Глава 5
На следующий день констебли принялись за поиски любых свидетелей, которые могли что-либо видеть. Их показания требовались, чтобы уточнить время совершения преступления, выяснить, откуда появился убийца — с северного или южного конца моста, куда он потом направился, ушел он пешком или уехал в кэбе. В большинстве случаев сотрудникам полиции пришлось ждать до вечера, так как те, кто появлялся на улицах ближе к полуночи, днем сидели дома, либо ходили по магазинам, либо навещали кого-то, что означало, что они могут быть где угодно, и даже депутаты парламента находились у себя дома, или в своих кабинетах, или в министерствах.
К середине недели удалось разыскать четырех извозчиков, которые ехали по мосту между половиной одиннадцатого и одиннадцатью. Никто из них не заметил ничего необычного или примечательного, по мосту не слонялись никакие подозрительные личности, кроме проституток, а те, как Хетти Милнер, просто занимались своим ремеслом. Один видел мужчину, продававшего горячие пудинги. Оказалось, что этот торговец из постоянных, однако и он не смог рассказать ничего существенного подошедшим к нему полицейским.
Выяснилось также, что в ночь убийства Этеридж перед уходом общался с несколькими депутатами парламента, а потом они распрощались и разошлись в разные стороны. Никто не видел, следовал за ним кто-либо или нет, и вообще не помнил, как он шел к мосту. Их головы были заняты совсем другим, ночь была темной, было поздно, они страшно устали и мечтали поскорее добраться до дома.
Проделанная за день работа — беготня по городу, опросы, анализ собранных сведений — к полуночи подтвердила только одно: тот вечер был совершенно обычным. Никаких странных личностей вблизи Этериджа замечено не было, ничто не нарушало его душевного равновесия и не побуждало его действовать иначе, чем в другие вечера, когда палата заседала допоздна. Не было никаких ссор, никаких неожиданных сообщений, никакой спешки или неприятностей, он не общался ни с кем, кроме других депутатов, ни с друзьями, ни со знакомыми.
Гарри Роулинс обнаружил мертвого Этериджа через десять минут после того, как несчастный распрощался со своими коллегами у выхода из палаты общин.
Питт сосредоточил свое внимание на личной жизни Этериджа и начал с его финансовых дел. Ему понадобилось всего два часа, чтобы подтвердить свое предположение о том, что тот был чрезвычайно состоятельным человеком и никаких наследников, кроме единственного ребенка, Хелен Карфакс, не имел. Недвижимость ни при каких условиях не могла быть отчуждена у наследницы, обладавшей безусловным правом собственности на дом на Пэрис-роуд и внушительные, не обремененные закладными земельные участки в Линкольншире и Вест-Райдинге.
Питт пребывал в расстроенных чувствах, когда покидал контору поверенных. Даже весеннее солнышко не могло прогнать его плохого настроения. Законовед, маленький педантичный дядечка в очках, крепко сидевших на узкой переносице, ничего не рассказал о Джеймсе Карфаксе, однако его молчание оказалось красноречивее любых слов. Он поджал губы, устремил на Питта грустный взгляд бледно-голубых глаз, а потом поведал только то, что и так станет известно, когда завещание будет утверждено, хотя инспектор ожидал услышать гораздо больше. Правда, он не осуждал его за осторожность: семьи уровня Этериджа нанимают в поверенные только тех, кто обладает безупречной репутацией и ни разу не обманул доверие клиента.
Питт быстро пообедал в «Козле и компасах» хлебом с холодной бараниной и стаканом сидра и, взяв кэб до Пэрис-роуд, проехал через Вестминстер и пересек реку по мосту. Время для визитов было вполне приемлемое, и инспектор не опасался, что зря потратит время, если окажется, что Хелен Карфакс неважно себя чувствует и не может его принять. Главная цель состояла в том, чтобы порыться в бумагах Этериджа и попробовать отыскать то письмо, о котором она говорила, или какую-нибудь другую корреспонденцию, указывающую либо на врага, либо на женщину, считающую себя обойденной, либо на делового или профессионального конкурента — в общем, на кого-нибудь.
