Глава 6
На следующий день Томас потратил все утро на то, чтобы разобраться с новыми сведениями, которые были собраны сотрудниками Боу-стрит и которые имели отношение к расследуемому делу — в частности, что картина Хелен Карфакс была очень ценной и принесла ей пятьсот фунтов; на эту сумму можно было бы пожизненно содержать горничную, и еще что-то осталось бы. Что она сделала с такими огромными деньгами? Наверняка они каким-то образом перекочевали к Джеймсу. В качестве подарка? Содержания? Покрытия его долгов в «Будле»?
Были еще кое-какие сведения от извозчиков, но ничего такого, что как-то дополнило бы то, что уже все знали. Информаторы не рассказали ничего нового ни об анархистах, ни о фениях, ни о каких-то других ожесточенно настроенных группах.
Газеты продолжали мусолить убийства, дополняя свои статьи размышлениями о народных бунтах и разложении моральных устоев.
Министр внутренних дел волновался все сильнее и заявил полиции о своем настоятельном желании ускорить расследование, пока беспокойство общественности не приобрело серьезный характер.
Быстро наведенные справки установили, что Флоренс Айвори живет на Уолнат-Три-уок, рядом с Ватерлоо-роуд, на небольшом расстоянии к востоку от Пэрис-роуд, Ройял-стрит и Вестминстерского моста. При упоминании о ней сотрудники местного участка хмурились и пожимали плечами. Никаких записей о ее противоправном поведении у них не имелось. Их отношение к ней напоминало смесь легкого удивления и раздражения. Сержант, отвечавший на вопросы Питта, скорчил гримасу, но не недовольную, а добродушную.
Томас поехал к ней вскоре после полудня. Айвори жила в симпатичном домике, скромном по местным меркам, но ухоженном, с недавно покрашенными наружными подоконниками и ситцевыми занавесочками в открытых окнах, под которыми росли купающиеся в солнце нарциссы.
Дверь открыла горничная, женщина крупного телосложения. На ее обширной талии был повязан рабочий фартук, позади нее к стене была прислонена швабра, которую она отставила, чтобы встретить гостя.
— Да, сэр? — спросила она, не скрывая удивления.
— Миссис Айвори дома? Я инспектор Питт из полицейского участка на Боу-стрит, и у меня есть четкая уверенность в том, что миссис Айвори может оказать нам определенную помощь.
— С какой это стати? Но если хотите, я спрошу у нее. — Она повернулась и ушла в глубь дома, не прихватив швабру и оставив Питта на крыльце.
За секунду до появления хозяйки горничная все же успела вернуться и унести швабру в комнату справа от входа. Флоренс Айвори встретила Питта на удивление открытым взглядом. Она была среднего роста и очень тонкой, почти худой. О наличии бюста и говорить было нечего, прямые плечи выглядели костлявыми, однако она не казалась неженственной и неэлегантной, только эта элегантность была своеобразной. Ее лицо не отличалось традиционной красотой: большие и широко расставленные глаза, слишком тяжелые по нынешней моде брови, длинный нос, прямой и слишком крупный, глубокие складки вокруг рта. Однако, несмотря на все эти характерные черты, Питт дал бы ей не более тридцати пяти лет. Голос у нее оказался хрипловатым, мягким и очень необычным.
— Добрый день, мистер Питт. Миссис Пейси сообщила мне, что вы из полицейского участка на Боу-стрит и считаете, будто я в состоянии помочь вам. Не представляю, каким образом, но с радостью помогу. Прошу вас, проходите.
— Спасибо, миссис Айвори.
Томас проследовал за ней через коридор в просторную комнату в задней части дома. Хотя стены и были обиты темными панелями, комната казалась светлой. На полированном столе стояло фарфоровое блюдо, треснутое, но сохранившее свою утонченную красоту, а на нем — ваза с весенними цветами. Дальнюю стену почти полностью занимали окно и стеклянная дверь, открывавшаяся в крохотный садик. На приоконной скамье лежали подушки из светлой хлопчатобумажной ткани с цветочным рисунком, таким же, как на занавесках. Питт сразу же ощутил уютную атмосферу этой комнаты.
За окном он заметил женщину — она работала в саду, склонившись до земли. Хотя женщина была совсем близко — садик был крохотным, — через оконное стекло инспектор смог разглядеть только белую блузку и копну рыжевато-каштановых волос.
— Итак? — деловито произнесла Флоренс Айвори. — Как я понимаю, у вас каждая минута на счету, и у меня тоже. Что дало вам повод думать, будто мне известно нечто, что может представлять интерес для полиции с Боу-стрит?
Перед приходом Питт прикидывал, как начать разговор на интересующую его тему — о вчерашнем вечере и о сегодняшнем утре, — но сейчас, познакомившись с Флоренс, понял, что все его приготовления не имели смысла, потому что эта женщина любую околичность или увертку воспримет как оскорбление ее умственных способностей.
Флоренс не спускала с него проницательного взгляда и не скрывала своего нетерпения, которое вот-вот могло перерасти в неудовольствие.
— Я расследую убийство, мэм.
— Я не знаю никого, кто был бы убит.
— Мистер Вивиан Этеридж.
— О. — Айвори попалась, но не на лжи, а на неточности. Она разозлилась на себя за эту оплошность, да настолько сильно, что ее щеки залил яркий румянец. — Да, действительно. Почему-то слово «убийство» вызвало у меня в памяти нечто более… более личное. А это я воспринимаю как политическое преступление. Боюсь, я ничего не знаю об анархистах. Мы здесь ведем очень тихий образ жизни, очень замкнутый.
Питт не смог понять по ее лицу, каково ее отношение к «политическому преступлению» — одобрительное или осуждающее. Неужели она и себя представляла в парламенте? Или леди Мэри Карфакс просто пересказывала весь набор слухов и собственных предрассудков?
— Но вы были знакомы с мистером Этериджем?
— Не в дружеском плане. — Теперь в ее голосе — это был удивительный инструмент, красивый, глубокий, страстный, гибкий, способный передавать сотни оттенков и значений, — прозвучал смех.
— Понимаю, миссис Айвори, — сказал инспектор. — Но, как мне известно, было несколько случаев, когда вы обращались к нему в профессиональном плане?
Ее лицо стало жестким, внутренний свет погас, и в нем отразилось нечто, пугавшее своей силой, ненависть, от которой у нее перехватило дыхание, а тело свело судорогой.
Питт машинально шагнул вперед, но тут же одернул себя и замер в ожидании. Эта женщина вполне могла взять бритву, подкрасться сзади и перерезать горло от уха до уха. Да, она не выглядит сильной для такого действия, но вот силы духа ей не занимать.
Молчание, повисшее в комнате, было настолько тяжелым, что любой самый слабый звук казался оглушительным — звон посуды на кухне, где орудовала горничная, стук детских ножек по тротуару за окном, пение птички.
— Было, — наконец произнесла Флоренс, не отрывая взгляда от инспектора. Создавалось впечатление, будто она проталкивает воздух сквозь стиснутые зубы. — И если с другими он поступал так же, как поступил со мной, я не удивлена тем, что кто-то убил его. Но я его не убивала.
— А как он поступал, миссис Айвори? В чем была его непоправимая ошибка?
— Он пробуждал надежду, а потом предавал ее, мистер Питт. Вы оправдываете предательство? Хотя, возможно, вы нечасто сталкивались с ним… Не сомневаюсь, у вас есть способы борьбы, спасительные средства для тех случаев, когда вас используют, когда вам причиняют зло… Вот только не надо так смотреть! — Ее лицо вдруг исказила усмешка, выражавшая презрение, смешанное с издевкой. Томас впервые видел такое. — Я не имею в виду, что он завладел моим девичьим сердцем — хотя, Господь свидетель, в его сети попало немалое количество женщин. У меня не было личных отношений с мистером Этериджем, уверяю вас!
