Рождение эпоса

В заметённом снегом прифронтовом овражке, ограждённом от ветра и взоров неприятельских наблюдателей порослью невысокого лохматого соснячка, где наступавший батальон делал короткий привал, я стал свидетелем такой любопытной сцены. Три бойца-казаха, коренастые, широколицые парни в мешковато сидевших на них шинелях, примостившись поодаль от других у разлапистого корневища вывороченного снарядом дерева, варили на костре кашу из пшённых концентратов. Один внимательно следил за кипевшим котелком, помешивая кашу можжевеловым прутом, другой подкидывал в костёр сухой валежник, а третий, уже немолодой, морщинистый, рябоватый, сидел на корневище, держа винтовку на коленях, и задумчиво смотрел в огонь, с сипением, треском и воем пожиравший сухие ветки.

И вдруг он начал тихонько покачиваться и завёл резким фальцетом степную протяжную песню, — звеневшую однообразно, как ветер в верхушках сосен. Он пел всё громче и громче, мерно раскачиваясь, пристукивая в такт ногтями по прикладу винтовки, закрывая глаза на высоких нотах.

— Знаете, о ком он поет? О майоре Малике Габдуллине. Вы о нём слышали? Герой Советского Союза; он на днях побывал тут у нас в батальоне, — пояснил лейтенант Климов, сухощавый, жилистый человек, с обветренным, огрубевшим от зимнего загара, но всё ещё юношески-живым лицом. Наклонив набок голову, он прислушивался к песне и постепенно начал переводить: — Он поёт, что Малик-батыр силён, смел, хитёр, как степной лис, что у него — ухо джайрана, и он слышит врага за много вёрст, что у него глаз беркута, и он видит врага, как бы тот ни прятался, что его рука не устаёт убивать фашистских шакалов, и такая это рука, что чем крепче она их бьёт, тем больше наливается она богатырской силой. Он поёт, что от одного вида Малик-батыра немцы обращаются в бегство…

Песня журчала, звенела, лилась, как лесной ключ, тихая, чистая и неиссякаемая. Как магнит, влекла она к себе бойцов и командиров — казахов. У костра уже стояла внимательная, задумчивая толпа, но солдат-джерши так увлёкся своей песней, что никого не замечал. Круглое лицо покрылось нервным румянцем. Порой он весь вытягивался, точно слушая что-то, что звучало в воздухе для него одного, и пересказывал это для всех. Песня увлекла даже нас, не понимавших слов, а казахи слушали с таким вниманием и были так ею поглощены, что не замечали, как уходит из котелка закипевшая каша, как шипит она в углях затухающего костра, распространяя кругом сытный запах пригоревшего пшена.

— Он поёт о том, как любят Малика казахские степи, как все отцы завидуют его отцу, как все матери чтут мать, родившую такого сына, как девушки видят ого во сне и поют о нём песни. Он поёт, что сам Сталин знает Малика, хвалит Малика, прислал Малику из Москвы Золотую Звезду, что Малик ходит сейчас по окопам, неся с собой сталинские слова, и что речь его понимают бойцы всех народов, потому что она проникает им в душу. Он поёт, что сам он видел Малика и слышал Малика и что Малик сказал им: если они будут хорошо воевать, то в родных степях о них будут петь вечные песни, как поют сейчас о богатырях прошлого — Кобланды и Махамбете.

Песня оборвалась вдруг на высокой ноте. Певец смолк, усталый и смущённый. Но ещё не скоро рассеялось обаяние его импровизации, не сразу разошлась солдатская толпа, не сразу его товарищи, опомнившись, схватились за котелок спасать остатки выкипевшей каши.

— Вы знаете, нам посчастливилось видеть рождение нового эпоса, — взволнованно сказал лейтенант Климов. Застенчиво улыбаясь, он признался, что песня эта напомнила ему чудесные и совсем недавние дни, когда он преподавал литературу в одной из алмаатинских школ, а в дни каникул разъезжал по степи, записывал такие песни. — Вот так и рождается новый эпос, эпос Отечественной войны, — добавил он. — Вы майора Габдуллина не знаете?

Я знал Малика Габдуллина. Не раз приходилось встречаться с ним на фронтовых ночлегах, и от него самого и его товарищей мне была известна не содержащая, впрочем, ничего сказочного, но действительно интересная биография этого офицера.

Конечно, ни отец Малика, старый неграмотный колхозный скотовод Габдулла Элемесов, ни сам он, советский юноша, из пастуха выросший в доцента, в известного на своей родине фольклориста, опубликовавшего уже несколько работ, никогда и не думали, что сам он, Малик Габдуллин, при жизни станет героем казахской былины.

В момент объявления войны Малик был поглощён работой над кандидатской диссертацией. Она была уже готова. Его друзья по институту, литераторы и языковеды, одобряли её. Оставалось только стилистически отшлифовать. Но в это время в Алма-Ате начала формироваться, коммунистическая дивизия. Лучшие люди города шли в неё добровольцами. Малик отложил любимую работу, в которую он вложил больше двух лет труда, явился в райком партии, попросил снять с него «броню» и послать на фронт рядовым бойцом. Время было трудное, с ним не стали спорить. Молодой учёный получил форму, котелок, вещевой мешок и полуавтоматическую винтовку. Учили военному делу ускоренно: фронт требовал новых и новых резервов.

