На запыленном куполе неба медленно проявлялся остывающий диск осеннего солнца, очень напоминающего утреннюю луну. Но Крамарчук знал, что ждать луны придется еще очень долго, томительно долго. Как ждут спасения. И выбраться из этой западни можно будет только ночью. А пока что он чертовски продрог. На нем была лишь старая гимнастерка, под которую он поддел довольно тонкий свитерок. Сейчас они пропитались влагой, и Николай чувствовал, что холод пробирает его до костей. К тому же ему нездоровилось. Полежать бы еще несколько дней. Так ведь не дала, иродова старуха.

— Мария... — провел пальцами по щеке девушки. Выждал несколько минут и, поняв, что девушка не реагирует, осторожно, несмело поцеловал ее в холодные влажноватые губы.

«А ведь будь она моей, ничего другого в этом мире мне уже не нужно было бы».

Попытался поцеловать еще раз, однако Мария вдруг встрепенулась и испуганно посмотрела на него.

— Что? Где они?!

— Где-то рядом. Тише. Полицай. Конный. Видно, придется снимать ножом.

— О господи. Старуха не заметила?

— В доме сидит, вдет приговора.

Он сожалел, что девушка так неожиданно проснулась. Минуты, которые она спала, были его временем. Он упустил его.

— Послушай, Мария, просьба к тебе. Если уцелеем... Давай будем вместе держаться. И после войны тоже... вместе. Кого мне искать и зачем кого-то искать тебе?

— Ты что, сватаешься? — растерянно уставилась на него Мария.

— Я? Сватаюсь?! — не менее сконфуженно переспросил сержант. — Какое сватовство... в окопе? Но если вырвемся отсюда — забьемся в глухое село, пересидим, довдемся своих... Главное — продержаться. Случись облава — в лес. Землянку заготовим. Да господи, коль уж мы вырвались из преисподней дота, здесь как-нибудь продержимся.

— А как же партизаны, фронт?

— Брось, Мария. Я ли свое не отвоевал? Или, может, ты?.. Нет, мы свое сполна... За все библейские грехи. Чем нас после всего того, что мы пережили, можно испугать — голодом, холодом, ненавистью людской, предательством, смертью? Хоть в землянке, хоть в лесном шалаше, а хоть в лисьей норе...

Договорить Николай не успел. Запнувшись на полуслове, подхватил автомат и выскочил из-под навеса.

Нет, слух не подвел его. Храп коня. Хотя ни коня, ни всадника он пока не видел, но они уже были рядом, где-то за стожком.

«Стоп, свадьба отменяется, — сказал он себе, осторожно выбираясь из землянки. — Сваты перепились».

Автомат он воткнул в выемку стожка. Один из пистолетов переложил из кобуры за ремень, другую кобуру тоже открыл. Однако понимал: стрелять все равно нельзя, иначе «сватанье» будет кровавым.

Поправив вставленный за голенище нож, Крамарчук взобрался на пласт слежавшейся соломы и, втиснувшись в выборку у самого краешка стога, замер. Прошло несколько томительных минут. Он слышал пофыркивание лошади, мурлыканье-бормотание человека... Наконец показалась спина полицая, ведущего под уздцы своего плюгавенького конька, явно не пригодного для кавалерии. Карабин полицая был повешен через плечо.

Крамарчук захватил рукой его ствол, рванув на себя, ткнул дулом пистолета в затылок полицаю.

— Молчать, — почти прошептал ему на ухо.

— В двенадцать апостолов!—точно так же, полушепотом, выругался полицай, бросил поводья и, как-то странно приседая, словно хотел казаться меньше ростом, мизернее и безобиднее, поднял дрожащие руки.

В ту же минуту сержант увидел, как из погреба с пистолетом наготове выбралась Мария и, схватив лошадь под уздцы, буквально силой потащила ее к сараю, в котором никакой живности, кроме двух-трех куриц, уже давно не водилось.