Питт вылез из кэба и увидел то, что ожидал: зашторенные окна и темный венок на двери. Горничная, встретившая его, была в чепце из черного, а не, как всегда, белого крепа и без белого передника. Ее так и подмывало отправить инспектора к кухонной двери, которой всегда пользовались торговцы, однако некая смесь неуверенности, страха и пережитого шока вынудила ее выбрать более легкий путь и впустить его в дом.
— Не знаю, сможет ли миссис Карфакс принять вас, — сухо предупредила она Питта.
— А мистер Карфакс? — спросил он, следуя за ней в малую гостиную.
— Он уехал по делам. Думаю, вернется после обеда.
Вы могли бы спросить у миссис Карфакс, даст ли она мне разрешение осмотреть кабинет мистера Этериджа и поискать письмо, о котором она вчера упоминала?
— Да, сэр, спрошу, — с сомнением произнесла горничная и оставила его одного.
На этот раз Томас более внимательно оглядел помещение. Обычно малые гостиные предназначались для приема неожиданных визитеров. Еще здесь хозяйки по утрам разбирали корреспонденцию, планировали свой день, раздавали указания кухарке и экономке и обсуждали бытовые вопросы с дворецким.
В одном углу стоял письменный стол времен королевы Анны, рядом — еще один стол с фотографиями в рамках. Питт вгляделся в снимки. На самой большой были запечатлены молодой Этеридж и миловидная женщина, напряженные, с застывшими взглядами, устремленными в объектив. Однако даже сквозь строгий стиль снимка можно было увидеть, что в отношениях этих двух людей присутствует взаимное доверие, спокойствие, которое скорее базируется на семейном счастье, чем на дисциплине. Судя по моде, фотография была сделана двадцать лет назад. Среди прочих на столике стоял портрет мальчика лет тринадцати, худенького, с огромными глазами и сосредоточенным взглядом инвалида. Фотография была в траурной рамке.
Пожилая женщина, вызвавшая у Питта ассоциацию с кроткой, печальной лошадью, была, скорее всего, матерью Этериджа. В ее облике прослеживались фамильные черты, и это наводило на мысль, что внучка, унаследовавшая ту же линию бровей и форму рта, с возрастом станет похожа на свою бабушку.
У левого края стола стояла большая фотография, на которой была снята юная Хелен вместе с Джеймсом Карфаксом. Ее глаза сияли надеждой, она выглядела поразительно наивной и излучала некий внутренний свет, которым обладают только те, кто любит. Джеймс тоже улыбался, но только губами, демонстрируя красивые зубы; в его взгляде явственно читалось удовлетворение и даже облегчение. Казалось, что он, в отличие от жены, позирует на камеру.
В углу стояла дата: тысяча восемьсот восемьдесят третий. Вероятно, снимок сделали вскоре после их свадьбы.
Питт подошел к книжному шкафу. Подборка книг много говорит о характере человека, если эти книги читаются; если они предназначены для того, чтобы производить впечатление, они открывают немало интересного о тех, чье мнение важно хозяину. Если же книги используются просто для украшения стены, они ничего не показывают, кроме ограниченности того, кто использует эти книги таким образом. В этом шкафу стояли тома по истории, философии и несколько классических работ по литературе. Судя по потрепанному виду, их читали.
Примерно десять минут спустя в комнату вошла сама Хелен. В траурном наряде она выглядела значительно моложе, однако черный цвет подчеркивал ее изможденный вид и пепельный цвет лица; создавалось впечатление, что она только-только оправилась от долгой и изнурительной болезни. А вот ее самообладанию можно было позавидовать.