На мгновение вся ситуация показалась Питту абсурдной, но потом он подумал, насколько необъяснимая штука любовь, не говоря уже о жажде, которая притягивает людей под маской любви. Флоренс Айвори была женщиной с характером, незаурядной личностью, поэтому нельзя утверждать наверняка, что ее своеобразие не могло заинтересовать Этериджа. Его возражения умерли прежде, чем он успел их высказать.
— Я понимаю, что он общался с вами как депутат парламента, и, как я допускаю, ваше чувство несправедливости мало принималось в расчет.
Она грустно рассмеялась.
— Вы в высшей степени тактичны, мистер Питт. Чьи чувства вы пытаетесь щадить? Только не мои! Что бы вы ни сказали о мистере Этеридже, все это будет значительно мягче того, что я могла бы сказать о нем. Или это ваш долг — хорошо отзываться о тех, кто стоит выше вас?
У Питта на языке вертелось множество ответов, большей частью саркастических или критических, однако он сдержался. Он не допустит, чтобы она диктовала ему, как выполнять его работу или как себя вести.
— Мой долг, миссис Айвори, выяснить, кто убил мистера Этериджа. Мое мнение о нем не играет никакой роли, — холодно произнес инспектор. — Вполне возможно, я не относился бы с большой симпатией ко многим из тех, кто стал жертвой убийц, знай я этих людей до убийства. К счастью, право ходить по улицам и не бояться, что вас убьют, не зависит от того, дружите вы с полицейским или нет.
На ее лице промелькнул гнев, потом появилась улыбка.
— Я тоже так считаю, иначе мне пришлось бы жить в страхе. У меня острый язычок, мистер Питт. Вы абсолютно правы, я действительно обращалась к мистеру Этериджу за помощью как жительница его избирательного округа — в то время я жила в Линкольншире.
— А он, как я понимаю, вам не помог?
И снова ненависть исказила ее лицо, превратила его в уродливую маску; губы, которые всего секунду назад были мягкими, подвижными, изящными, вдруг сжались в ровную, полную горечи линию.
— Он пообещал помочь, но в конечном итоге повел себя, как все мужчины. Он предал меня и оставил ни с чем! — Ее трясло, тощее тело под хлопчатобумажным платьем было напряжено, плечи окаменели — настолько сильна была ее ненависть. — Ни с чем!
Французское окно открылось, и из сада вошла та самая женщина — она, очевидно, услышала гневный голос Флоренс. Она была младше миссис Айвори, лет двадцати, и совершенно иной конституции: высокая, стройная, с изящной грудью, некостлявыми руками. Россетти мог бы взять ее идеальное с точки зрения прерафаэлитов лицо в качестве натуры для своего цикла об Артуре: в нем отражались и житейское простодушие, и неосознанная сила, присущие героям всех его сюжетов.
Она подошла к Флоренс, обняла ее за плечи и сердито посмотрела на Питта.
Флоренс тоже обняла девушку.
— Все в порядке, Африка. Мистер Питт из полиции. Он расспрашивает меня в связи с убийством Вивиана Этериджа. Я рассказывала ему, что за человек был мистер Этеридж. Естественно, я упомянула о собственных впечатлениях от общения с ним. — Она перевела взгляд на Томаса. — Мистер Питт, позвольте представить, моя подруга и компаньонка мисс Африка Дауэлл. Ей принадлежит этот дом, и она проявила исключительное великодушие, приютив меня и дав мне крышу над головой, когда я оказалась в бедственном положении.
— Как поживаете, мисс Дауэлл? — мрачно произнес Питт.
— Как поживаете? — настороженно ответила девушка. — Что вам от нас надо? Мы презирали мистера Этериджа, но мы не убивали его, и нам неизвестно, кто его убил.
— Я и не предполагал, что вам это известно, — сказал Питт. — Во всяком случае, вам. Однако я рассчитывал, что, возможно, вы знаете нечто такое, что облегчило бы мне понимание того, что мне уже известно, или того, что я в скором времени выясню.
— Среди наших знакомых нет ни одного анархиста. — Что-то в повороте ее головы, излишне открытом взгляде натолкнуло Питта на мысль, что не все в ее словах правда.
— Вы считаете, что это дело рук анархистов? А почему, мисс Дауэлл?
Африка сглотнула, озадаченная. Ответ был совсем не таким, какой она ожидала.
Ей на помощь пришла Флоренс:
— Ну, если бы у убийцы были личные мотивы, наследство там или страсть, вряд ли вы допустили бы, что мы можем знать нечто существенное. Кстати, насколько мне известно, среди наших знакомых нет и маньяков.
Вид этой парочки раздражал Питта: стоят, прижавшись друг к другу, обе ощетинились. С другой стороны, он понимал, что эти две женщины один раз пострадали и теперь защищаются, опасаясь, что им опять причинят вред.
— Но если предположить, что есть те, кто не любил мистера Этериджа по политическим мотивам? — продолжал инспектор.
— Не любил — это слишком мягко сказано, мистер Питт, — с горечью усмехнулась Флоренс. — Я его ненавидела. — Ее рука, обнимавшая Африку, напряглась. — Осмелюсь предположить, что были и другие, кто ненавидел его не меньше, но я не знаю таких, а если бы и знала, то вам бы о них не рассказала.
— О людях, чья ненависть могла бы подвигнуть их на жестокое насилие, миссис Айвори?
— Я же сказала вам, я ничего о них не знаю. Когда люди, облеченные властью, довольны собой, когда у них есть тепло, еда, безопасность, социальный статус, семья и положение, позволяющее способствовать тому, чтобы все оставалось так, как есть, никакие их заверения и обещания не принесут добра. Они не могут, да и не хотят верить в то, что другие люди страдают от несправедливости, что многое надо менять. А если перемены подразумевают изменение порядка, который удовлетворяет их во всех отношениях, то они им совсем не нужны.
Питт увидел, как при этих страстных словах ее лицо оживилось, и понял, что это не просто ответ на его вопрос, а твердое убеждение, выстраданное долгими годами, прочно обосновавшееся у нее в сознании и ждущее подходящего момента, чтобы вырваться наружу.
Придется ему попридержать свои эмоции. Сейчас не время высказывать собственные мысли, обсуждать несправедливости, которые разжигают его собственный гнев. Не время сейчас и для философствования. Он здесь для того, чтобы выяснить, могла ли эта женщина отказаться от аргументированных доводов, воззваний и подчинения закону, который удерживает общество от варварства; могла ли она поставить собственное понимание справедливости выше нравственности и перерезать горло двум мужчинам.
— Из ваших слов, миссис Айвори, следует, что довольные жизнью не стремятся к переменам, а недовольные ратуют за изменения к лучшему или просто за то, чтобы получить доступ к власти и всяческим вознаграждениям.
На ее лице опять отразился гнев, и на этот раз он был направлен на инспектора.
— На мгновение, мистер Питт, мне показалось, что вы наделены воображением и даже умением сострадать. Сейчас же я вижу, что вы в той же мере самодовольны, бесчувственны и боитесь лишиться своего жалкого места в обществе, что и большинство подобных вам!
— А кто они, подобные мне? — глухо спросил Томас.
