— Если уж этот старый шакал Борман мечется у наших кошар, то брать его следует со всем выводком, всеми его имперскими потрохами. Иначе зачем он нам нужен? — Поняв причину вызова к Сталину, Берия сразу же почувствовал себя увереннее. С жандармским поручиком Рогачевым, знакомцем Сталина по вологодской ссылке, он явно поторопился. Впрочем, кто знает? «Отец народов» ведь тоже занервничал. Хотя, казалось бы, с чего вдруг?

— Я не об этом думаю, Лаврентий... «Рейхслейтер Борман был агентом Москвы»... такое не скроешь. Но если агентом Москвы был сам Борман, тогда с кем мы воевали? И почему воевали так, что чуть было не проиграли эту войну?

— Ясно, что Борман переметнулся к нам лишь в конце войны.

— Кому это потом докажешь? Американским и английским историкам? Но если все эти самые страшные годы Борман был нашим врагом, зачем он нам в конце войны, на пороге победы? Как это будет воспринято нашими действительными союзниками, которые воюют сейчас на Западном фронте? Выходит, что мы вели сепаратные переговоры со вторым лицом в рейхе, использовали его как агента, даже не уведомив об этом первых лиц Англии и США.

Берия понемножку отпивал вина и задумчиво смотрел на разгоравшиеся за окном краски августовского утра. О жандарме было окончательно забыто, а Борман его не волновал. Пусть гитлеровцем занимается военная разведка. Прикажут повесить этого шакала, он его повесит. Умертвить — умертвит в одном из мордовских лагерей под чужим именем. Хоть под именем Иисуса Христа.

— Но еще неизвестно, как закончится война, — неожиданно возразил сам себе Сталин. Эта его дурацкая манера: два часа может убеждать тебя в чем-то, а когда ты не только на словах, но и в душе признаешь его правоту, согласишься — вдруг поворачивает все так, словно не он тебя, а ты его убеждал все это время.

— Разгромом, — по-грузински, вальяжно заверил его Берия. — Полным разгромом.

— Может оказаться так, что фактически Германия будет побеждена, однако союзники пойдут на сепаратные переговоры с теми, кто станет рваться к власти после фюрера. О том, чтобы во главе рейха оставался Гитлер, конечно же не может быть и речи. Но кто его сменит: Гиммлер? Кейтель, Геринг? Если вопрос будет всплывать таким образом, для нас важно, чтобы этим человеком стал Борман, с которым у нас уже имеются контакты.

— И на которого собран смертоубийственный компромат, — с той же воистину княжеской вальяжностью уточнил шеф НКВД, брезгливо поведя рукой. — Как на предателя фюрера или Германии. В зависимости от ситуации. Вплоть до платного агента русской разведки.

— Но тогда на ком может быть остановлен выбор? На Шуленбурге?

— По-моему, его уже арестовали как заговорщика и казнили. А вот твой старый друг генерал Кребс , бывший помощник военного атташе в Москве — жив.

— Нет, — поморщился Сталин. — Это не та фигура. Вернемся к рейхслейтеру. Сам Борман воевал? — продолжил ход своих прерванных рассуждений «отец народов». — Не воевал. В репрессиях участия не принимал. Концлагерями не ведал. Конечно, если Берлин полностью окажется в наших руках, мы будем судить его вместе с остальными военными преступниками. Но лишь после того, как убедимся, что сумеем обойтись без него. Оттесним любых претендентов на пост канцлера, поддерживаемых союзниками.

— Но если он окажется в руках англо-американцев и предоставит доказательства того, что является агентом красных, мы будем выглядеть смешно. Как люди, которые, собравшись в дальнюю дорогу, проиграли в карты собственного ишака.

Сталин гневно сверкнул глазами и в этот раз наполнил только свой бокал. Берия понял, что увлекся, и, прокашлявшись, отвел взгляд в сторону. Прошло несколько томительных минут молчания. Лаврентий чувствовал, какая сила воли потребовалась сейчас Кобе, чтобы вот так, посреди разговора, вдруг взять и умолкнуть. Но в то же время понимал, что в столь яростном молчании Сталин способен был на любую циничную шутку, любую подлость, на буйную, неукротимую вспышку гнева.

— Он не станет предоставлять им никаких доказательств, — категорично возразил Верховный Главнокомандующий. — Это не в его интересах. Если Борман признается в тайной связи с нами, сразу же окажется, что ни англичане, ни американцы, ни мы уже не заинтересованы в нем. Точно так же, как и новое германское правительство. Это политическое самоубийство, — медленно, не произнося, а внушая каждое слово, излагал свои соображения Сталин. — Может Бормана устроить такой исход? Не может.

— В таком случае нам придется спасти и укрывать его.

— Зато может случиться так, — вновь не расслышал его слов Верховный Главнокомандующий, — что именно Борман окажется на вершине власти в послевоенной Германии. Или хотя бы продолжит оставаться одним из ее руководителей. Так выгодно ли нам отталкивать его сейчас, чтобы потом искать подходы к нему?

Берия обреченно дожевывал бутерброд. Он делал это мучительно долго, совершенно забыв о том, что можно помочь себе, запивая вином.

— Правильно мыслишь, Коба. Мы должны держать его на коротком поводке, как это умели делать царские жандармы, когда, подна-собирав компромата, в один прекрасный день яростного революционера превращали в обычного платного агента.

— При чем здесь жандармы? — пронизывающе прищурился «отец народов».

— Это я — к примеру...