В разгар немецкого наступления на Москву Габдуллин в составе своей дивизии прямо с колёс попал в бой, и глинистый мёрзлый окоп, неумело и наспех отрытый на крутом берегу речки Рузы, стал для него первым курсом военной суровой школы. Рота, где Малик был политруком, растянулась повзводно по восточному берегу реки. Взвод, в котором ему пришлось заменить убитого командира, оборонял левый фланг. Приказ был получен категорический — не пускать немцев за речку, держаться любой ценой. Позади была Москва.

Первый бой, проведённый Маликом, был очень напряжённым. Он продолжался весь день почти без перерыва. Рота немцев, имевшая, повидимому, столь же категорический приказ наступать, старалась перейти речку вброд на участке его взвода. Её подпускали, давали солдатам втянуться в воду, потом поливали сверху пулеметным огнём, и чёрная холодная, курившаяся парком осенняя вода тихо уносила вместе с шелестящим «салом» тела врагов.

Так повторялось несколько раз. С каждой новой атакой Малик Габдуллин, до тех пор знавший войну только по книгам да кинофильмам, всё уверенней чувствовал себя в необычной для него роли командира. Приказы его становились яснее, решительнее, его тихий голос звучал требовательнее и жёстче.

Вечером, уже в сумерках, отбив последние атаки и заставив остатки немецкой роты убраться с гребня противоположного берега, он послал связного доложить командиру роты, что задание выполнено и он ждёт приказа. Нервный подъём боевого дня схлынул, Малик чувствовал большую усталость, насторожённо и опасливо вглядывался в тьму. Не без удивления слышал он то, на что днём в сумятице не обращал внимания. Перестрелка, гулко раздававшаяся в тишине, шла почему-то у него за спиной. Он был ещё неопытен и так и не понял, что это значит.

Тогда Малик вызвал сержанта Коваленко, человека огромного роста, недавнего председателя передового в Казахстане колхоза. С ним Малик подружился ещё в эшелоне и полюбил его за спокойный, рассудительный оптимизм.

— Максим Данилович, — сказал он, обращаясь к нему ещё по-штатски. — Сходи, друг, на капэ. Что они там спят? Ни связи, ни приказа. И узнай ещё, что это там за стрельба такая у нас за спиной.

— Схожу, товарищ Габдуллин, — так же по-штатски ответил сержант. — Только сдаётся мне — того, неважнецкие у нас дела. Стрельба-то эта очень мне не нравится. …

Часа через два Коваленко вернулся бледный, в изорванной шипели, с головы до ног перепачканный в глине, и молча протянул Малику окровавленный партийный билет. Тот с трудом раскрыл слипшиеся корки — это был билет командира роты. Немцы прорвались за реку и потеснили правофланговые взводы. Командир роты погиб, захваченный врасплох вражескими автоматчиками. Труп связного Коваленко видел, на дороге. Чтобы вернуться на позиции, сержант с километр полз в тумане по мерзлой пашне, пробираясь межой уже мимо немцев.

— Как быть, командир? — спросил он, грея над костром большие посиневшие и исцарапанные руки.

Вчерашний учёный ещё не потерял привычки всё в жизни тщательно анализировать. «Чем я располагаю сейчас?» — спросил он себя. Во взводе осталось сорок три бойца. Продукты, выданные на сутки, на исходе. Люди докуривают последние крошки табака, вытряхивая их из уголков карманов. Немцы зашли с тыла. Кто знает, далеко ли им удалось уже прорваться за речкой? Отходить? Но вчерашний бой против целой роты противника, бой, в котором только что брошенный в войну взвод вышел победителем! Минувший день уже сделал Малика военным человеком. Последний приказ, полученный им тридцать шесть часов назад, требовал держаться до последнего. Приказ есть приказ.

— Строить круговую оборону, товарищ старший сержант, — ответил Малик другу тоном приказания.

И застучали ломы, заскрежетали лопатки о мёрзлую глинистую землю.

Весь следующий день взвод сражался. Немцы подвели к самому берегу реки три машины с пехотой. Сидевший на сосне наблюдатель своевременно доложил об этом. Бронебойшики, крепкие ребята из алмаатинских слесарей, пробравшись к самой воде, сумели зажечь эти машины на ходу, прежде чем те успели даже остановиться. Пулемётчики ударили по пехотинцам, прыгавшим из-под пылающих брезентов. Это сошло гладко. Случай щадил пока необстрелянный взвод. Но скоро ему пришлось туго. Решив, очевидно, что они имеют дело не с горсткой людей, а с крупным подразделением, осевшим на приречных рубежах, немцы изменили тактику. Они оставили взвод в покое, сковав его редким огнём. В то время как остатки немецкой роты перестреливались с людьми Малика, не давая им подняться из окопов, прижимая их к земле, немцы перешли речку выше по течению. Обнаружилось это внезапно. Послышался за спиной лязг гусениц, и Малик увидел танк. Танк незнакомых ещё очертаний, с белым крестом, грузно колыхаясь, поплёвывая на ходу снарядами, брёл через поле, проламываясь, сквозь кусты ольшаника и, явно стремясь зайти в тыл позиций взвода. Его стальной тушей прикрывались автоматчики. Часть их сидела на броне, часть, стреляя, бежала позади танка.

— Танк справа, приготовить гранаты! По пехоте частый отсечный огонь! — едва успел скомандовать Малик, мучительно старавшийся вспомнить, что в таких случаях полагалось делать по боевому уставу пехоты.