— Люди, обладающие властью, мистер Питт! — Флоренс едва ли не выплюнула эти слова. — Мужчины, от них все беды! Когда женщина появляется на свет, она неизбежно получает имя своего отца, его общественное положение. Он решает, где и как ей жить. В семье его слово — закон, он решает, получит она образование или нет, чем она будет заниматься, за кого и когда выйдет замуж и выйдет ли вообще. А потом наши мужья решают за нас, что нам говорить, делать и даже думать! Они решают, какой веры нам придерживаться, с кем из подруг нам можно встречаться, а с кем нельзя, что будет дальше с нашими детьми. И мы вынуждены подчиняться им, что бы мы ни думали на самом деле; делать вид, будто они умнее нас, проницательнее, мудрее, будто они обладают большим воображением, причем мы вынуждены так поступать, даже если они неисправимо глупы! — Она тяжело дышала, ее трясло. — Мужчины придумывают законы, а потом проводят их в жизнь; в полиции работают мужчины; судьи — сплошь мужчины! Куда ни кинь взгляд — везде мужчины, они диктуют нам каждый шаг! У меня нет возможности обратиться за помощью к женщине, которая поняла бы, что на самом деле я чувствую! А известно ли вам, мистер Питт, что всего четыре года назад был отменен закон, определявший меня как имущество моего мужа? Женщина была вещью, предметом, принадлежащим ему наравне с другим домашним имуществом — стулом, столом или кипой льна. Потом закон — закон мужчин — признал, что я на самом деле личность, человек, ни от кого не зависящий, с собственной душой и мозгами. Когда ранят меня, кровью истекает не мой муж, не так ли!
Томас об этом не знал. Женщины в его собственной семье были настолько независимы, что ему даже в голову не приходило усомниться в законности такого положения вещей. Да, он знал, что замужние женщины получили право сохранять свою собственность и распоряжаться ею всего шесть лет назад; по сути, в восемьдесят первом году, когда он познакомился с Шарлоттой, по закону он становился владельцем ее денег и даже ее одежды. Томас не задумывался об этом, пока кто-то не съязвил, что он стал богатым человеком.
— И вы считаете, что от ходатайств и заявлений нет никакой пользы? — задал абсолютно глупый вопрос Питт, злясь на себя за то, что вынужден лицемерить, хотя отлично понимает ее и даже сочувствует ее взглядам. Он вырос в семье слуг, работавших в загородном поместье; он знал, что такое повиновение и право собственности.
Поэтому ее отвращение больно кольнуло его.
— Вы, мистер Питт, либо глупец, либо нарочно показываете мне свое превосходство, что я считаю низким и бессмысленным. Если вы хотите заставить меня сказать, что в некоторых случаях насилие — единственное средство, оставшееся у тех, кто страдает от вопиющей несправедливости, тогда считайте, что я это сказала. — Она устремила на него негодующий взгляд, как бы призывая его сделать следующий, неизбежный выпад.
— Я не глупец, миссис Айвори, — спокойно проговорил Питт, твердо встречая ее взгляд. — И вас я глупой не считаю. С чем бы вы ни обращались к мистеру Этериджу, все это не ставило перед ним цель изменить общественный порядок и дать женщинам то равенство, которого они были лишены все две тысячи лет. Пусть вы и чрезвычайно амбициозны, но вы все равно начали бы с чего-то более конкретного и, я думаю, более личного. Так в чем было дело?
Ярость снова угасла, и снова мгновенно, как некая сила, которая выработала весь запас энергии и оставила после себя лишь боль. Флоренс села на деревянный диванчик со стеганым сиденьем и устремила взгляд не на инспектора, а в сад.
— Вероятно, если я вам не расскажу, вы начнете копать в другом месте, причем без всякой осторожности. Пятнадцать лет назад я вышла замуж за Уильяма Айвори. Моя собственность была не столь уж велика, но ее с лихвой хватило бы на вполне комфортное существование. Естественно, в день свадьбы она перешла к нему. И с тех пор я ее не видела.
Ее руки неподвижно лежали на коленях, в пальцах она держала носовой платок, который достала из кармана, но не теребила его. Только побелевшие костяшки свидетельствовали о том, что вся она напряжена.
— Но причина моего возмущения не в этом, хотя подобную практику я считаю чудовищной. Это был узаконенный способ, позволяющий мужчинам красть деньги жены и делать с ними что угодно под тем предлогом, что женщины не отличаются большим умом и слишком плохо разбираются в финансах, чтобы управлять ими самим. Мы вынуждены наблюдать, как наши мужья транжирят наши деньги, и молчать, даже если у нас в сотни раз больше здравого смысла! А если мы и не знаем, как управлять делами, то чья это вина? Кто запрещает нам изучать более серьезные предметы, чем те, что включены в наше образование?
Питт ждал, когда она вернется к главному вопросу. Все это время Африка Дауэлл стояла у дальнего края диванчика, своей неподвижной позой напоминая персонаж с романтической картины. И как у тех персонажей, все ее эмоции и грезы были написаны на лице. Вполне возможно, что в этот момент она видела, как зеркало Шалотт треснуло и тем самым пробудило проклятье. Что бы ни рассказывала Флоренс Айвори, она все это хорошо знала, и для нее эта тема оставалась незаживающей раной.
— У нас было двое детей, — продолжала Флоренс. — Мальчик, потом родилась девочка. У Уильяма Айвори появлялось все больше диктаторских замашек. Наш смех его оскорблял. Он считал меня легкомысленной, если мне нравилось проводить время в обществе детей, рассказывать им сказки или играть с ними в игры, а если же я хотела поговорить о политике или об изменениях в законах, которые могли бы помочь бедным или угнетенным, он заявлял, что я лезу в вопросы, которые слишком сложны для меня и вообще меня не касаются, что я не понимаю, о чем говорю. Что мое место на кухне или в спальне, и больше нигде.
Наконец я устала все это выслушивать и ушла. С самого начала я знала, что сына мне не отдадут, а вот дочь Пэнси, которой было шесть, — было видно, что даже одно упоминание имени доставляет ей нечеловеческие страдания, — я забрала с собой. Нам пришлось очень трудно. Денег у нас было мало, а заработать было практически нечем. Сначала здесь, в Лондоне, меня приютила подруга — она вошла в мое положение и пожалела меня. Но так как она сама жила в стесненных обстоятельствах, я решила, что не имею права обременять ее. И вот тогда, три года назад, нас приютила Африка.
Флоренс подняла глаза к лицу Питта и, вероятно, увидела в нем некоторую озадаченность и нетерпение. История действительно была грустной, однако она никаким боком не касалась Вивиана Этериджа и тем более не давала оснований обвинять его в выпавших на ее долю мытарствах.
— Я поддерживала реформы избирательного права, — с мрачной насмешкой сказала она. — Я даже зашла настолько далеко, что поддержала мисс Хелен Тейлор в ее попытке баллотироваться в парламент. Я свободно выражала свое отношение к теме прав женщин — что мы должны принимать участие в выборах и занимать государственные посты, принимать решения по нашим финансам и нашим детям, иметь доступ к тем знаниям, которые помогают нам выбирать, какое количество детей иметь, а не выпрашивать у мужа деньги и тратить зрелые годы на бесконечное вынашивание детей, пока не износятся наши тело и душа.
Она заговорила резче — воспоминания о горечи и унижении разбередили так и не зажившую, продолжающую кровоточить рану.
