Только сейчас, когда поднятые по тревоге немцы и полицаи снова начали тщательно прочесывать лесок, осматривать каждый кустик, каждый овражек в окрестных полях, Крамарчук по-настоящему понял, как близки они были к гибели. И как мудро поступили, вернувшись к дому той самой старухи, которая выдала их. Кому могло прийти в голову искать их в этом дворе?

Пока обезоруженные полицаи приходили в себя да объясняли сослуживцам, что с ними произошло, и пока те криками и выстрелами в воздух вызывали из села остальное воинство, сержант и Мария успели добежать до южной окраины леска и оврагом — где перебежками, а где ползком — подкрасться к полуразрушенной землянке, обвалившаяся крыша которой едва выглядывала из высокого бурьяна, разросшегося между двумя давними, почерневшими от времени стожками соломы и тыльной стороной сарая.

Каратели понимали, что далеко уйти партизаны не могли. Тем более что вокруг почти степная равнина. Лес был оцеплен, по окрестным полям метались всадники, несколько полицаев прочесывали дворы в той части села, где прятались Крамарчук и Мария. Однако двор Ульяны осматривать не стали. И Крамарчук слышал, как, выйдя на крыльцо, хозяйка с презрением сказала полицаям:

— Кто ж так ловит? У вас только и нюха, что на самогон. Ничего, дождетесь, когда сталинцы вернутся... Они вас всех мигом выловят.

— Так ведь ты же нас, ведьма старая* и выдашь, — огрызнулся один из полицаев, уже отойдя от ворот.

— И выдам! На вас крови не меньше, чем на тех, кто моих мужиков пострелял. Вспомните, сколько невинных душ погубили! За два века грехи свои не отмолите.

— Во карга ядреная! Всех ненавидит. На весь род людской жало выпускает! — вмешался другой. Крамарчук узнал его по голосу: это был тот самый старший полицай, который осматривал овраг, когда они обезоруживали «семинариста» с дружком.

— Не всех, а таких иродов, как ты, — спокойно ответила старуха. — Раз руки в людской крови — отмывай их собственной. По такому завету Господнему живу и жить буду.

— Какая же она гадина! — сокрушенно покачала головой Мария. Девушка сидела, подогнув колени, в дальнем углу ямы, опираясь головой в нависшее над ней бревно, с которого свисали какие-то полуистлевшие тряпки. В том углу хватало места и для Крамарчука. Это было их последнее прибежище на тот случай, если полицаи заглянут и сюда: авось не заметят. — Она еще и мудрствует! Я сама прибью ее, Крамарчук. Пусть отмывает собственной кровью... По своим змеиным заветам.

Сержант не ответил. Он стоял на краешке упавшего в землянку бревна и, сжимая автомат, следил за полицаями. Какого дьявола они остановились? Почему смотрят в их сторону? Решают: осматривать ли вон те заросли бурьяна между сараем и почерневшими стожками? Почему бы не осмотреть? Так нет же, лень!

«Ну что ж, — подумал Крамарчук, как только, немного посовещавшись, полицаи исчезли за углом соседнего дома. — Это их судьба хранит. А что? У полицаев тоже, должно быть, есть хоть какая-то, хоть полицейская, но все же судьба».

Упершись ладонями в почерневшую доску, валявшуюся рядом с землянкой, Николай приподнялся и всмотрелся уже в сторону леса. На той окраине его, из которой они забежали в овраг, показался всадник. Немного постоял и направил коня к оврагу.

«Не осталось бы там следов! — с тревогой следил за ним Крамарчук. — Так ведь наверняка остались».

Оглянулся. Старуха все еще стояла на крыльце. Только теперь она тоже смотрела в его сторону.

«Если полицай приведет по следам своих — яма станет для нас могильной. Позицию в этой норе не сменишь».

— Вот увидишь: я отомщу ей. Пусть только стемнеет и немцы немного угомонятся.

— Нам бы самим выжить, — мрачно ответил Крамарчук. — Курить у тебя не найдется? Черт, ты же не куришь. Всегда плохо, когда в окопе никого, кроме... — он хотел сказать «кроме бабы», но употребить это слово по отношению к Марии не решился. — Может, догнать полицаев, попросить?

— Господи, да потерпи со своей махрой! Разве до этого сейчас? Только бы дождаться вечера... Так подло предать! Послать за мной, вызвать и... предать! Пристрелю. Разрази меня гром, пристрелю.

Последние слова Кристич проговорила как-то устало, почти пробормотала, и, нагнувшись к ней через несколько минут, Крамарчук увидел, что она, откинув голову, спит. Или просто закрыла глаза.

«Какое это было бы счастье: заснуть сейчас. Хоть на часок, — подумал он, облизывая пересохшие губы. Пить ему хотелось еще больше, чем курить. Это только Громов мог в самый разгар осады дота засыпать спокойным детским сном. Чем и удивлял. — Эх, лейтенант, лейтенант! Что ж ты там, на Змеиной? Ах, да... Умирая, тот партизан сказал, что Беркут отвлек на себя всех карателей. Заманил их на Змеиную гряду... Чтобы пожертвовать собой и отрядом. Неужели не было другого выхода?»

Наконец старуха скрылась в доме. Оставался всадник. Медленно приближался к ним, двигаясь по самой кромке оврага.

«Конечно, заметил... Следы должны были остаться. Странно, что не созывает своих. В лесу наверняка бродит целый взвод».

Крамарчук оставил автомат и присел возле Марии. Спит девка! Осторожно провел пальцами по ее щеке. Еще раз, уже смелее. В этот раз она ощутила прикосновение, и Крамарчуку показалось, что по ее лицу пробежала тень улыбки. Наверно, так улыбаются во сне дети, когда им снятся ласки матери.

— Мария, — прошептал он как можно тише. Девушка не должна была слышать этих слов. — Милая... Уберечь бы тебя.

Кристич шелохнулась во сне, и Крамарчук замер. Он понимал, что как только Кристич откроет глаза, он уже не решится сказать ей что-либо подобное. Дождавшись, когда она снова успокоится, сержант снял с доски автомат, чтобы, приблизившись, полицай не сумел заметить его, и вновь присел возле Марии, тоже прижавшись спиной к рыхлой осыпающейся стенке землянки.

«Если подъедет слишком близко, придется стрелять первым. Однако после того, как прогремит этот выстрел, спастись уже не удастся», — Крамарчук подумал об этом с безразличием обреченного. И постарался забыть об опасности.