Он взял винтовку из рук убитого красноармейца, и сам по ходу сообщения, пригибаясь к земле, побежал туда, куда шёл танк.

Но прежде чем слова команды были переданы по цепи, бойцы на правом фланге уже сами завязали перестрелку. Танк дошёл до переднего окопа; остановился и неуклюже завертелся над ним, стараясь, очевидно, раздавить людей, сидевших в узкой земляной щели. Это был тяжёлый танк. Бронебойщики ударили по нему, но снаряды их с острым, пронзительным визгом отскакивали от стального панциря, высекая снопы искр. Немецкие автоматчики стремились проскочить в глубь позиций. На мгновение Малику показалось, что дело безнадёжно, что стальная махина неуязвима и что ничто уже не может спасти положение. Он даже расстегнул кобуру пистолета. Что же, он готов с честью умереть, сражаясь, как надлежит советскому человеку! Но в следующую минуту он навсегда убедился, что на войне не бывает безвыходных положений.

Из головного окопа, того самого, на котором, скрежеща гусеницами и чадя синим дымом, вертелся тяжёлый танк, на миг высунулся по пояс парторг роты Василий Кондратьевич Шашко.

Это было только мгновение. Но Малик видел, как он, крича что-то, взмахнул рукой. Раздался взрыв. Тяжёлая машина вскинулась на столбе шин и земли, остановилась, — потом, повреждённая, но ещё страшная своим огнём, — дёрнулась вперёд. Тогда из раздавленного окопа ещё раз поднялась уже окровавленная голова Шашко. Он снова взмахнул рукой. Откуда-то из-за танка рванулся в небо чёрный столб. Взрыв встряхнул землю, и вдруг стальная машина вспыхнула, вспыхнула буйно, клочковатым, чадным пламенем, точно отлита она была из целлулоида, а не из стали.

— За товарища нашего, за парторга нашего, за Василия Шашко! По пехоте огонь! — крикнул Малик, снова и снова нажимая спусковой крючок своей винтовки.

Он стрелял, меняя обоймы и обливаясь потом до тех пор, пока немецкие автоматчики, зацепившиеся было за передние окопы, не побежали прочь. Тогда Малик, позабыв об опасности, выскочил из окопа. Он не видел разрывов, не слышал злого чириканья пуль, ничего не слышал. Он поднял над головой винтовку, потрясая ею, и вдохновенно кричал:

— По отступающим! За Шашко! За Василия Кондратьевича! Огонь! Огонь! Огонь!

Его вдохновенно передалось бойцам, они забыли усталость, страх и открыли такой огонь, как будто это были не остатки измученного, поредевшего взвода, а целая свежая рота.

Ещё сутки продержался взвод Малика в окружении. Немцы, развивая успех, уходили от речки всё дальше и дальше, выставив против горстки упорствующих людей небольшие заслоны. Солдаты доели сухари, курили древесный мох, достреливали последние обоймы. Во взводе осталось всего двадцать два бойца, а линия фронта отодвинулась на восток уже так, что звуки артиллерийской канонады едва доносились оттуда, как шум далеко идущего поезда. Держать позицию становилось бесцельным. Малик решил прорвать кольцо заслона и пробиваться к своей дивизий.

Ночью похоронили убитых, забрали их оружие и партийные билеты. Когда под утро морозный туман закутал неубранные, помятые войной поля, солдаты по одному ползком выскользнули из вражеского кольца, точно растаяв в промозглом воздухе.

Вошли в лес, выстроились, сделали перекличку. Малик объявил, что будет пробиваться к своей дивизий, скомандовал: «Вперёд!» — и люди пошли на звук далёкой канонады.

…..Три дня лесами, болотами, без дорог, ориентируясь по компасу и грому далёких пушек; вёл Малик свой взвод. Голодные люди, у которых четвёртые сутки не было во рту и крошки, двигались, сохраняя боевой порядок, выбросив вперёд разведку, выставив на фланги дозоры. Несли и катили пулемёты. На плащпалатках, прикреплённых к палкам, по очереди несли раненых. И к этому маленькому отряду, в котором командир суровой рукой сохранял дисциплину, как железные опилки к куску намагниченной стали, стягивались и приставали бойцы и командиры отступивших частей, в одиночку выходившие из окружения.

На третий день пути в отряде Малика было уже сто восемьдесят семь бойцов при двенадцати станковых и двадцати ручных пулемётах, с достаточным количеством боеприпасов, но без куска хлеба и без крошки табаку.

Теперь главным врагом становился голод. Итти с каждым маршем было всё труднее. Людей шатало, они еле плелись, и колонна растягивалась по лесу длинным жидким хвостом. На привалах бойцы бросались на мёрзлую землю, и стоило огромных трудов поднять их потом. Всё громче и чаще стали раздаваться голоса, что всем вместе, такой массой, не выбраться, что лучше рассыпаться и выбираться по одиночке на свой страх и риск, что надо оставить раненых где-нибудь в деревне и избавиться хотя бы от пулемётов, предварительно их испортив. Кое-кто, обессилев, стал потихоньку бросать оружие.

Малик скомандовал большой привал. В овраге созвал он коммунистов и комсомольцев. Он сообщил им своё решение: любыми средствами, не останавливаясь ни перед чем, сохранить отряд, непрерывно итти вперёд. Сильные по очереди должны вести ослабевших, нести их оружие, раненых тащить на руках. Коммунисты и комсомольцы обязаны подавать в этом пример. Паникёров и дезорганизаторов обещал расстреливать на месте. Штатский человек был ещё силён в нём. Своё решение он поставил на голосование. Все руки поднялись «за». Тогда Малик приказал коммунистам и комсомольцам к утру накипятить в котелках воды, отмыть походную грязь и копоть костров, побриться, привести в порядок одежду, оружие.