— Мой муж услышал об этом и настоял на том, чтобы суд признал меня недееспособной для опеки над дочерью. Я обратилась за помощью к Вивиану Этериджу. Он сказал, что мои политические взгляды не имеют никакого отношения к моей способности выполнять материнские обязанности и что из-за этого у меня нельзя отнимать ребенка. В то время я не знала, что у моего мужа есть влиятельные друзья, которые могут оказать давление на мистера Этериджа. Он обратился к ним, они поговорили по-мужски, и мистер Этеридж сообщил мне, что он очень сожалеет, но он якобы неправильно понял мое дело, что после более внимательного изучения он согласился с моим мужем в том, что я женщина с неуравновешенной психикой, истеричная и слабая натура, подпадающая под влияние неблагонадежных элементов, и что моей дочери будет лучше жить с отцом. В тот же день у меня отобрали дочь, и с тех пор я ее не видела…
Флоренс замолчала, чтобы справиться со своими эмоциями, прогнать прочь мучительные воспоминания, и снова заговорила ровным, почти мертвым голосом:
— Сожалею ли я о том, что убили Вивиана Этериджа? Ни капли! Я сожалею только о том, что его смерть наступила быстро и он, возможно, даже не понял, кто убил его или за что. Он был трусом и предателем. Он знал, что я никакая не легкомысленная истеричка. Я любила свою дочь сильнее жизни, и она любила меня и доверяла мне. Я смогла бы позаботиться о ее нуждах и интересах, я научила бы ее отваге, чести и достоинству. Я научила бы ее тому, как стать любимой и как любить других. А чему может научить ее отец? Что она ни на что не годна, кроме как выслушивать его указания и подчиняться? Что ей запрещено испытывать страсть, думать или мечтать, отстаивать то, что она считает правильным или добрым? — Голос миссис Айвори дрогнул, ее вновь охватила горечь при мысли о том, что жизнь дочери, которую она родила и любила всем сердцем, будет растрачена впустую. Прошло несколько долгих минут, прежде чем она опять заговорила: — Этеридж все это знал, но он прогнулся под давлением других мужчин, людей, которые могли бы отнять у него комфорт, если бы он поддержал меня. Ему было проще не сопротивляться, и он позволил им забрать у меня ребенка и передать ее деспотичному и не умеющему любить отцу. Мне даже запретили видеться с ней. — Лицо Флоренс превратилось в маску такой страшной агонии, что Питт отвел взгляд. По ее щекам текли слезы — она беззвучно плакала. Она вдруг стала олицетворением какой-то жуткой красоты — настолько велика была сила ее чувства.
Африка опустилась перед ней на колени и взяла ее за руку. Она не обняла Флоренс Айвори — возможно, время для объятий уже давно прошло — и снизу вверх посмотрела на Питта.
— Такие люди заслуживают смерти, — мрачно и очень тихо произнесла она. — Но Флоренс не убивала его, и я тоже. Если вы надеялись получить наше признание, значит, вы пришли сюда зря.
Томас понимал, что должен выяснить, где они находились в момент убийства Гамильтона и Этериджа, но так и не смог заставить себя задать этот вопрос. Он догадывался, что они будут клятвенно утверждать, что были дома, спали в своих кроватях. А где же еще быть порядочной женщине в полночь? Только вот подтвердить это никто не сможет.
— Я надеюсь выяснить, мисс Дауэлл, кто убил обоих, мистера Этериджа и сэра Локвуда Гамильтона, но я надеюсь, что это сделали не вы. По сути, я надеюсь, что вы сможете убедить меня в том, что это не вы.
— Дверь позади вас, мистер Питт, — заявила Африка. — Будьте любезны, оставьте нас.
Томас добрался до дома, когда уже опустились сумерки, и, закрывая за собой дверь, приказал себе прекратить думать о деле. Дэниел уже поужинал и готовился идти спать, оставалось только обнять его и пожелать спокойной ночи, прежде чем Шарлотта отнесет его наверх. Но у Джемаймы — она была на два года старше брата — имелись привилегии и обязанности, соответствовавшие ее старшинству. Томас сидел в гостиной у огня, а Джемайма, что-то бормоча себе под нос, собирала с пола кусочки мозаики. Питт сразу догадался, что беспорядок — дело рук Дэниела и что дочь испытывает благородное негодование, убирая за ним. Пряча улыбку, он наблюдал за ней, и когда она, закончив, повернулась к нему, он сумел сохранить на лице серьезное выражение и ничего не сказал: дисциплина — это вотчина Шарлотты, пока дети маленькие. Он же предпочитал видеть в своей дочери друга. Временами его охватывала такая нежность к ней, что у него сжимало горло и убыстрялось сердцебиение.
— Я закончила, — торжественно объявила Джемайма, испытывая безграничное удовлетворение.
— Да, я вижу, — ответил Питт.
Она подошла к отцу и бесцеремонно, как на стул, забралась к нему на колени, развернулась и села. Ее милое личико было очень серьезно. Серые глаза и брови казались более утонченной, детской версией глаз и бровей Шарлотты. Питт редко замечал, что у нее такие же, как у него, вьющиеся волосы; он видел лишь то, что у нее глаза такого же глубокого цвета, как у матери.
— Папа, расскажи сказку, — попросила Джемайма, хотя и ее поза, и ее тон свидетельствовали о том, что это приказ.
— О чем?
— О чем угодно.
Томас очень устал, его воображение исчерпалось в расследовании убийств Этериджа и Гамильтона.
— А может, я тебе почитаю? — с надеждой предложил он.
Она укоризненно посмотрела на него.
— Папа, я сама умею читать! Расскажи мне о благородных дамах-принцессах!
— Я ничего не знаю о принцессах.
— Ой. — На ее личике отразилось разочарование.
— Ну ладно, — поспешно сдался Питт, — только об одной.
Джемайма просияла. Очевидно, одна принцесса ее вполне устраивала.
— Жила-была принцесса… — И Томас рассказал ей, что помнил, о великой королеве Елизавете, дочери Генриха VIII, которая, несмотря на многие опасности и невзгоды, в конечном итоге стала государыней Англии. Он так увлекся, что не заметил стоявшую в дверях Шарлотту.
Наконец, рассказав все, что смог, он замолчал и посмотрел на зачарованно слушающую его дочь.
— И что дальше? — нетерпеливо спросила она.
— Это все, что я знаю, — признался Питт.
Ее глаза удивленно расширились.
— Папа, а она была настоящей?
— О да, такой же настоящей, как ты.
Джемайма была поражена.
— Ого!
Шарлотта вошла в комнату.
— Пора спать, — сказала она.
Джемайма обняла Питта за шею и поцеловала.
— Спасибо, папочка, спокойной ночи.
— Спокойной ночи, солнышко.
Шарлотта, улыбнувшись, на мгновение встретилась с ним взглядом, взяла Джемайму на руки и пошла к двери. Томас смотрел им вслед — и вдруг подумал о Флоренс Айвори и о ее дочери, которую она любила и которую у нее отобрали.
Смог бы какой-нибудь судья признать Шарлотту «годной» на роль матери? Она вышла замуж за человека, стоящего значительно ниже ее в социальном плане, несколько раз участвовала в расследовании преступлений, носилась верхом вокруг мюзик-холлов и покойницких, выдавала себя за пропавшую без вести куртизанку, гналась в экипаже за женщиной-убийцей, причем погоня закончилась дракой на полу в доме терпимости. И вдобавок к этому она по-своему, но агитирует за реформы!
Он не мог четко сказать, что почувствовал бы, если бы представители властных органов сочли его бытовые условия не отвечающими требованиям, заявились к нему в дом и забрали его детей. Но даже его воображения хватало на то, чтобы представить, какую муку он испытал бы.
Эти размышления неизбежно привели Питта к мысли, что Флоренс Айвори вполне могла ненавидеть Этериджа до такой степени, чтобы перерезать ему горло, да и Африка Дауэлл тоже, если она знала и любила девочку и видела, как страдает подруга. В это легко верилось, и вывод напрашивался сам собой, как Томас от него ни отмахивался.