— Доброе утро, инспектор Питт, — ровным голосом произнесла она. — Полагаю, вы хотели бы поискать то письмо, о котором я говорила вчера? Сомневаюсь, что вы найдете его, — не представляю, где папа мог хранить его. Но вы, конечно, можете поискать.
— Благодарю вас, миссис Карфакс.
Томаса охватило желание извиниться за доставленное беспокойство, однако он не смог подобрать такие слова, которые не звучали бы тривиально в сложившихся обстоятельствах. Поэтому инспектор молча последовал за ней в освещенный газовыми лампами холл. Горничная второго этажа со стопкой выстиранного белья и ее помощница со шваброй в руке замерли у перил на лестничной площадке и с любопытством наблюдали. Если бы экономка застигла их за этим, она бы строго их наказала, а потом в красках рассказала бы, что бывает с теми, кто, вместо того чтобы хорошо выполнять свою работу, сует свой нос в дела хозяев.
Библиотека тоже оказалась просторной. Две стены — одна глухая, другая с большими зашторенными, как того требовал обычай для дома, где соблюдали траур, окнами были отделаны дубовыми панелями; две другие стены были заняты книжными шкафами. Огонь не горел, но камин был вычищен, а решетка заново почернена.
— Это рабочий стол моего отца, — сказала Хелен, указывая на большой дубовый письменный стол, отделанный темно-бордовой кожей, с девятью ящиками — по четыре в каждой тумбе и одним в центре. Подняв тонкую руку, она протянула инспектору изящный кованый ключик.
— Спасибо, мэм. — Питт взял ключ — он почему-то чувствовал себя более назойливым, чем обычно, — открыл первый ящик и принялся просматривать бумаги. — Как я понимаю, они все принадлежат мистеру Этериджу? Мистер Карфакс не пользовался этой комнатой?
— Нет, контора моего мужа — в Сити. Он никогда не берет работу домой. У него много друзей, а личной переписки мало.
Питт разбирал письма на стопки — обращения избирателей, оставшиеся без ответа, мелкие вопросы по межеванию, плохие дороги, ссоры с соседями. Все это было пустяками по сравнению с жестокой смертью. Ни одно из них не было написано под влиянием неприязни; писавшими руководило простое раздражение, а иногда праведный гнев или отчаяние.
— Мистер Карфакс должен был сегодня утром ехать в Сити? — неожиданно спросил Томас, надеясь этим вопросом застать Хелен врасплох.
— Да. То есть… — Она удивленно посмотрела на него. — Я… я не знаю. Он говорил мне, но я… забыла.
— Мистер Карфакс интересуется политикой?
— Нет. Он занимается издательским делом. Оно семейное. Ему не надо ходить на работу каждый день — только когда проводится совет директоров или… — Она замолчала, вероятно решив не обсуждать эту тему.
Питт перешел ко второму ящику, забитому счетами от различных торговцев. Он внимательно просмотрел их, проверяя, все ли они адресованы Этериджу, нет ли среди них тех, что были направлены Карфаксу. Все счета имели отношение к управлению домохозяйством: покупка еды, мыла, свечей, мастик, льна, угля, кокса и древесины; замена всего разбившегося, износившегося и прохудившегося — столовой и кухонной посуды, униформы для слуг, лакейских ливрей; ремонт экипажей и корм для лошадей, и даже починка упряжи. Если Джеймс Карфакс и выделял на это какие-то деньги, то это были мизерные суммы.
Единственное, чего не хватало, — счетов за женскую одежду, туфли, ткани или услуги портнихи, шляпки и духи. Создавалось впечатление, что у Хелен было либо собственное пособие, либо собственные средства; правда, не исключалось, что на все это ей давал деньги Джеймс.
Питт занялся третьим ящиком, потом четвертым. Он не нашел ничего, кроме старых счетов и нескольких документов, касавшихся загородной недвижимости. Ни в одном не было ни намека на угрозу.