На рассвете на лесной поляне, у стены сизых елей, был выстроен весь отряд. Малик скомандовал: смирно! Солдаты вытянулись и застыли. Но что это были за солдаты! В шинелях и пилотках, разорванных и прожжённых в дни лесных скитаний, с заросшими, закопчёнными у костров лицами, на которых из потемневших впадин лихорадочно сверкали глубоко запавшие глаза, они еле стояли на ногах. У некоторых заметно подгибались колени, и они стояли, пошатываясь, опираясь локтями о соседей. Но в этих измученных, усталых шеренгах своей энергией, своим подтянутым видом, умытыми, бритыми лицами выделялись сегодня коммунисты и комсомольцы, и среди них гигант Коваленко, ухитрившийся даже где-то разжиться ваксой и начистить свои кирзовые сапоги. Взгляд Малика на мгновение задержался на его больших, обутых в матово сверкавшие сапоги ногах, твёрдо стоящих на снегу, и ему стало вдруг весело.

— Мне сказали, что некоторые из вас думают, что надо отряд распустить и выбираться по одиночке. Может быть, верно, разойдёмся? — сказал Малик, обводя усталые лица бойцов взглядом чёрных, узких, красивых глаз.

Солдаты смотрели на него удивлённо, недоуменно, насторожённо. Но на нескольких лицах он увидел сочувственное выражение, кое-кто подтверждающе кивнул головой, а один из вновь приставших к отряду бойцов, совершенно заросший, в крестьянском треухе вместо пилотки, что-то радостно зашептал соседям.

— Говорите громче, ну? — приказал Малик.

— Я говорю: верно, лучше бы рассыпаться. Разве такой оравой фронт незаметно перейдёшь?.. А по одиночке, говорю, верно, легче.

По рядам прошёл шумок. Малик понял, что этот маленький, совершенно потерявший военный облик за долгие дни скитаний по лесам солдат сказал то, что думали некоторые из тех, кто недавно пристал к отряду. Он стоял, зябко поёживаясь, и тихонько притопывал о землю разбитыми сапогами, на которых рыжела ещё давняя грязь. Потом взгляд Малика снова притянули к себе матово сверкавшие сапоги сержанта Коваленко, его большие ноги, покойно и прочно стоявшие на снегу. Он заметил метлу, валявшуюся возле. Должно быть, бойцы вчера разметали ею снег вокруг костров.

И тут, думая о том, как ответить этому маленькому, измотанному днями скитаний, дрожащему от холода бойцу, недавний фольклорист вспомнил старую сказку, существующую у всех народов. Он поднял эту метлу, вырвал из неё прут и, протянув его маленькому бойцу, приказал переломить. Тот удивлённо глянул на командира: дескать, не рехнулся ли человек от голода, однако подчинился и легко сломал прут. Малик дал ему метлу:

— Ломай!

Метла гнулась, но не поддавалась.

— Ну, ну, ещё! — командовал Малик; хриплый смех измученных людей слышался со всех сторон. — Нажимай, нажимай, не жалей сил!

— Нажми! Наддай! Что, не важит? — кричали со всех сторон бойцы и поглядывали на командира, начиная понимать, к чему он клонит.

— Так вот и мы: пока, вместе, пока у нас дисциплина, никакой враг нас не сломает, — пояснил Малик. И сурово добавил: — Первого же отбившегося от отряда расстреляю собственной рукой. Понятно? Стро-о-ойсь!

Вечером высланная разведка донесла, что на пути справа целая, не сожжённая, но занятая немцами деревня. Посланный в разведку сержант Коваленко пропадал до темноты и, вернувшись, доложил, что в деревне, по всей видимости, расположился какой-то тыловой интендантский пункт — крупные склады, на улице много проводов, что хотя укрепления и не отрыты, деревня сильно охраняется, караулы выставлены во всех направлениях, однако они довольно беспечны и больше греются у костров, пробраться мимо них можно. В заключение рапорта сержант вынул из кармана бутылку молока, краюху хлеба и протянул командиру:

— Откушайте, вам достал. Женщины на дорогу снабдили. Ох, и ждут же нас!

— Отдай раненым, — сказал Малик, склоняясь над картой и делая вид, что пища его мало интересует, хотя от кислого хлебного духа у него потянулась во рту слюна и закружило голову.

Он решил рискнуть атаковать деревню и с боем добыть у немцев продовольствие.

В плане штурма, который он придумал за ночь, внезапность и хитрость должны были восполнить недостаток сил. Под утро, когда в лесу ещё было темно и деревья едва начинали выступать из сурового холодного мрака, в час, когда человеческий сон особенно крепок, отряд, тихо обложивший деревню, обрушил на неё сразу огонь всех своих пулеметов. Потом, едва отгремело в лесу эхо выстрелов, бойцы с четырёх направлений с криками «ура» рванулись вперёд, смяли заслоны и уже на улице, в коротком штыковом рукопашном бою решили исход боя. Немцы бежали, оставив с полусотни убитых, бросив добро — и немалое: продовольственные и оружейные склады; двадцать семь немцев сдались в плен.