В тот вечер Питт ничего не рассказал Шарлотте, а утром, когда принесли почту, он увидел письмо от Эмили со штемпелем Венеции и понял, что оно несет с собой множество новостей, восторгов и романтики. Томас допускал, что Эмили сомневалась, стоит ли подробно рассказывать о радостях своего путешествия или лучше умерить пыл, учитывая, что Шарлотте никогда не доведется все это увидеть; однако, зная свояченицу, считал, что она не станет кривить душой, дабы поберечь самолюбие сестры. Поэтому он догадывался, какие чувства овладеют Шарлоттой по прочтении письма: смесь радости и зависти, ощущение, будто жизнь проходит мимо.
Жена ничего не скажет, он был уверен в этом. Она не показала ему первое письмо, не покажет и это, потому что хочет, чтобы он думал, что ее волнует только счастье Эмили, а вовсе не то, что есть у сестры. И ведь на самом деле это так, для нее действительно важно счастье Эмили.
Чтобы отвлечь Шарлотту от новостей об Эмили, от того яркого мира, в котором вращается ее сестра, и чтобы немного сгладить собственное чувство неполноценности, разочарования и бессилия, Питт выбрал этот момент, чтобы рассказать ей о расследовании убийств на Вестминстерском мосту.
Он сидел за столом и завтракал тостами с острым, едким конфитюром, приготовленным Шарлоттой.
— Вчера я разговаривал с одной женщиной, которая, возможно, перерезала горло тем двум мужчинам на Вестминстерском мосту, — с полным ртом начал он. Шарлотта замерла, не донеся чашку до рта.
— Ты не рассказывал мне, что работаешь над этим делом!
Питт улыбнулся.
— Да как-то случай не представился из-за суматохи со свадьбой Эмили. К тому же расследование превратилось в сплошную рутину. И дело не касается никого из твоих знакомых.
Шарлотта сообразила, что мужу хочется поговорить о том, что озадачивает и расстраивает его, и мысленно отругала себя за черствость. Томас догадался об этом по виноватому выражению ее лица и лишний раз подивился тому, какое глубокое взаимопонимание царит между ними.
— С женщиной? — Шарлотта удивленно изогнула брови. — Неужели это и в самом деле женщина? Или ты думаешь, что она кому-то заплатила?
— Я думаю, что эта женщина могла убить их сама. Она очень эмоциональна, и, мне кажется, у нее был повод…
— Действительно был? — перебила его Шарлотта.
— Возможно. — Томас откусил от тоста, и оставшаяся часть разломилась у него в руке. Он подобрал кусочки и отправил их в рот, прежде чем взять еще один. Шарлотта терпеливо ждала продолжения, хотя ее и снедало нетерпение. — Думаю, ты бы тоже это почувствовала, — проговорил Питт и в подробностях рассказал ей о том, что ему удалось выяснить, добавив к этому свое мнение о Флоренс Айвори и об Африке Дауэлл — он высказал его несколькими правильными словами, которые наконец-то смог найти: глубокие и тонкие натуры.
Шарлотта слушала, почти не перебивая; лишь один раз заметила, что имя Флоренс Айвори упоминали на собрании, однако она так ничего и не узнала о ней, кроме того, что эта женщина является объектом презрения или жалости, она так и не разобралась. Когда Питт закончил, времени на обсуждение уже не осталось, он и так опаздывал, зато на душе полегчало, хотя ничего не изменилось и на него не снизошло никакое озарение.
Однако когда Питт шагал по мокрому тротуару к главной улице, где можно было поймать кэб, его вдруг охватило настоятельнейшее желание отвезти Шарлотту в какое-нибудь красивое и интересное место, достойное того, чтобы она долго хранила воспоминания об этой поездке и могла противопоставлять их воспоминаниям Эмили. Только вот, как он ни напрягал свое воображение, он так и не смог придумать, на какие средства все это осуществить.
После его ухода Шарлотта несколько минут размышляла о Флоренс Айвори, о ее утрате и гневе, а потом отодвинула эту тему в сторону и вскрыла письмо. Оно было отправлено из Венеции.
Моя дражайшая Шарлотта!
Ну и путешествие! Оно было ужасно долгим и ужасно шумным. Некая мадам Шарль из Парижа говорила не умолкая и ржала, как испуганная лошадь. Только бы больше не слышать ее голос! Я так устала, я была такая грязная, что когда я добралась сюда, я едва не макала. В темноте меня довезли до гостиницы, и я мечтала только об одном: смыть с себя сажу и копоть, прежде чем лечь в постель, и спать целую неделю.
Но наступило утро, и оно было волшебным! Я открыла глаза и увидела, как блики света складываются в затейливый узор и скользят по изысканному потолку.
А потом я услышала красивейший на земле звук — мужской голос, просто ангельский, он плыл в утреннем воздухе и даже, кажется, повторялся эхом.
Я подскочила, забыв, что я в ночной сорочке, что у меня растрепаны волосы, ни капельки не заботясь о там, как я выгляжу или что подумает обо мне Джек, и побежала к большому окну в толстенной, почти в два фута, стене и выглянула.
Вода! Шарлотта, вода была повсюду! Зеленая и похожая на зеркало, она плескалась под самой стеной. Если бы я высунулась чуть дальше, то упала бы в воду, а до нее не больше десяти футов! А узор из света, что я увидела на потолке, — это были отблески от ряби на воде.
Певший мужчина, стройный, как кипарис, стоял в лодке и греб то ли шестом, то ли веслом, я так и не поняла. Его тело изгибалось, когда лодка качалась, и он пел, охваченный искренней радостью, приветствуя прекрасный день. Джек говорит, что он поет за деньги от туристов, но я отказываюсь верить ему. Я бы тоже пела от радости, если бы таким же сияющим утром плыла по каналу.
Напротив нас стоит дворец из мрамора, честное слово! Мы покатались в лодке — они здесь называются гондолами — и проплывали мимо церкви Санта-Мария-делла-Салюте. Шарлотта, ты даже в мечтах не видела такой красоты! Кажется, будто она плывет по морю, как видение. Белый мрамор на фоне синего неба, и воды, и золотистого солнца. Здесь совершенно другой свет, он как бы прозрачнее, да и солнце другое.
Мне нравится, как звучит итальянский язык, он очень музыкальный. Я предпочитаю его французскому, хотя не понимаю ни слова.
Но запах! О боже, он здесь тоже совсем другой и ужасно тяжелый. Но, клянусь, я не позволю ему испортить мне удовольствие. Думаю, я привыкаю к нему, так как перестаю замечать.
Мне понадобилось какое-то время и на то, чтобы привыкнуть к еде, а еще я ужасно устала ходить все время в одном и там же, но я не могу постоянно носить вещи в прачечную, да и качество стирки здесь далеко от желаемого!
Я уже купила несколько картин — одну для тебя, одну для Томаса, одну для мамы и две себе, потому что я хочу навсегда запомнить все это.
Я очень соскучилась по тебе, несмотря на массу впечатлений и на то, что рядом Джек, такой милый и заботливый. Так как я не знаю, где окажусь в следующий раз, или когда, или как скоро письма доберутся до меня, я не могу дать тебе адрес, куда ты могла бы писать мне. Мне остается с нетерпением ждать, когда я вернусь дамой и увижусь с тобой, и тогда ты все мне расскажешь. Горю желанием услышать, чем ты занималась, о чем думала, что чувствовала — и что узнала.
Передай от меня привет Томасу и детям. Я, естественно, отдельно написала маме и Эдварду. И не ввязывайся в авантюры без меня.
Твоя любящая сестра Эмили
Шарлотта сложила письмо и спрятала обратно в конверт. Она уберет его в корзинку с рукоделием — уж там Питт точно его не найдет. Она, конечно, скажет ему, что Эмили замечательно проводит время, но вот читать письмо ему не надо, потому что Томасу станет больно от того, что Эмили и Джек видят все эти красоты, а они — нет. Она не может делать вид перед мужем, будто ее не гложет зависть, будто ей не хочется побывать в Венеции, в этом красивом и романтичном городе с давней историей. Он все равно не поверил бы ей, если бы она притворялась.