— Не представляю, куда он мог положить его, — снова сказала Хелен, когда Питт просмотрел все ящики. — Но оно… оно наверняка что-то означало. — Она устремила взгляд на окно с задернутыми шторами. — Я была обязана рассказать о нем.
— Конечно. — Томас видел, что ею владеет потребность говорить, но не мог четко определить, чем она порождена. Едва ли к этому ее побуждала его вежливая покладистость. Безымянный анархист, вылезающий по ночам из лабиринта трущоб на пустые улицы, естественно, вселяет страх, но пусть лучше будет анархист, чем желание убить, поселившееся здесь, в доме, живущее здесь, ставшее частью их жизни, незаметной тенью наполнившее молчание, воцарившееся в разговоре, тишину, установившуюся в доме.
— Спасибо, миссис Карфакс, — сказал Питт, поворачиваясь спиной к письменному столу. — Какова вероятность, что это письмо хранится в другой комнате? В утренней гостиной, в малом кабинете? Возможно ли, что ваш батюшка отнес его наверх, дабы никто не нашел его и не расстроился? — Он ни на секунду не допускал этого, просто хотел подольше побыть в этом доме и, если удастся, поговорить со слугами. Камеристка Хелен могла бы рассказать ему все, что его интересовало, только, естественно, она не расскажет. Умение хранить тайны — вот главное ее качество, более важное, чем дар красиво укладывать волосы и искусство белошвейки, а также аккуратность в обращении с вещами и сноровка в глажке. Тот, кто разгласил секрет, больше никогда не найдет работу. Общество-то очень маленькое.
Хелен, кажется, не хотела отказываться от такой возможности, пусть и крохотной.
— Да-да, он мог отнести его наверх. Я провожу вас в его гардеробную, это самое надежное место для хранения личных вещей. Там я точно его бы не найма и не расстроилась. — Она повела Питта в холл, потом вверх по красивой изогнутой лестнице, затем по коридору к главной спальне и расположенной позади нее гардеробной. Здесь шторы были сдвинуты не полностью, и инспектор успел разглядеть, что окно выходит на конюшни, за которыми открывается восхитительный вид на сады Ламбет-пэлэс.
Обернувшись, он обнаружил, что Хелен стоит рядом с комодом. Она молча вставила ключ в латунную личинку в верхнем ящике и отперла замок, затем выдвинула ящик. В нем хранились личные драгоценности Этериджа, двое часов, несколько пар запонок с полудрагоценными камнями и две пары просто из золота с выгравированным на них гербовым щитом, а также два кольца, причем одно женское с крупным изумрудом.
— Мамино, — тихо произнесла Хелен из-за плеча Питта. — Он не расставался с ним. Говорил, что оно перейдет ко мне после… его смерти… — На мгновение ее самообладание дало трещину, и она отвернулась, чтобы спрятать лицо.
Питт ничем не мог помочь ей; он даже не мог показать, что заметил ее смятение, — это стало бы нарушением правил приличия. Они были чужими людьми, разными по полу, и социальная пропасть, лежавшая между ними, была непреодолима. Любое проявление посторонним человеком сочувствия или понимания — все это считалось абсолютно недопустимым.
Поэтому Томас принялся быстро осматривать ящики один за другим, но не увидел ничего угрожающего. Там были старые любовные письма жены Этериджа, две банкноты, по десять и двадцать фунтов, и несколько семейных фотографий. Задвинув последний ящик, Питт поднял голову и обнаружил, что Хелен уже справилась с собой и стоит лицом к нему.
— Нет? — Она произнесла это так, будто заранее знала ответ.
— Нет, — подтвердил инспектор. — Но, мэм, как вы сами говорили, от таких вещей обычно спешат избавиться.
— Да… — Она, кажется, хотела сказать что-то еще, но не могла решить, в какой форме это выразить.
Питт ждал. Он не считал возможным помогать ей, хотя чувствовал ее тревогу так же отчетливо, как тепло солнечного света, проникавшего в комнату. Наконец Томас не выдержал.