Малик приказал бойцам набить вещевые сумки продуктами и табаком, запас продовольствия погрузить на немецкие санки-лодочки, найденные на одном из складов, на санки же поставить и пулемёты, уложить раненых, а в санки впрячь пленных. Остальное облить бензином и поджечь.

Долго ещё, пробираясь лесами, отряд видел позади дымные клубы, поднимавшиеся к облакам. На седьмой день похода, под вечер, сытые и приободрившиеся бойцы из леса, с тыла, атаковали немецкую передовую, точно кинжалом пронзили фронт и почти без потерь прорвались как раз в расположение своей дивизии. Отряд привёз с собой на саночках-лодках двенадцать станковых и двадцать ручных пулемётов. Многие из бойцов, помимо своей винтовки, были вооружены трофейными автоматами. Было вынесено шестнадцать раненых и сдано коменданту двадцать семь пленных.

Кроме этого, гигант Коваленко принёс в свой полк четырёхлетнего мальчика Вову, которого они с Маликом нашли по пути среди чёрных пожарищ сожжённой немцами деревни. Сироту решено было взять с собой. Его несли по очереди на закорках, а в опасные моменты оставляли в кустах на попечение раненых. Так мальчуган этот совершил на плечах бойцов весь поход и был потом отправлен на попутной санитарной машине в Москву, где его сдали в детский дом.

Сам командир генерал Панфилов пожелал видеть Малика. В дни формирования дивизии, ещё в Алма-Ате, он с сомнением опытного воина осматривал пришедшего к нему с путёвкой райкома робкого, щеголеватого учёного. Теперь хотел взглянуть, что из него получилось на войне. Хмурый генерал долго смотрел из-под сердитых бровей на тонкую фигуру Малика, на котором ещё не улеглась как следует военная форма. Потом неулыбчивое его лицо оживилось и подобрело.

— Ай да собиратель сказок! Вот тебе и учёный! Молодец! Хорошим солдатом будешь! — сказал он своим глухим, точно из бочки, гудевшим голосом, привлекая к себе Малика и троекратно, по-русски, целуя его.

Те, кто в эту минуту был подле них, рассказывали потом, что углядели они выражение настоящей отеческой радости на суровом, неприветливом лице легендарного теперь генерала.

Из этого — как в шутку называли его потом в дивизии — «голодного похода» молодой учёный вынес непоколебимую веру в себя, в своих солдат и в старую солдатскую истину гласившую, что для отважного, умелого воина нет безвыходных положений, что и отступая, можно побеждать. Этот вывод он проверил в следующем своём крупное испытании, когда уже в период наступления командир полка направил Малика с тринадцатью автоматчикам в засаду — охранять самоё остриё клина, глубоко врезавшееся во вражеские расположения. Здесь ожидали контратаки, а так как полк, потерявший немало людей в последних боях, как, говорится, приводил себя в порядок, засада эта должна была прикрыть его от случайностей.

Ночью Малик повёл свой крохотный отряд. Для засады он выбрал удобный рубеж в кустах на берегу замёрзшего ручейка, напоминавший ему позиции у Рузы, где он приняв первый бой. Послав в дозор солдата Абдуллу Керимова приказал оставшимся бойцам всю ночь без отдыха рыть по ручью глубокие щели и организовать огневые точки. Солдаты ворчали на командира, которому не терпелось до утра. Но на рассвете, когда, маскируя уже отрытые ячейки, они присыпали брустверы снегом, прибрал Керимов и, с трудом переводя дыхание, сообщил, что пять танков и до роты пехоты скрытно движутся по лощине, приближаясь к месту, где засели люди Малика. Пять танков и сотня людей против тринадцати автоматчиков. Такое соотношение могло смутить и бывалого командира. К Малик, аналитически наблюдавший великую битву под Москвой, уже знал, что на войне успех решают не арифметические соотношения. Спокойным, даже обыдённым тоном он приказал готовиться к бою, огнём автоматов отсечь пехоту от танков, без его команды не стрелять, передним приготовить противотанковые гранаты. Сам Малик для верности привязал к трём гранатам по бутылке с зажигательной смесью, считавшейся в те дни у бывалых солдат самым верным противотанковым средством ползком пробрался в переднюю щель.

Танки остановились на опушке и пропустили пехоту. Не ожидая засады и полагая, вероятно, что они идут по ничейной земле, солдаты двигались толпой и пригибались лениво, больше для порядка. Малик приник подбородком к стылой земле бруствера и затаил дыхание. Немцы шли, оглядываясь, но смотрели не в их сторону. Значит, они их не видели, не думали даже о них. Значит, надо подпустить как можно ближе. Чем громче грянут залпы, тем больше паники. Тем безопаснее, чёрт возьми!

Малик убеждал себя, но, вопреки этим доводам, ему хотелось дать команду стрелять немедленно, стрелять как можно скорее. «Выдержка, ещё раз выдержка!» — убеждал он себя. Уже слышно, как скрипит под подошвами немцев талый снег. «Выдержка, спокойствие!»

— Давай огонь, пожалуйста, давай огонь! — горячо дыша, шепчет в ухо командиру лежащий рядом с ним связной Керимов, томясь от нетерпения.

Ещё немного. Ещё чуть-чуть. Дать им всем выйти из леска на поляну. Ударить по ним по всем сразу! Передние уже в нескольких шагах… Вот так!

— Огонь!