Поэтому лучше сказать мужу, что Эмили наслаждается путешествием. Он решит, что она не показывает ему письмо, потому что в нем есть какие-то их сестринские секреты и, возможно, некоторые интимные подробности. Как-никак у Эмили медовый месяц.
Шарлотта встала из-за кухонного стола, сунула письмо в карман фартука и принялась за дела. Уже весна: надо провести генеральную уборку и обновить все, что возможно. У нее есть идея насчет новых штор на лестничной площадке.
Питт отправился в Вестминстерский дворец, в палату общин, и попросил разрешения пройти в кабинет Этериджа и изучить находящиеся там бумаги на предмет поиска писем и документов, которые могли иметь отношение к Уильяму или Флоренс. Он также хотел выяснить, был ли у Этериджа кабинет в его избирательном округе — ведь там тоже могла храниться корреспонденция или записи, имеющие отношение к делу.
Младший клерк в сорочке с торчащими в разные стороны жесткими уголками воротника и в пенсне в золотой оправе с сомнением оглядел его.
— Что-то не припомню эту фамилию. А с чем она связана? Мистер Этеридж получал заявления от многих избирателей и занимался делами разной направленности.
— Опека над ребенком.
— Есть простой закон, который решает подобные вопросы. — Клерк посмотрел на инспектора поверх пенсне. — Думаю, мистер Этеридж наверняка ответил мистеру или миссис Айвори и сообщил им о существовании такого закона. У нас есть записи только об этом, если мы вообще его регистрировали. Место ограничено, мы не можем вечно хранить тут заявления по разным пустякам.
— Опека над ребенком — не пустяк! — заявил Томас, с трудом контролируя свою ярость. — Если вы не можете найти нужные мне документы, я пришлю сюда людей, и они перероют здесь все, пока не найдут их или не убедятся, что их здесь нет. А потом я поеду в Линкольншир.
Мужчина слегка порозовел, но от негодования, а не от смущения.
— Вы забываетесь, инспектор! У вас нет мандата на то, чтобы рыться в бумагах мистера Этериджа!
— Тогда найдите мне все, что имеет отношение к Уильяму и Флоренс Айвори, — отрезал Питт. — Полагаю, вы уже сделали для себя вывод, что это может быть связано с убийством.
Чиновник поджал губы, резко повернулся и пошел прочь по коридору. Томас поспешил за ним. Они вошли в кабинет, который Этеридж делил с другим депутатом парламента, и чиновник что-то тихо сказал более молодому клерку, стоявшему у шкафа с папками. Тот с тревогой посмотрел на Питта.
— Айвори? — Он был явно озадачен. — Я такого не припомню. От какой даты заявление?
Питт сообразил, что он этого не знает — не спросил. Глупая оплошность, конечно, и сейчас поздно уточнять.
— Не знаю, — ответил он как можно более холодно. — Начинайте с сегодняшней и двигайтесь назад.
Клерк уставился на него так, будто он был рыбой, ожившей на блюде, затем повернулся к шкафу и принялся искать, перебирая пальцами папки.
Чиновник, приведший Питта, вздохнул, извинился, и через секунду его шаги стали быстро удаляться по коридору. Томас стоял и ждал.
Поиски заняли гораздо меньше времени, чем он предполагал. Через пять минут клерк вытащил тоненькую папочку, достал оттуда одно письмо и с гримасой отвращения выставил его перед собой.
— Вот, сэр, копия одного письма от мистера Этериджа к миссис Флоренс Айвори, датированное четвертым января восемьдесят шестого года. — Он протянул письмо Питту. — Хотя я не понимаю, какой интерес оно может представлять для полиции.
Питт прочитал:
Дорогая миссис Айвори!
Я сожалею о вашем вполне ожидаемом поражении в вопросе с вашей дочерью, но решение уже принято, и я, боюсь, не смогу в дальнейшем продолжать с вами переписку по данному вопросу.
Уверен, со временем вы поймете, что все было сделано ради интересов ребенка; вы, как ее мать, должны оценить это по достоинству.
Искренне ваш,
Вивиан Этеридж, Д. П.
— И это все? Не может быть! — безапелляционно заявил Питт. — Ведь совершенно очевидно, что это конец довольно длительной переписки! Где остальное?
— Это все, что у меня есть, — фыркнув, ответил клерк. — Как я понимаю, этот вопрос имеет отношение к избирательному округу. Предположу, что все остальное в Линкольншире.
— Тогда дайте мне адрес в Линкольншире, — потребовал Томас. — Я поеду туда и буду искать там.
Клерк с видом великомученика накорябал несколько строчек на клочке бумаги и протянул его инспектору. Тот поблагодарил его и ушел.
Вернувшись на Боу-стрит, он поспешил к кабинету Мики Драммонда и постучал в дверь.
— Входите! — Драммонд поднял голову от стопки бумаг. Судя по выражению его лица, он испытал облегчение, когда увидел, что это Питт, а не кто-то другой. — Есть новости? Чем дольше мы будем рассматривать известные нам анархистские группы, тем меньше вероятность что-то найти.
— Да, сэр. — Томас без приглашения сел; он был слишком занят другими размышлениями, чтобы задумываться о субординации. — Похоже, Этеридж пообещал жительнице своего избирательного округа помочь с опекой над ребенком, а потом переметнулся на сторону отца. Она потеряла ребенка и страшно переживает из-за этого. Она призналась, что бывают ситуации, когда несправедливость можно исправить только насилием. Все свидетельствует о том, что Этеридж предал ее. Однако она отрицает, что убила его.
— Но вы считаете, что она все-таки убила? — Драммонд сразу же разглядел мотив, и на его лице отразилась радость от того, что впереди забрезжило раскрытие. К этому предположению его подтолкнуло и мрачное настроение Питта, его гнев — правда, направленный не на женщину.
— Не знаю. Но мотив слишком вероятен, чтобы оставить его без внимания. Возможно, большая часть писем хранится в избирательном округе, в его загородном доме в Линкольншире. Мне придется ехать туда и искать. Понадобится ордер на тот случай, если какой-нибудь клерк или секретарь откажется подпускать меня к бумагам, и железнодорожный билет.
— Вы хотите ехать сегодня?
— Да.
Драммонд мгновение в задумчивости смотрел на Томаса, затем позвонил в колокольчик и, как только в кабинет вошел констебль, принялся отдавать приказы:
— Отправляйся домой к инспектору Питту и сообщи миссис Питт, что сегодня вечером он уезжает; дождись, когда она упакует для него саквояж и сэндвичи, и возвращайся сюда как можно скорее. Кэб не отпускай, пусть ждет у дома. Когда выйдешь отсюда, скажи Паркинсу, чтобы выписал ордер на обыск линкольнширского дома мистера Вивиана Этериджа, на выемку документов или писем, которые могут содержать угрозы его жизни или благосостоянию, а также те, которые были получены или оправлены…
— Флоренс или Уильяму Айвори, — подсказал Питт.
— Точно. Быстро за дело, приятель!
Констебль исчез. Драммонд снова повернулся к Питту.
— Вы думаете, эта женщина могла убить его в одиночку?
— Маловероятно. — Томас вспомнил Флоренс, тощую, но страстную, и Африку, более молодую и крупную, покровительственно обнимающую подругу. — Ее приютила мисс Африка Дауэлл, которая хорошо знала девочку и, кажется, всем сердцем сочувствовала этой Айвори.
