Друзья
Когда Кафий Галаулин и Нахтангов Юлдаш, проделав с маршевой ротой большой и канительный путь по зимним фронтовым дорогам, впервые попали из запасного полка на передовую, под самые Великие Луки, Пётр Ступин, хотя и шёл ему тогда всего-навсего двадцать третий год, уже считался в своей роте старым солдатом и слыл среди бойцов знатоком военных дел.
Дважды выбивался он со своим полком из окружения, познал горечь отступления, а потом, наступая, проделал с боями зимний, почти пятисоткилометровый путь на запад. Ступин имел уже три ленточки за ранения, медаль «За отвагу», и, казалось, на войне не могло произойти ничего такого, чего бы он ещё не видел, не знал, не пережил.
На какую бы военную тему ни заходил разговор по вечерам в жарко натопленной землянке или где-нибудь на марше, в лесном шалаше, всегда находил он, что вспомнить из собственной боевой жизни, и рассказывал он охотно и интересно, как рассказывают обычно бывалые люди с доброй и открытой душой.
В роте любили этого широкоплечего, приземистого солдата с худым, скуластым, обветренным лицом, которому мудрёно сросшийся шрам, пересекавший и приподнимавший бровь, придавал насмешливое выражение. Он крепко врос в боевой быт и давно перестал вспоминать, что когда-то был трактористом на Торфоразработках под Ленинградом. Война стала для него второй профессией.
Пётр Ступин так ловко применился к ней, что перестал замечать её тяготы. И в роте невольно старались подражать и его молодцеватой выправке, и всегдашней подтянутости, чёткости, с какой он рапортовал начальству, пружинистой походке, его манере сдвигать шапку немного на лоб и набекрень, его привычке туго перепоясываться да так большими пальцами разгонять гимнастёрку под ремнём, чтобы не оставалось на ней ни одной складочки. А когда Ступин отпустил вдруг усы, в роте сразу появилось несколько усачей, и командиру пришлось посоветовать ему расстаться с этим украшением, чтобы прекратить, как выразился командир, дальнейшее развитие этой гусарской эпидемии.
Полроты считало себя в друзьях Петра Ступина. И молодой боец Кафий Галаулин, в недавнем прошлом механик казанской меховой фабрики, человек городской, весёлого и бойкого нрава, сразу же очутился среди них. Произошло это просто. Как-то в морозный декабрьский день, сидя у блиндажа, выдолбленного в крутом берегу маленькой извилистой речки Ловати, Галаулин чистил свою полуавтоматическую винтовку. Что-то не ладилось у него с затвором. Несмотря на мороз, пот покрывал лицо солдата, перепачканное ружейной смазкой.
Проходивший мимо Ступин остановился, посмотрел на тщетные его старания, потом молча взял у него оружие, в одно мгновение разобрал и — собрал и, сам любуясь своим мастерством, сказал:
— Видал работку? То-то, забыл ты, брат, про мороз. От мороза смазка густеет. Понимаешь? У меня раз вот такой же случай ещё под Клином был. Лежим в цепи, немецкой атаки ждём, а винтовка стоп — отказала. Что такое? Я затвором раз-раз, не подаёт. Я опять — не подаёт. Я так, я эдак — не подаёт. Тогда боец, один из кадровых, сосед мой по цепи, мне говорит: «Чудак-рыбак, затвор-то остыл, погрей его за пазухой». Погрел — и что же? Раз-раз, и пошло дело. А так — хороша винтовочка, ничего не скажешь. Холода вот только не любит. Ты это, Казань, себе на носу заруби. Табак есть? Ну нет, так мово покурим. Мелковат только, крошки одни остались.
Ступин присел возле нового знакомого и, поглаживая рукой воронёный ствол винтовки, тихонько дымя, стал рассказывать о её «праве», о сё поведении и капризах и о том, как лучше с ней воевать. Он увлёкся, стал показывать приёмы боя, снова разбирал и собирал винтовку, отдельные части, и всё это получалось у него так смачно, что к концу разговора в низине, у берега реки, представлявшего собой в те дни целый пещерный посёлок, вроде жилищ полевых муравьев, скопилась толпа слушателей.
Сам Ступин, спохватившись, поспешил разогнать её, боясь, как бы немцы не засекли их с воздуха да не ударили по этому скоплению.