Кто-то из немцев дико вскрикнул. Они остановились. Затрещали короткие очереди. Несколько солдат упало. Остальные залегли и бьют по кустарнику. Но это ничего, они лежат на снежной поляне. Их видно даже издали, как грачей на дороге.

— Огонь!

Автоматчики стреляют всё энергичнее. Цель хорошо видна. «Не удержатся, не удержатся!» — говорит себе Малик, страстно желая, чтобы скорее настал миг, когда немцы побегут. Число не пугает его. Солдат в окопе стоит десяти на открытой местности. И вот немцы не выдержали. На четвереньках они ползут назад. «Ещё, ещё!»

Автоматчики нажимают. Рокот очередей сливается в сплошной треск. Белые снежные фонтанчики прыгают по поляне. Точно над белым озером идёт крупный дождь. «Ага, бежите, сволочи!»

— Ур-а-а!

Немецкий офицер в шинели с меховым воротником там, у сосны, размахивает пистолетом. Должно быть, пытается их остановить. Малик прижимается щекой к холодному прикладу винтовки, затаив дыхание. Чёрная точка мушки блуждает около офицера. Так. Промазал. Но ничего, они бегут мимо офицера, они что-то кричат, показывая назад на кусты. Что это? В лесу строчат пулемёты. Чьи? Неужели наши? Ага, это немецкие заградители. Вот оно что! Малик уже слышал, что у немцев появились части, которые стреляют по своим, когда те бегут. «Ничего, ничего, спокойствие».

Очутившись между двумя огнями, немцы повернули и снова наступают. У них нет выхода. Напористо идут, передвигаются короткими перебежками.

«Только бы мои не дрогнули! Только бы не вышли из окопов! — думает Малик. — Только бы не дать понять, сколько нас тут!» Пули чирикают, как птицы, сбивая ветки, стряхивая иней. И почему-то бросается в глаза, что остроносые желтогрудые синички, бесстрашно цвикая, суетятся в кустах.

Уже выбыл из строя зубоскал Гайсин, всегда имевший в запасе для друзей не одну солёную шутку. Уже не стало хладнокровного добряка Куцевого, которого Малик помнил ещё по эшелону. Упал на бок, как подстреленный джайран, связной Керимов, упал, но тотчас же грудью лёг на бруствер и опять взялся за автомат. Девять оставшихся держатся. А автоматы рокочут в кустах упрямо и деловито, и трудно узнать, сколько их — десять, пятнадцать, сто…

Малик, гибкий, быстрый, раскрасневшийся, сверкая чёрными узкими глазами, горящими от возбуждения, ползает от одного, к другому:

— Держись, ещё немножко держись! Сейчас побегут!

Каждый из его людей всё время чувствует его с собой рядом, слышит, как упруго стрекочет автомат командира.

— Сейчас, сейчас побегут!

И действительно, немцы побежали. На этот раз молчали и пулемёты заградителей. Должно быть, и там, в чужом штабе, сочли дальнейшую атаку бесполезной. Но зелёная ракета распорола белёсый воздух. Что бы это значило? Ага, совсем рядом послышались хлопки. Миномётная батарея! Мины с предостерегающим мяуканьем стали падать в кустах. Но не зря всю ночь трудились бойцы, долбя замёрзший грунт. Они лежат теперь в узких щелях. Визжащие осколки косят над их головами кустарник, осыпают их прутьями, хвоей, мёрзлой землёй. Но они-то целы! Целы, чёрт возьми!

Миномёты смолкли. Но нет тишины, слышится урчание моторов. Танки! Должно быть, те самые, о которых докладывал Керимов. Ну да, вон они высунулись из леса. Неужели их повернули назад, на помощь своим?

Машины, тяжело воя, переваливают через край лощины.

Пять танков и рота пехоты против девяти бойцов и их командира! Отступать? Бежать? Нет, от танка не убежишь. Бежать — умереть. Сражаться! Отбить танки! В этом шанс выжить, победить. Всё это мгновенно пронеслось в мозгу Малика в то время, как он, волоча за собой сумку с гранатами и привязанными к ним бутылками, полз по снегу, наперерез танкам.

Машины шли излюбленным немцами строем — углом вперёд, и головная неслась как раз туда, где за пеньком лежал Малик. На ходу танки вели частый огонь из пушек. Снаряды летели куда-то далеко через головы. «К чему это? Там же никого нет. Шумовые эффекты?» — подумал Малик в мгновение, когда вырывал гранату из сумки. И ещё мелькнула мысль: «Они сами боятся».

Машина неслась прямо на него. Он уже различал каждую царапину на броне. Отчётливо мелькнул в его сознании парторг Шашко, величественный и прекрасный в своём самоотверженном боевом вдохновении. В это мгновение машина с грохотом пронеслась мимо так близко, что отполированный трак чуть не отдавил ему руку. Малик отскочил. Разогнувшись, как пружина, он метнулся вверх. Граната с привязанной бутылкой угодила прямо в радиатор машины.

Взрывная волна толкнула Малика в грудь, отбросила в сторону, это спасло его от гусениц второй машины, повернувшей прямо на него. Он не потерял сознания, но бросать гранату было уже поздно, не было времени размахнуться. Тогда Малик почти подсунул её под гусеницу и, отпрянув, прильнул к земле. Взрыв был так силён, что танк почти перевернуло на бок. Плюхнувшись назад, он остановился, и сразу же жёлтое, липкое, невысокое пламя, точно овчиной, покрыло его. Это вслед за гранатой сделала своё дело бутылка.