— Что ты сегодня все сводишь к жандармам и платным агентам? Что случилось? Что ты этим хочешь сказать?

— Просто так, для сравнения, — осипшим голосом объяснил Берия, понимая, что оказался слишком неосторожным. — Мы подвесим Бормана на крючке и будем шантажировать всякий раз, как только он попытается сорваться с него. С этим мои люди справятся. За мной не заржавеет.

— Ноты хотел вернуться к разговору не о Бормане — о жандармском подпоручике Рогачеве, — не дал успокоить себя вождь.

— Хочешь встретиться с ним? — неожиданно прямо, усталым голосом спросил Берия. — Я устрою. О встрече никто не узнает. Понимаю, тебе некогда, государственные дела. Но так, на всякий случай. Пока что я не подпускаю к нему ни нового следователя, ни вообще кого бы то ни было.

— А тот, прежний, что начинал его допрос?

— Хоть сегодня может замолчать. За мной не заржавеет.

— Я в твои дела, Лаврентий, не вмешиваюсь, — объявил приговор Сталин. — У подпоручика имеется что-нибудь такое, что касается лично меня?

— Пока что заявляет, что будет говорить об этом только с тобой. А я пока что не настаиваю, чтобы не только с тобой. Понимаешь меня, Коба?

На вызывающий тон и кличку Сталин уже не реагировал. Его поразил сам тот факт, что Берия вновь решился свести разговор к жандармскому подпоручику. Это уже нельзя было списать на неосторожность. Скорее — прием следователя.

— Послушай, Лаврентий, — наконец вырвался Коба из сетей гнева и сомнений. Голос у него был, как у проснувшегося поутру после основательной пьянки. — Чтобы подвести под расстрел любого из преданнейших офицеров Красной армии, тебе всегда хватало не только слов, но и молчания. Что тебе мешает в этот раз?

— Тайна. С какой тайной рвется он к товарищу Сталину?

— Пусть и уходит с ней.

— Существуют тайны, с которыми нельзя отпускать не только на свободу или в лагерь, но и на тот свет. Подумал: пусть сначала исповедуется в НКВД, а уже затем в аду. Чтобы мы знали, что за тайна и как с ней поступить.

— Перед партией у товарища Сталина тайн нет, — резко поднялся Коба, заставив Берию улыбнуться его партноменклатурной наивности. Знал бы вождь, сколько раз подобная фраза вопияла в устах кадровых партийцев — там, в следственных изоляторах, лагерях и под расстрельными стенками. Однако это еще никогда и никому не помогало.

— Кто отважится усомниться в этом?

— Иное дело, что существует ложь врагов и завистников. Так нужно ли содержать в камере жандармскую ложь и зависть, в которых замарана честь партии?

— Ты мог бы попросту взять и приказать мне пустить его в расход, — откинулся Берия на спинку кресла. Сталина уже не раз поражало, сколь развязно вел себя порой шеф НКВД, оставаясь наедине с ним. Было нечто противоестественное в этом его кураже. Противоестественное и подлое.

— Сталин никогда не снисходил до того, чтобы отдавать приказ о расстреле своих идеологических противников и недоброжелателей, — вдруг взъярился «отец народов». — Ты слышал, Лаврентий Берия?! Никогда! Ни в тридцать четвертом, ни в тридцать седьмом, ни в тридцать девятом! Даже бывая на фронтах Гражданской, он всего лишь требовал, чтобы с тем или иным подозреваемым разобрались люди, имеющие достаточно опыта и власти, дабы понять, кто перед ними и какую опасность представляет для революционного дела рабочих и крестьян!

Берия тоже поднялся, но сделал это медленно, неохотно и даже не посчитал нужным скрыть въедливую саркастическую ухмылку.

— Я, товарищ Сталин, помню об этом куда крепче многих других твоих соратников. Разве ты в этом еще не убедился? А что касается Бормана, то пусть он докажет, что у него именно те намерения, с которыми он заслужит право вести с нами какие бы то ни было переговоры. Пусть докажет. Время у него еще, похоже, есть. А мы посмотрим. Сегодня же прикажу направить к нему одного из опытнейших наших швейцарских разведчиков. Не возражаешь?

Это «не возражаешь» понадобилось ему как санкция на право вторгаться в парафию разведки Генштаба, чему генерал Голиков противился все более сумрачно и упорно. Явное свидетельство того, что пора бы заняться полным обновлением руководящих кадров этого ведомства. Портит власть людей, портит...

Сталин стоял спиной к Берии. В ответ на его вопрос он покряхтел, но, как показалось шефу НКВД, довольно одобрительно.

— Встречу с бывшим жандармским подпоручиком мы тебе, Сосо, организуем на одной из наших подпольных квартир. Дача, Лубянка, а тем более Кремль — слишком заметно. Тебе понадобится не более десяти минут, чтобы понять, что из себя представляет этот проходимец. И действительно ли он что-либо представляет. Каковы каналы утечки его информации. Пойми, уничтожить источник лжи — еще не все. Нужно ликвидировать всю сеть утечки. Вот почему я так непростительно упорствую.

— Ты правильно понял меня, Лаврентий, — согласился «отец народов» после долгого тягостного молчания. — Иногда мне кажется, что я все же не ошибся, выдвигая тебя на столь ответственный пост в партии и государстве.

«Иногда мне кажется!» — недовольно проворчал про себя шеф НКВД. — На что намекаешь: сам поставил — сам снимать будешь? Берию Просто так не возьмешь. За Лаврентием тоже не заржавеет».