С Нахтанговым Юлдашем, казахским степным овцеводом и охотником, человеком уже немолодым, малоразговорчивым, Ступина свёл уже не случай. Трудно начинал войну Нахтангов. Из просторных степей его привезли в край лесов и озёр в студёную пору, когда от мороза ночами гулко трещал лёд на реке и воробьи падали на снег, подрезанные на лету холодным ветром, а плевок шлёпался о землю льдинкой. Да и трудно было человеку, приехавшему из краёв, где не знали, что такое светомаскировка, сразу освоиться с жильём, выдолбленным в мёрзлом берегу реки, с жильём, из которого и высовываться без нужды не полагалось, так как вся местность простреливалась противником с двух сторон.
А тут ещё плохое знание языка, военного быта и обычаев, да и природная застенчивость. Словом, Юлдаш замкнулся в себе, держался отчуждённо, всё у него не ладилось, валилось из рук, и когда отделённый бранил его за плохо выполненное задание, он только мигал глазами и с тоской глядел на незнакомых людей, на незнакомый пейзаж.
На войне не любят людей безучастных. На Юлдаша стали посматривать косо, посмеиваться над ним, чураться его. Это ещё больше отдалило его от людей.
Как-то раз старшина послал нескольких бойцов под командой Ступина в тыл за продуктами. По просьбе Ступина отрядили с ним и Юлдаша. Дорогой Ступин попытался разговориться с ним. Он и раньше пробовал, считая, что, как коммунист, обязан помочь новобранцу, да всё у него как-то не выходило. Ответит Юлдаш «да», «нет» и прячется, как улитка в свою раковину.
Дорога к тылам шла по реке, повторяя извивы её берега. По льду, как по трубе, тянул острый и студёный ветер.
— Ветер дует, лицо закрой, лицо, понимаешь? Ну, а понимаешь, так закрой его. Обморозишь без привычки, — сказал Ступин Юлдашу и, достав из-за голенища газету, показал, как на такой случай делать из бумаги защитную маску от ветра и обмораживания.
Потом угостил его табачком, — потолковал о том о сём и вдруг выяснил: Юлдаш уже третий месяц не знает, что делается дома в многочисленной семье, от которой он не получил ни одной весточки. Письма к нему почему-то не шли, сам же Юлдаш домой не писал, потому что жена его русская, по-казахски читать не умеет, а русскую грамоту он сам еле разбирает. Попросить же кого-нибудь написать стеснялся.
Ступин только головой покачал: что ж ты, дескать, друг ситный, молчал-то столько времени? На складе, пока на подводу грузили ящики с концентратами и мороженые бараньи тушки, разложил на цибике из-под чая лист бумаги и скомандовал Юлдашу:
— Ну, что же, земляк, говори, чего писать. Я до писем мастак, почитай, полроты меня эксплуатирует.
Под диктовку Юлдаша написал он в Казахстан длинное письмо о фронтовом житье-бытье, обычное солдатское письмо с упоминанием всех родственников и знакомых, с запросом о всяческих бытовых, дорогих сердцу человека, находящегося на чужбине, мелочах, с бесчисленными поклонами и пожеланиями в конце.
И верно, оказался он великим мастером писать, потому что, когда перечитывал он после письмо вслух, и Юлдаш, и дежурный по каптёрке кладовщик, да и сам писарь, выписывавший продукты, слушали его со вниманием, и каждый при этом вспоминал своих далёких, и все кивали головой в особенно трогательных местах. По пути, чтобы, как говорится, не тянуть вола за хвост, занесли письмо на полевую почтовую станцию, и с первой же машиной пошло оно из края, где свистели пули и трещал мороз, в край, где уже сошёл снег и зацветали абрикосы.
Когда через месяц пришёл ответ, Юлдаш сразу ожил, выпрямился, в фигуре у него появилась подтянутость, глаза стали смотреть веселее и оказались на поверку вовсе не сонными, а очень зоркими, живыми и даже, чёрт возьми, хитрыми глазами. Словом, ожил человек. К Ступину же, который писал ему время от времени письма, он так привязался, что и в бою и на досуге стремился всё время держаться около него.
И вот понемногу прочная фронтовая дружба связала этих троих совершенно разных людей.
Когда Ступина посылали в разведку или во вражеский тыл добывать «языка», он всегда старался взять с собой быстрого, сметливого балагура Галаулина и пожилого Юлдаша, который, при всей своей внешней медлительности, оказался человеком бесценным для таких дел: каменно-спокойным, выносливым, метким стрелком, умеющим часами в совершенной неподвижности выжидать врага.