Оглушённый Малик, ощущая, что всё тело его покалывает, словно электрическим током, снова схватился за сумку. Но что это? Три машины затормозили и стали разворачиваться — торопливо, толчками. Против кого? Против своих? Да нет же, они идут обратно. Они отступают! И когда это дошло до сознания, Малик без сил упал на землю. Прикосновение к снегу привело его в себя. Двое бойцов, пластаясь по земле, волокли его в кусты.

— А мы думали, вас в лепёшку! — говорил один из них, тот, на чьих плечах лежал Малик.

— Давай, давай, неси, вон они опять рылом к нам разворачиваются, — торопил другой, помогая ему.

Очутившись в кустах, в окопчике, Малик сел на землю. Всё тело ныло, дрожало мелкой дрожью, острое покалывание становилось мучительным. Мокрое бельё липло к лопаткам, связывало движения. Малик осмотрел, ощупал себя. Нет, не ранен, цел. Жадно проглотил комок снега. От Малика, как от загнанной лошади, поднимался парок.

Но, несмотря на боль от контузии, всё в нём ликовало, пело. Это он, он, человек, победил пять танков! Такую силищу! И опять перед глазами остро, отчётливо, точно живая, мелькнула фигура парторга Шашко.

— Товарищ командир, седайте в окопчик, опять палить начали, — предупредил его кто-то.

Танки, отойдя на приличную дистанцию, открыли огонь. Из леска снова принялась бить миномётная батарея. В дисках у автоматчиков оставалось по пять-десять патронов. Ясно было, что нужно отходить. Но путь к своим преграждали эти танки, стоявшие на опушке. Малик посмотрел на карту. Потом, для себя, решительно прочертил линию в сторону, противоположную от своих позиций, прямо в лес, на немецких миномётчиков. Он рассчитал, что будет правильнее лесом сделать круг и в обход вернуться к своим. Он знал, что солдаты беззаветно верят теперь ему, знал, что они выполнят любой его приказ.

На четвереньках проползли они по руслу замёрзшего ручья до лесной опушки, до того самого места, где в кустах на удобных, аккуратных позициях, обливаясь потом, трудились неприятельские расчёты, посылая мину за миной в кусты, где теперь никого уже не было. По молчаливому сигналу Малика, под шум выстрелов бойцы бросились на миномётчиков, последними патронами расправились с ними, взяли их личное оружие, даже их документы и, испортив миномёты, скрылись в лесу.

Лесом они сделали большой крюк по самой чаще и в расположение полка пришли уже спустя много времени. Когда Малик без доклада приподнял полог командирской землянки, командир полка подполковник Карпов и его комиссар Мухомедьяров, сидевшие за столом, оглянулись и вдруг вскочили с табуреток. Они уставились на Малика, стоявшего в проходе в изорванном окровавленном маскхалате, и на лицах застыло странное удивление.

— Габдуллин? — тихо спросил, наконец, командир.

— Малик, родной! — бросился к нему комиссар, старый его алмаатинский товарищ.

— Я… Что вы удивляетесь, что с вами? Да скажите, что случилось? — спросил, в свою очередь, Малик.

Командир взял со стола бумажку, которую они, видимо, только что читали, и протянул ему: «В бою под деревней Ширяево геройски погибли 13 бойцов-автоматчиков нашего полка, находившиеся в засаде во главе с политруком Габдуллиным Маликом. Как донёс разведчик, они сражались до последнего дыхания. В неравном бою они уничтожили два немецких танка и 150 гитлеровцев». Бумажка была подписана командиром пятой роты Аникиным и отсекром комсомольского бюро полка Джеджибаевым.

— Ну, что это значит? — спросил командир.

— Мы тут сидим и горюем, — добавил комиссар.

— Тут всё правильно, кроме того, что мы погибли, — устало улыбнулся Малик, которого клонило в сон так, что он с трудом поднимал отяжелевшие веки.

— Побольше бы таких покойников — не очень ловко сострил комиссар полка.

Он полез под топчан, порылся в чемодане и, достав со дна бутылку коньяку, бережно завёрнутую в новые портянки, поставил на стол.

— Как уезжали из Алма-Аты, жена дала на дорогу, — пояснил он. — Слово себе дал бутылку эту спрятать и выпить в день победы. Вот и таскал с тех пор. Разопьём, что ли, по такому случаю? За твоё здоровье, Малик!

Сбывались слова генерала Панфилова, старого воина, знавшего толк в боевом искусстве. Учёный-фольклорист, кабинетный человек, на глазах вырастал в искусного командира. И хотя внешне он оставался прежним худощавым городским юношей с красивым смугловатым и тонким, точно выточенным из старой слоновой кости, лицом, с узкими и длинными руками интеллигента, он стал выносливым и неприхотливым солдатом, суровым к себе, требовательным к подчинённым.

Он командовал уже ротой разведчиков. Когда роту эту после боевых дел отводили на отдых, он и тут не давал покоя своим людям. Ежедневно с утра до ночи он учил бойцов-казахов ходить на лыжах, сам вместе с ними овладевал этим чужим для его народа и потому особенно трудно дававшимся ему искусством. Никудышный стрелок в начале войны, он в редкие дорогие минуты боевого отдыха, когда его товарищи командиры, попарившись в бане, отсыпались, уходил в лес и один часами учился целиться и стрелять, пока не научился первой пулей сбивать с ели шишку. Он был награждён уже орденом Красной Звезды и орденом Боевого Красного Знамени. Его разведчики славились на всю армию. Их известность росла по мере наступления. Раненые, уезжавшие на отдых в родные края, письма бойцов панфиловской дивизии, посылаемые на родину, несли его славу из холодных калининских лесов в далёкий Казахстан. О нём говорили уже в колхозах. Старики сравнивали его с легендарными героями прежних дней. О нём сочиняли стихи. Сам того не подозревая, становился он героем степных народных песен, какие он когда-то собирал с такой любовью и старанием.