— Ничего удивительного. — Драммонд погрустнел и помрачнел. У него тоже были дети, хотя сейчас они уже стали взрослыми; его жена умерла. Он очень скучал по семейной жизни. — А что насчет Гамильтона? Ошибка?
— Почти наверняка, если это ее рук дело. Я не знаю, сколько раз она встречалась с Этериджем, если вообще встречалась.
— Вы упомянули Африку Дауэлл — вы действительно сказали «Африка»?
На губах Питта мелькнула улыбка.
— Да, так ее называла миссис Айвори. Африка Дауэлл.
— Ну, если эта Африка Дауэлл приютила ее, сам собой напрашивается вывод, что миссис Айвори стеснена в средствах и, следовательно, не могла никого нанять, чтобы убить Этериджа. Уж больно… больно жестокий способ убийства для женщины. Что она собой представляет, какова ее история? Кто она — деревенская девчонка или из фермерских, в общем, из тех, у кого рука набита резать горло?
— Не знаю, — честно ответил Питт. Это был еще один вопрос, который он забыл выяснить. — Но она очень страстная женщина, к тому же умная и, думаю, храбрая. Полагаю, она справилась бы, если бы задалась целью. Однако по дому — очень милый особнячок в хорошем районе — я понял, что у мисс Дауэлл водятся деньжата. Они вполне могли бы нанять кого-нибудь.
Драммонд недовольно сморщился.
— Как бы то ни было, этим можно объяснить, что Гамильтон стал первой жертвой по ошибке, его просто перепутали. Итак, езжайте в Линкольншир и попытайтесь там что-нибудь найти. И привезите все сюда. — Шеф встретился взглядом с Питтом, и на мгновение возникло впечатление, будто он хочет что-то добавить. Вероятно, Драммонд передумал и лишь едва заметно пожал плечами. — Составите рапорт, когда вернетесь, — только и сказал он.
— Да, сэр.
Питт вышел из кабинета и спустился вниз, чтобы там дождаться констебля со своими вещами. Он знал, что хотел добавить Драммонд: дело должно быть раскрыто, причем быстро. Как они и боялись, общественность уже выражала громкий протест, некоторые газеты верещали чуть ли не в истерике. Сам факт того, что жертвы являлись представителями народа, что оба преступления потрясли устои всего, что олицетворяло свободу, стабильность и порядок, превратило убийства, совершенные в центре города, в угрозу всему. Они, казалось, стали отражением революции, мрачной и жестокой, безрассудства, которое могло выйти из-под контроля и уничтожить каждого — всех. Стали поговаривать о гильотине эпохи господства террора в Париже и о реках крови в сточных канавах.
Однако ни Драммонду, ни Питту не хотелось думать, что некая женщина, доведенная до крайности, решилась на безрассудную месть за потерю своего ребенка.
Питт прибыл на станцию железнодорожной компании «Грейт Нортен» на Брод-стрит вовремя и успел на поезд до Линкольншира.
Он захлопнул за собой дверь вагона в тот момент, когда котел выбросил клуб белого пара, кочегар, забив до отказа топку, закрыл дверцу, а машинист дал гудок. С клацаньем и ревом поезд медленно выполз из-под черного от копоти навеса на солнечный свет и пустился в долгое путешествие мимо заводов, фабрик и домов к окраинам крупнейшего, богатейшего и самого густонаселенного города в мире. В пределах его границ жило больше шотландцев, чем в Эдинбурге, больше ирландцев, чем в Дублине, и больше приверженцев римско-католической церкви, чем в Риме.
Сидя у окна и глядя на мелькающие мимо ряды зданий, которые почернели от копоти, вылетающей из бесчисленного количества проносящихся поездов, Питт испытывал благоговейный восторг перед грандиозностью этого города. Здесь жили почти четыре миллиона человек, от погибающих от голода и холода бродяг с пепельными лицами до самых богатых, самых талантливых и красивых людей на земле. Он был сердцем империи, охватывавшей весь мир, средоточием изобразительного и театрального искусства, оперы и музыки, веселья, закона и поразительной алчности.
Питт пообедал сэндвичами с холодным мясом и маринованными огурчиками и с удовольствием размял затекшие ноги, когда во второй половине дня прибыл в Грэнтем. До конечного пункта оставалось ехать еще полтора часа по второстепенной железнодорожной ветке. Добравшись до нужной станции, Томас нанял экипаж и покатил к поместью покойного Вивиана Этериджа. Дверь открыл сторож-смотритель, и инспектору с трудом удалось убедить его в легитимности своей миссии.
Был пятый час, когда Питт наконец переступил порог освещенного заходящим солнцем кабинета Этериджа, такого же роскошного и элегантного, как городской, тоже с книжными шкафами вдоль стен, и приступил к поискам. Через час, уже при зажженной настольной лампе, сильно озябнув, он нашел то, ради чего приехал.
Первое письмо было очень искренним и датировалось двумя годами ранее.
Дорогой мистер Этеридж!
Я обращаюсь к вам как к моему депутату в парламенте с просьбой помочь мне в моем горе. Моя история проста. Когда мне было девятнадцать лет, родители выдали меня замуж за человека на несколько лет старше меня, отличающегося чрезвычайно жестоким и деспотичным характером. Двенадцать лет я всеми силами старалась угодить ему и обрести счастье или хотя бы понять, существует ли оно. За это время я родила ему троих детей, один из которых умер. Двух других, мальчика и девочку, я любила всем сердцем и всячески заботилась о них.
Однако со временем поведение моего мужа и его упорное желание доминировать в моей жизни, причем даже в мелочах, вынудили меня принять решение жить отдельно от него. Когда я завела разговор на эту тему, муж не выразил особых возражений; думаю, он довольно сильно устал от меня и считал перспективу освободиться от моего общества без какого-либо бесчестия для себя вполне приемлемым выходом.
Он настоял на том, чтобы мой сын остался с ним, под его единоличной опекой, и чтобы в будущем я никак не влияла на его жизнь и не принимала в ней никакого участия. Что до моей дочери, то он разрешил ей уйти со мной.
Я не попросила никакого финансового обеспечения, а он не предложил такового ни для меня, ни для нашей дочери, Памелы, прозванной нами Пэнси, — на тот момент ей было шесть лет. Я нашла жилье и кое-какую работу у одной женщины со скромным достатком, и все шло хорошо, пока в прошлом месяце мой муж внезапно снова не потребовал опеки над нашей дочерью. Мысль о том, что я могу лишиться своей девочки, для меня невыносима. Ей хорошо со мной, она счастлива и ни в чем не нуждается, она благополучна как в образовательном, так и в моральном плане.
Прошу вас, защитите меня, мне не к кому больше обратиться.
Искренне ваша,
Флоренс Айвори
Дальше шла копия ответа Этериджа.
Моя дорогая миссис Айвори,
Меня тронуло ваше письмо, и я немедленно займусь вашим делом. Мне кажется, что ваша с мужем первоначальная договоренность была чрезвычайно благоразумной. Так как вы не просили его ни о каком содержании, он повел себя недостойно и не вправе предъявлять вам какие-либо требования и тем более забирать у матери малолетнее дитя.
Когда у меня будет больше сведений, я обязательно напишу вам.
Искренне ваш,
Вивиан Этеридж
Следующей тоже была копия письма, которое Этеридж написал Флоренс Айвори спустя две недели.
Моя дорогая миссис Айвори,
Я навел справки по вашей ситуации и не вижу причин для ваших переживаний или опасений за себя или за счастье вашей дочери. Я переговорил с вашим мужем и заверил его в том, что у него нет оснований для подобных требований. Малолетнему ребенку возраста Пэнси гораздо лучше находиться на попечении родной матери, а не какой-то экономки или нанятой няни, тем более что девочка, как вы утверждали, не испытывает недостатка ни в заботе о ее здоровье, ни в образовании, ни в воспитании, основывающемся на твердых нравственных принципах.