«А ведь только так», — одобрил ее замысел Крамарчук. Появление в селе коня без седока сразу же всполошило бы полицаев.

Пока Мария привязывала лошадь к кормушке, Крамарчук обыскал полицая, надел его оказавшуюся немножко тесноватой в плечах шинель и связал ему руки.

— Ты искал партизан. Вот мы, — сказал, подготавливая из другого куска найденных здесь веревок довольно большую петлю. Как раз над головой полицая.

— Неужели повесите? - бормотал тот, еле выговаривая слова. -Прямо здесь?

— Что ты, что ты?! — потуже затягивал узел Николай. — Если виселица — то только посреди площади. Рыдающая толпа. Со всеми почестями. У нас только так.

— Может, спросите чего? Я все расскажу. Что ж вы так-то, ничего не спрашивая? Без допроса?

— А ты уже и так все сказал. Своею паскудной жизнью...

— Вы ж не знаете, кто вас выдал. Эта же старуха, которая прятала. Хозяйка сарая.

— Спасибо. Повесим рядом с тобой. Коль уж ты такой говорливый... Что случилось с Беркутом? Ты ведь знал о партизанском отраде Беркута?

— Кто ж его в этих краях не знает? — скороговоркой зачастил полицай, почувствовав, что от исхода этого разговора зависит его жизнь. — Сам я туда, в лес, на партизан не ходил. Вот вам крест. Я тогда дороги патрулировал. Двое суток подряд. Некому было сменить,

— Мне наплевать, сколько ты там патрулировал, — захватил его Крамарчук двумя пальцами за подбородок. — Я спрашиваю: что вы сделали с Беркутом?

— Ну, погиб он. Все они там погибли. Бой был страшный. Батальон немцев. Румын — до черта. Несколько рот полиции. Погиб. Как было, так и говорю, — хрипел полицай и, стоя на носках, встряхивал головой, пытаясь вырвать горло из цепких пальцев сержанта. — На этот раз точно погиб, — закончил он, опустившись на пол, почти у задних ног лошади, тяжело всхлипывая при этом и жадно хватая воздух.

— И кто-нибудь из немцев или полицаев видел его тело? — вмешалась Мария, которая до этого дежурила у двери. — Тело его, спрашиваю, видели? Хоронили?

— Конечно, хоронили. Всех хоронили, — отползал полицай еще дальше, чуть ли не к кормушке, все время испуганно поглядывая на раскачивающуюся петлю. — Хотели даже в село привезти. Но немцы скомандовали похоронить в лесу. И могилу замаскировать, чтобы не нашли. Хлопцы его тоже все полегли. Говорят, он всех немцев на себя стянул. Чтобы два других отряда смогли уйти в болота; прорваться через окружение.

— Так оно и было, — подтвердил Крамарчук, глядя на Марию. — Похоже, эта сволочь впервые в жизни говорит правду. И ты все слышала.

— Святая правда, святая. Как на Библии.

— Заткнись, — устало отмахнулся Крамарчук, отходя к приоткрытой двери.

—Но тот, кто рассказывал тебе... Он что, сам видел тело Беркута? Видел, как его хоронили? — с отчаянием спросила Мария.

— Многие видели. Немцы объявили: вот он, Беркут. До этого по селам не раз ходили слухи, что, мол, убили Беркута, взяли в плен, повесили. Теперь — вот он. В этот раз все взаправду.

Мария вдруг тоже опустилась на пол и, привалившись спиной к искореженному ящику, то ли запела, то ли запричитала. Это была какая-то странная плач-песня, без слов, без мелодии. Закрыв руками лицо, Кристич раскачивалась из стороны в сторону и тянула эту свою тоскливую бессловесную песню так долго и заунывно, что Кра-марчуку самому захотелось опуститься рядом с ней и тоже завыть, запричитать. Осознав это, сержант с ужасом подумал, что если не успокоит Марию, она просто-напросто сойдет с ума.