Зимой 1942 года его дивизия наступала в авангарде армии. Авангардом дивизии шёл полк Карпова, а в боевом охранении полка двигались на лыжах разведчики Малика. Дивизия, прорвав вражеский фланг и огибая его, зашла в немецкий тыл. Ей предстояло замкнуть кольцо окружения за спиной одного из крупных немецких соединений, упорно оборонявшегося в лесах. Острия клещей почти сошлись. Осталась узкая горловина. В центре её, как замок, была сильно укреплённая деревня, в которой находился немецкий штаб. Нужно было взять эту деревню и зажать горловину.

На эту операцию решено было бросить первый батальон и роту разведчиков Габдуллина. Они должны были, сделав широкий обход по лесам и болотам, внезапно ударить на деревню в немецком тылу, захватить её и держать до прихода дивизии. Люди Малика, закалённые долгими и утомительными тренировками, легко проделали трудный лесной переход. Малик дал отдохнуть отряду, потом созвал бойцов и приказал им сбросить вещевые мешки, освободиться от всего лишнего.

— Позавтракаем там, трофейными закусками, — сказал он.

К двенадцати вся рота сосредоточилась на опушке леса вблизи деревни. Малик посмотрел на часы. Атака была назначена на двенадцать пятнадцать. Но батальона, с которым он должен был взаимодействовать, ещё не было.

Уже давно был послан лучший лыжник для связи. Тянулись томительные минуты. Наконец лыжник вернулся и доложил, что батальон идёт без лыж целиной, движется медленно, с трудом протаптывая путь в глубоком снегу, и будет, повидимому, не раньше, чем часа через три. Всё было рассчитано на внезапность. Деревня была крепким орехом, окружена дзотами, закопанными в землю танками. В случае, если бы немцы узнали о том, что им грозило, и привели в действие всю мощь своей огневой системы, их трудно было бы опрокинуть даже силами дивизии.

Опыт учил Малика ценить в такой обстановке каждую минуту. И он решил атаковать деревню своими силами. Людей он разбил на четыре неравные группы. В одну собрал всех физически слабых и неопытных. Им были выданы все имевшиеся в роте диски, заряженные патронами с трассирующими пулями. Они должны были подобраться к деревне по лесу с направления, откуда немцы могли предполагать атаку. Им было приказано, устроившись поудобнее, ровно в час открыть по деревне частый огонь и вести его, постоянно меняя позиции. Тем временем две группы лыжников под командой старшего сержанта Тимонина и сержанта Монахова должны были, по возможности без выстрелов, подобраться к деревне с флангов и, прорвавшись в немецкие траншеи, захватить дзоты с тыла. Сам же Малик с основной атакующей группой решил ворваться в деревню и тут добивать немцев в домах и на улицах.

Этот план атаки значительного немецкого гарнизона, да ещё сидящего за мощными укреплениями, силами одной роты кажется теперь, из мирного сегодня, чем-то совершенно невероятным. Но как бы там ни было, этот план, выработанный командиром, крепко верящим в себя и в своих людей, был в тот день разыгран как по нотам. И когда, наконец, часа через два к месту схватки подоспел подтянувшийся батальон, автоматчики Малика уже заканчивали бой, выковыривая немцев из последних дзотов и вылавливая их на чердаках и в подвалах.

Малик сидел в разбитом гранатами доме немецкого штаба, читал захваченные документы, а один из его бойцов, бывший слесарь Ленинградского механического завода, Мартынов, возился у двух несгораемых шкафов и, обливаясь потом, ругал упрямую немецкую технику. Впрочем, он всё-таки вскрыл эти шкафы. В одном оказались дислокационная карта района, важные штабные бумаги и много фальшивых денег. Другой был полон коробками с железными крестами, предназначенными к отправке в части, окружение которых завершила рота разведчиков Малика Габдуллина.

Так, от дела к делу, от боя к бою, продолжал воевать молодой учёный-фольклорист, сам вырастая в героя изустных легенд и песен своего народа. И когда слава его прошла по всему фронту, его, боевого командира, чуткого политработника, великолепного лингвиста, свободно владеющего русским, казахским, киргизским, узбекским, каракалпакским, татарским и немецким языками, назначили агитатором для работы с бойцами нерусских национальностей. И он стал ездить по частям, неся бойцам слово большевистской партии…

…Должно быть, об одном из его недавних выступлений здесь, в батальоне, в редкую минуту боевого затишья и спел только что солдат-джерши.

Мы молча сидели у потухшего костра. Последние угли погасли под пеплом. Стемнело. Холодные, острые звёзды зажглись в тёмном бархате неба, кое-где тронутом багрянцем пожарищ. А песня всё ещё звучала, и не хотелось шевелиться, чтобы не спугнуть обаяние раздольной степной мелодии.

— Вот так и рождаются легенды, — тихо произнёс лейтенант Климов, отвечая на какие-то свои мысли.