянутым катарактой пыли, или черным ягодам, покрытым белой пыльцой.
Стирая пыль с бутылок, Аврора запачкала перчатку.
— Мсье Жодо, вы помните северное и южное «Жодо»? — спросила она и, не давая ответить, обратилась к барону: — Когда мне было одиннадцать лет, дядя усадил меня за стол и дал отведать, как он выразился, «чего-нибудь, достойного внимания», чтобы я научилась различать «Жодо» северное и южное. Дядя сказал: «Прошло двадцать лет с тех пор, как они продавали нам весь урожай, затем сын (дядя говорил о вашем отце, Собран) сам начал делать вино и сразу же научился различать сорта», — Аврора взяла бутылку и обернулась к Собрану, — Южное «Жодо» тысяча восемьсот восьмого.
Лицо Собрана будто окаменело.
— В тот год виноград с разных склонов в последний раз давился раздельно, — пояснила Аврора для гостя. Барон в знак понимания лишь кивнул — исключительно ради приличия, не выказывая интерес или симпатию. Аврора же спросила друга: — А почему вышло так?
— Отец утратил интерес к виноделию. Посвятил себя Сабине, игрался с ней, всюду сопровождал, будто миньон. Ей достаточно было сказать: дедуля, сделай то, дедуля, сделай это… он души в ней не чаял.
Аврора понимающе рассмеялась.
— К тому же качество вина улучшилось, когда мы стали смешивать урожаи. Особенно хорошо оно удалось в тысяча восемьсот двенадцатом, когда посреди лета прошли дожди. Для отца это был последний год.
— Мне нравится южное «Жодо» тысяча восемьсот шестого. У нас осталось две бутылки.
— У меня дома — пятнадцать, — сказал Собран, — и все они ваши, только скажите. Наших ожиданий оно не оправдало.
— Какое счастье, что вы его сберегли, — заметил барон. — А какое у вас самое лучшее? — Он тоже принялся стирать пыль с бутылок.
— Из «Вюйи»? — хором спросили Собран и Аврора.
Барон вновь ответил одним только кивком.
Про себя Собран подумал: «Он эти кивки, наверное, репетирует перед зеркалом, перебирая оттенки значений», а вслух произнес:
— Вино урожая тысяча восемьсот десятого, но здесь его больше нет, хотя у кого-то, может, залежалась бутылочка. Тысяча восемьсот двенадцатого, тысяча восемьсот восемнадцатого, тысяча восемьсот двадцатого, тысяча восемьсот двадцать второго… — Тут он перекрестился, немало удивив Аврору. — Да, вино тысяча восемьсот двадцать второго — самое лучшее. Потом — вино урожая тысяча восемьсот двадцать седьмого, когда я начал работать на шато, и вино урожая тысяча восемьсот тридцатого уже достаточно выдержано.
— Не распить ли нам бутылочку двадцать второго, Аврора? — предложил барон, затем обратился к Собрану: — Когда вы перекрестились, то благодарили Бога или отпугивали дьявола? Возможно, мне стоит знать, если я собираюсь отведать этого вина?
— Благодарил Бога.
Барон присмотрелся к скромной одежде и серебряному крестику Собрана.
— Набожность — замечательная штука, когда помогает сохранить превосходное вино.
— Анри, возможно, на качество вина больше повлияло мое безбожие. Я переехала сюда в двадцать первом.
Аврора произнесла это с улыбкой. Барон взял ее под руку и вновь посмотрел на Собрана.
— А что порекомендуете из плодов вашего труда? — спросил гость, — Мы решили: будем пить «Жодо» тысяча восемьсот шестого и графское двадцать второго, и потому…
— «Жодо-Кальман» тысяча восемьсот двадцатого или двадцать второго, а можно двадцать седьмого. Все из этого здесь имеется. Шато по-прежнему покупает у нас добрую долю вин.
— А Собран принимает указания тех, кто отведал его за моим столом, поэтому я его агент, а он — мой, — сказала Аврора.
— Счастливый союз, — сказал барон и велел Собрану: — Пришлите нам бутылочку. И спасибо за беспокойство.
Собран вместе с шестнадцатилетним сыном гулял по старой ярмарке в Боне, проходя мимо стойл, лавок дантистов, старьевщиков и собачников. Собран выбрал щенка мастифа — черного с рыжевато-коричневым, шерстка мягкая, как у крота. Но стоило сунуть его за пазуху и потянуться за кошельком, как Батист остановил руку отца.
— Ты, кажется, говорил, что собак мы больше заводить не станем.
Собран взял щенка за загривок и показал сыну так, чтобы тот посмотрел животному в глаза, похожие на две капли тоффи.
— Для этого малого у нас местечко найдется.
Батист забрал у Собрана щенка и вернул его в корзину. Затем отвел отца на несколько шагов в сторону. Собран уперся каблуками в землю.
— Ну-ка объяснись, — велел он.
Батист старался не смотреть отцу в глаза, все глядел по сторонам, будто видел за плечами Собрана диковинные растения.
— Батист?
— Жози не сбежала. Ее убила мама.
Собран взял сына за руки. Тот высвободился, спросив:
— Что у тебя за привычка хватать людей за руки? — и пошел дальше. Собран — за ним, — Мама сказала: эта сука предала тебя. Вот и все.
Как Селесте удалось самой справиться со взрослой псиной?! Она даже птице шею сворачивать всегда поручала мальчишкам.
— Мама повесила Жози. Мы слышали, как собака мучилась, но мама не подпускала нас к ней — угрожала раскаленной кочергой. Антуан сказал: пусть делает что хочет, а Софи увела своих детей.
— Отец? — позвал Батист, увидев, как Собран остановился, спрятав лицо в ладони.
Парень растерялся.
Его отец тем временем справился с собой и пошел дальше.
— Мне стыдно, — продолжил Батист. — Я очень стараюсь почувствовать жалость и сострадание — как учил Леон.
— Ты говорил об этом с Леоном?! — ужаснулся Собран.
— Тебе нездоровилось, отец.
— Я не неженка.
Батист не ответил, и в его молчании Собран угадал смущение, несогласие. Бедный мальчик — угораздило же обоих его родителей тронуться умом.