— Ну, что поделаешь, медсестра? — присел рядом с девушкой. — Война. Я понимаю... Но ведь все-таки нас еще двое. А ребята наши еще тогда, в 41-м... Какие ребята, а?! Выберемся отсюда, помянем душу лейтенанта нашего, чтобы и на том свете ему так же храбро с чертями воевалось, как с этими нелюдями... — кивнул в сторону полицая. — И еще поживем. Еще как поживем...

Из леса донеслась стрельба. Сразу же послышались выстрелы с другого конца села, из каменистой долины, к которой Крамарчук хотел пробраться, как только стемнеет.

— Хлеб отрабатывают, христопродавцы. Еще, чего доброго, доложат, что и нас постреляли.

— Отпустите вы меня ради всех святых. Я ж никому ничего плохого, — опять заскулил полицай. — Неужели ж вы меня здесь, в этом сарае, как бандиты?

— А схватил бы ты меня там, в лесу? Отпустил бы? Нет! Вот и заткнись! Лучше скажи, что ты еще знаешь о хозяйке этой конюшни.

— А что о ней можно знать?

— Это я тебя спрашиваю, что о ней нужно знать, — подскочил к нему Крамарчук, готовый сорвать на полицае все свое зло за этот несчастливый, проклятый день.

— Знаю только, что вы уже четвертые, кого она выдает. Но тех — наверняка. А с вами что-то не сладилось.

— Она что, на полицию работает? Нет? Агент гестапо? Да не тяни ты козла за шерсть!

— Какой, к черту, агент? Большевики мужика ее и сына в тридцать каком-то там в Сибирь упрятали. Где-то там они оба и остались. Если так, по правде, ни за что упрятали. Работящие были мужики. Из тех, что не к политике тянутся, а к земле.

— Ни за что в Сибирь не упрятывали. Никого». Понял?! Ошибка лишь в том, что мужиков увезли, а ее, контру сарафанистую, оставили. И вот, пожалуйста..

— Долей она обижена... — почему-то решил оправдывать ее полицай. — Сколько их еще потом, после войны, будет... таких, как она!

— Может, и ты тоже из этих, обиженных?!

— О себе молчу. Плакаться-сморкаться в твой рукав не буду. Она же...

— Не знаю я такой обиды, из-за которой можно было бы своих, русских, немцам-оккупантам выдавать. Нет такой обиды. Не может быть ее у человека, который не забыл, в какой земле лежат деды-прадеды его, какую землю он срамит. Понял?

— Пойди объясни это старухе.

— И пойду. Объясню, — вдруг отозвалась Мария. Увлекшись перепалкой с полицаем, сержант упустил тот момент, когда она, успокоившись, закончила свои причитания. Сейчас голос ее звучал холодно, а потому особенно сурово. — Как только стемнеет — все объясню. Мы последние, кого она предала.

— «Объяснить» ей можно только с помощью петли или пистолета, — увядшим голосом молвил Крамарчук. — А посему не твое это дело.

— Так ведь не смогу простить себе, что оставила ее... выдавать всех остальных, кто попытается найти у нее приют.

— Но и я не смогу простить себе, что позволил тебе обагрить руки в крови ее поганой. Нельзя тебе, Мария. Ты для меня... для всех нас, пусть даже мертвых... Словом, как святая.

Сержант уловил, как скептически хмыкнул полицай. Прислушиваясь к разговору партизан, он совершенно забыл о том, что свою вину ему придется искупать еще раньше, чем старухе-предательнице.

— Ты — святая, Мария. И такой должна остаться. Тебя могут убить, ты же — никого. По крайней мере — по своей воле.

Мария удивленно молчала. До сих пор ей казалось, что Крамарчук, наоборот, будет требовать от нее солдатского мужества» чтобы наравне с ним... И мысленно готовилась к этому, считая такое требование вполне справедливым. Оказывается, она все еще плохо знает этого человека. Слишком плохо.

— И все же к ней пойду я, — вдруг возразила сержанту. — Иначе что это за война такая?