Селились они теперь в одном углу землянки, спали на общей плащпалатке, хлеб и водку по очереди получали на троих, ели из одного котелка и только разве табак держали в разных кисетах.
Но настоящая дружба проверяется в трудные минуты. Такая минута для друзей наступила, когда после новогоднего штурма были освобождены, наконец, Великие Луки и остатки немецкого гарнизона сдались.
Прорвав вражескую оборону, их полк в авангарде дивизии быстро продвигался вперёд. Развивая успех прорыва, он с боями наступал день и ночь. И вдруг, когда основные линии немецкой обороны, сметённые и исковерканные нашей артиллерией, остались далеко позади, на пути полка, втянувшегося в теснину между холмами, оказался сильный немецкий дзот, державший под обстрелом всю местность.
Силами разведывательной роты, подкреплённой штурмовыми взводами, полк попытался с ходу сковырнуть этот дзот. Но огонь четырёх пулемётов, бивших оттуда, был так ловко организован и силён, что атака захлебнулась и авангарды принуждены были отойти и залечь. Движение приостановилось.
Тогда слово взяла артиллерия. Около часа пушки сопровождения долбили преграду. Снарядов не жалели. Когда осело бурое облако вздыбленной мёрзлой земли, ка месте дзота были видны обломки расщеплённых брёвен и закоптелый снег, забросанный черепками мёрзлой земли. Но вот пехота поднялась в атаку. Эти обломки вдруг ожили. Густой огонь четырёх пулемётов снова прижал атакующих к земле. Сгущались сумерки. В бездействии проходили минуты, цена которым хорошо известна тем, кто бывал в наступлении. Один за другим приезжали гонцы командира дивизии. Генерал торопил.
Командир полка сам пришёл в головную роту и вызвал охотников под покровом ночи уничтожить вражеский дзот.
— Ночью ничего не выйдет, а утром этот прыщ сковырнём, — сказал Пётр Ступин.
— Почему утром?
— Ночь будет светлая, — мороз. Да и немец ночью пуглив, караулов много. А утром он побеспечней, да и туман утром падёт.
— Откуда известно про туман? — спросил командир полка.
Он признал правильность ступинских доводов, но уж очень хотелось ему поскорее разделаться с препятствием и доложить генералу, что наступательное движение возобновлено.
— А видите, товарищ подполковник? — и Ступин показал ему рукав шинели, чуть седевший от инея.
К утру у Ступина готов был план. Галаулин с ручным пулемётом должен был подкрасться к дзоту справа, залечь получше в кочках, надёжно укрыться, окопаться и начать стрельбу по амбразурам, чтобы привлечь на себя внимание и огонь немцев. Тем временем Ступин с Юлдашем, вооружённые автоматами и штурмовыми ножами, должны были подобраться к дзоту, зайти ему в тыл и, неожиданно ворвавшись по траншее со стороны входа, снять часовых, если таковые окажутся, а гарнизон уничтожить гранатами.
План был хороший, и поначалу пошло всё гладко. Галаулину без особого труда удалось отвлечь огонь немцев. Друзья поползли в снегу и подкрались уже близко к дзоту, но тут вмешалась случайность, которую ни они, да и никто на их месте не мог бы предусмотреть. Шальная пуля, с визгом отрикошетив от камня, тяжело ранила Ступина в шею. Захлебнувшись кровью, он без чувств упал в снег, не успев ничего ни сказать, ни даже подумать.
Очнулся он, когда Юлдаш, привязав его к себе ремнём и двигаясь по снегу на четвереньках, нёс его в тыл. Тут между друзьями возникла первая ссора.
— Брось меня, Юлдаш, ползи вперёд. Туман садится!!
— Молчи, Пётр, молчи! — задыхаясь, хрипел Юлдаш, продолжая ползком нести на себе друга и два автомата.
— Я командир, я приказываю тебе бросить меня, выполняйте приказание, товарищ Нахтангов… Туман редеет.
— Ты — командир, Пётр. Юлдаш не бросит раненого командира, Юлдаш выполнит ваше задание, товарищ командир, хотя бы и вовсе не было тумана.
Он вынес друга в безопасное место, положил его под сосенкой, укрыл своей шинелью, а сам, взяв автомат, в одной телогрейке пополз обратно.