Я уверен, что у вас не будет повода для переживаний из-за дочери, но ежели таковые появятся, прошу вас, без колебаний сообщите мне, и я прослежу за тем, чтобы вам был выделен юридический консультант, и чтобы было принято решение, которое навсегда избавило бы вас от страхов и волнений.
Искренне ваш,
Вивиан Этеридж
А дальше шло письмо, написанное совершенно другим почерком:
Дорогой мистер Этеридж!
В продолжение нашего спора от 4-го дня прошлого месяца, я считаю, что вы, возможно, не осведомлены о поведении и характере моей жены, миссис Флоренс Айвори, которой каким-то образом удалось выставить себя в совершенно ином свете, когда она попросила вас о вмешательстве с тем, чтобы воспрепятствовать мне получить опеку над моей дочерью, Памелой Айвори.
Моя жена — женщина неистовых эмоций и внезапных и незрелых пристрастий. К сожалению, она обладает слабым пониманием целесообразности и чрезвычайно снисходительна к собственным прихотям. Мне больно говорить об этом, но я не могу считать ее годной для воспитания ребенка и тем более девочки, так как она обязательно примется вкладывать в ее сознание собственные дикие и неподобающие идеи.
Я был бы рад не сообщать вам об этом, но меня вынудили обстоятельства. Моя жена принимает участие в некоторых социально опасных и радикальных движениях, в том числе таком, которое ратует за избирательное право для женщин. Она настолько сильно увлеклась этим экстраординарным делом, что стала публично видеться с мисс Хелен Тейлор, фанатичкой и революционеркой, которая дошла до того, что появляется на людях в брюках!
Она также увлеклась общением с миссис Энни Безант и всемерно восхищалась этой женщиной, которая тоже ушла от мужа, преподобного Безанта, и занимается тем, что разжигает бунтарские настроения среди работниц спичечной фабрики «Бриант и Мейз». Она подбивает их на беспорядки и призывает к забастовкам!
Уверен, что все это поможет вам увидеть, что моя жена ни в коей мере не годится для опеки над моей дочерью, и вследствие этого я настоятельно прошу, чтобы вы в дальнейшем не оказывали ей поддержки в этом вопросе. Ваша помощь станет причиной страданий моей дочери, а если ее матери удастся одержать победу, то и гибели.
Ваш покорный слуга,
Уильям Айвори
И копия ответа Этериджа:
Дорогой мистер Айвори,
Благодарю вас за письмо, касающееся вашей супруги, Флоренс Айвори, и опеки над вашей дочерью. Я общался с миссис Айвори и увидел в ней волевую женщину, придерживающуюся твердого и, возможно, необоснованного мнения в определенных социальных вопросах, однако ее поведение было абсолютно подобающим, и она, что очевидно, всем сердцем предана своей дочери, которая находится в добром здравии, любима и в достаточной мере получает надлежащее образование.
Хотя я и соглашусь с вами в том, что поведение мисс Тейлор обрело крайние формы и только вредит ее цели, я не считаю, что поддержка вашей супругой ее зловредных суждений превращает ее в личность, неспособную заботиться о ребенке, а как вам известно, сейчас закон позволяет женщине, если она вдова, быть единственным опекуном для своих детей. В связи с вышеизложенным я полагаю, что такому малолетнему ребенку, как Пэнси, будет больше пользы, если она окажется на попечении своей матери. Надеюсь, вы не станете препятствовать этому.
Искренне ваш,
Вивиан Этеридж
Как стало ясно из следующего рукописного письма, к переписке присоединилось третье лицо:
Дорогой Вивиан,
Я узнал от Уильяма Айвори, своего хорошего друга, что ты водишь дружбу с его женой-неудачницей по вопросам опеки над их дочкой Памелой. Должен сказать, что в этом вопросе ты поступаешь опрометчиво. Она упрямая и своевольная женщина, которая публично отстаивает крайне спорные и подозрительные идеи, в том числе избирательное право для женщин и, что еще хуже, бунтарские настроения среди некоторых групп самых неквалифицированных рабочих города.
Она открыто выражала свое сочувствие работницам со спичечной фабрики «Бриант и Мейз» и даже призывала их прекратить работу!
Если мы будем поддерживать таких людей, кто знает, чем это закончится, — не исключено, что общественными разногласиями и даже переворотом! Ты наверняка знаешь, что в стране и так неспокойно, что в обществе появились элементы, которые мечтают опрокинуть существующий порядок и заменить его бог знает чем! Вполне вероятно, что анархией.
Я настоятельно рекомендую тебе больше не оказывать какую-либо помощь Флоренс Айвори и действенным образом поспособствовать тому, чтобы Уильям получил опеку над своим несчастным ребенком, пока ее эксцентричная и неуправляемая мамаша не нанесла ей непоправимый вред.
Прими мои уверения в крепкой дружбе,
Гарнет Ройс, Д. П.
Гарнет Ройс! Ага, значит, наш Гарнет Ройс, такой воспитанный, так искренне заботящийся о делах сестры, горящий таким неукротимым желанием быть полезным, — это тот, кто встал на сторону обычаев и украл у Флоренс Айвори ребенка. Но зачем? Незнание, консерватизм, плата за давнюю услугу или просто убежденность в том, что Флоренс не знает, как позаботиться о благополучии собственного ребенка?
Питт вернулся к чтению копии следующего письма Этериджа:
Дорогая миссис Айвори,
С сожалением сообщаю вам, что я занимаюсь углубленным изучением официального заявления вашего мужа на опеку над вашей дочерью. Я обнаружил, что обстоятельства выглядят иначе, чем я сначала предполагал или чем вы мне их представили.
В связи с этим я вынужден отказать вам в своей поддержке в этом вопросе и всем своим авторитетом оказать помощь вашему мужу в его усилиях распространить опеку и заботу на его обоих детей и получить возможность воспитывать их в дисциплинированном и богобоязненном доме.
Искренне ваш,
Вивиан Этеридж
Ответ:
Мистер Этеридж,
Я с трудом поверила своим глаза, когда открыла ваше письмо! Я немедленно поехала к вам, но ваш слуга отказался впустить меня. Я чувствовала уверенность в том, что после данных мне вами обещаний, после визита в мой дом вы не сможете предать мое доверие.
Если вы мне не поможете, я потеряю своего ребенка! Мой муж поклялся, что, если он получит опеку, мне будет запрещено видеться с дочерью и тем более разговаривать и играть с ней, учить ее тому, что мне дорого и во что я верю, а также рассказать ей, что мы расстались не по моей воле, что я люблю ее всем сердцем и буду любить, пока жива!
Умоляю вас, пожалуйста, помогите мне.
Флоренс Айвори
Вы не отвечаете! Прошу вас, мистер Этеридж, хотя бы выслушайте меня. Я в полной мере способна заботиться о своем ребенке! Какое преступление я совершила?
Флоренс Айвори.
Последнее письмо было написано неразборчивым почерком под влиянием бурных эмоций:
Моего ребенка нет. Я не могу выразить свою боль словами, но однажды вы поймете, что я чувствую, и тогда вы всей душой пожалеете о том, что предали меня!
Флоренс Айвори
Томас сложил листок и сунул его в большой конверт, куда он собрал остальную переписку. Встал, ударился коленом о тумбу письменного стола, но ничего не почувствовал. Мысленно он находился на погруженном в ночь Вестминстерском мосту и с двумя женщинами в комнатке на Уолнат-Три-уок, в комнатке, наполненной ситцем и солнечным светом — и болью, которая выплескивалась наружу и пропитывала воздух.