Туман действительно осел. Чистое морозное утро, жёлтое, как лимон, встало над холмами, кое-где поклёванными тёмными разрывами мин. Солнце сияло. Каждая торчащая из-под снега былинка чётко виднелась на голубом, золотисто-сверкающем насте. Галаулин продолжал отвлекать внимание немцев, изредка перестреливаясь с ними, но незаметно подползти к дзоту было уже невозможно.
Тогда Юлдаш принялся копать руками траншею в глубоком снегу. Он копал, отталкивая снег ногами назад, как это делает крот, прокладывая свои ходы, и по траншее этой, незаметный, он — со скоростью не быстрее полуметра в минуту — стал двигаться вперёд. Рыть руками слежавшийся, скрипевший и рассыпавшийся, как картофельная мука, снег было мучительно. Руки немели, лицо ломило, но Юлдаш был терпелив и вынослив. Обливаясь потом, чувствуя, как рвётся в груди сердце, он рыл, рыл, рыл. Рыл час, два, три, пока траншея его не упёрлась в твёрдую землю, в бруствер немецкого окопа, как догадался он.
Передохнув, жадно проглотив несколько комков снега и по царившей вокруг тишине определив, что окоп пуст, Юлдаш выбрал момент, когда перестрелка Галаулина с немцами усилилась, вынул нож, взял его в зубы, щёлкнул предохранителем автомата и быстро, по-кошачьи пружинисто-мягко перемахнул в окоп и замер.
Теперь он понял секрет немецкого дзота: именно сюда, в боковые глубокие рвы, немцы уходили отсиживаться от обстрела артиллерии.
В несколько осторожных кошачьих прыжков Юлдаш миновал ход сообщения и за поворотом лицом к лицу столкнулся с немецким часовым. Прежде чем изумлённый немец успел вскрикнуть, штурмовой нож был загнан ему в грудь по самую рукоятку. Перескочив через немца, Юлдаш появился у разбитого входа в дзот. В пропахшей порохом полутьме несколько тёмных фигур сновало у амбразур, посылая из пулемётов короткие очереди. Одной гранатой, брошенной внутрь, Юлдаш уничтожил всю пулемётную прислугу.
Услышав из своего окопчика взрыв в дзоте, Галаулин сразу смекнул, в чём дело. Он схватил своё оружие и ринулся вперёд, в первый раз в жизни стреляя из ручного пулемёта на ходу. Он прибежал как раз во-время, на несколько секунд раньше, чем добрались по траншеям из тыла вражеские подкрепления. Теперь умелым воинам было уже легче. Огнём автоматов они задержали немцев на поворотах траншей, а подоспевшая рота докончила дело.
Так трое друзей проложили путь наступающему полку.
Я видел всех троих через несколько дней в полевом госпитале, куда Нактантов и Галаулин, только что получившие ордена Боевого Красного Знамени, пришли проведать раненого Ступина. Оба тихо и чинно сидели возле его раскладной койки, положив руки на колени, а перед ними на газете были разложены стопки белых сухарей, вывалянных в махре, колбаса, ком масла и папиросы. Всё это получили они вчера в день награждения и всё, до последнего сухаря, принесли раненому другу. Они были важны и торжественны. Ступин же, которого, по его словам, в этот день «рана отпустила», наоборот, был весел, громко хрустел сухарями, крепкими зубами рвал задубевшую колбасу и подшучивал над приятелями:
— Всего натащили, а вот самого главного не дают. Друзья тоже называются!
«Самое главное» аппетитно булькало в алюминиевой походной фляжке Юлдаша. Друзья, по общему согласию, решили поберечь «самое главное» до выздоровления Ступина и до того торжественного часа, когда и ему по выходе из госпиталя тоже вручат орден. Ждать, принимая во внимание серьёзную рану, было, вероятно, долговато.
— И вы думаете, не сберегут? Сберегут. Голову наотрез — сберегут! Это ж такие ребята! — на всю палату, как торжественно именовали тут взятую под госпиталь обычную крестьянскую избу, шумел Ступин.
И все в палате — и раненые со своих коек, и старый врач-хирург, с изъеденными карболкой руками, и молодая сестра, румяная, как помидор, и похожая в своих кудряшках на ёлочную игрушку, — с улыбкой смотрели на троих друзей.