— Оно может быть в его кабинете в палате общин, — тихо проговорил он. — Я как раз туда собираюсь.
— Ах да, конечно.
— Если вы, миссис Карфакс, вспомните что-то еще и пожелаете рассказать мне, прошу вас, пришлите мне записку на Боу-стрит, и я при первой же возможности заеду к вам.
— Спасибо… спасибо вам, инспектор, — сказала она, и Питту показалось, что она произнесла это с облегчением.
Они тронулись в обратный путь и вышли на лестницу. У верхней ступеньки Томас заметил два блеклых пятна на обоях. Хотя разница в цвете была незначительной, сразу напрашивался вывод, что раньше здесь висела картина, а потом две соседних передвинули, чтобы скрыть зияющую пустоту.
— Ваш отец недавно продал одну из картин, — сказал он. — Вам известно кому?
Хелен испуганно вздрогнула, но отвечать не отказалась.
— Это была моя картина, мистер Питт. Она не имеет никакого отношения к его смерти.
— Ясно. Спасибо. — Значит, недавно она получила довольно крупную сумму. Ему придется тайком узнать какую именно, и выяснить детали сделки.
Парадная дверь открылась, и в дом вместе с весенним ветерком и солнечным светом вошел Джеймс Карфакс. Лакей принял у него шляпу и зонт, и Джеймс двинулся дальше. Идя через холл, он заметил какое-то движение у верхней ступеньки лестницы, и его лицо тут же потемнело от раздражения, а потом, когда он узнал Питта, — от гнева.
— Какого черта вы тут делаете? — возмущенно осведомился он. — Побойтесь бога, моя жена только что потеряла отца! Отправляйтесь на улицы и ищите своего маньяка! Нечего трепать нам нервы!
— Джеймс… — Хелен стала спускаться вниз, опираясь бледной рукой на перила. Питт не сразу последовал за ней; он дал ей уйти вперед, так как в полумраке не видел ее черной юбки и боялся наступить на нее. — Джеймс, я рассказала ему, что папа получил письмо с угрозами; инспектор пришел, чтобы его найти.
— Мы сами его поищем! — Джеймса было не так-то просто угомонить. — И если найдем, я сообщу ему. Желаю вам хорошего дня, сэр, лакей проводит вас.
Питт проигнорировал его и повернулся к Хелен.
— С вашего разрешения, мэм, я хотел бы поговорить с лакеями и кучерами.
— Зачем? — Джеймс явно считал присутствие инспектора в доме нарушением владения.
— Так как на мистера Этериджа напали на улице, сэр, вполне возможно, что за ним некоторое время наблюдали, а потом шли, — ровным голосом ответил Питт. — Кто-нибудь из них может вспомнить что-то такое, что окажет большую помощь следствию.
Джеймс разозлился на себя за то, что сам этого не сообразил, и покраснел. Во многих аспектах он был значительно младше своего биологического возраста, который, на взгляд Питта, слегка перевалил за тридцать. Утонченность манер служила тонкой оболочкой для его бурных эмоций; она как бы отгораживала его от тех, кого он считал примитивными. Возможно, полный контроль тестя над домом подавлял его сильнее, чем ему хотелось бы признать.
Хелен положила руку на предплечье мужа. Она едва прикасалась пальцами, как будто боялась, что он оттолкнет ее руку, и поэтому оставляла себе лазейку на тот случай, если придется делать вид, будто ничего не произошло.
— Джеймс, мы должны оказывать всемерную помощь. Я допускаю, что им, возможно, и не удастся поймать этого сумасшедшего, или анархиста, в общем, кого бы то ни было, но…
— Это и так ясно, Хелен! — Мужчина перевел взгляд на Питта — они были примерно одного роста. — Опросите дворовую прислугу и оставьте нас в покое. Дайте моей жене возможность остаться наедине со своим горем и соблюсти хоть какие-то приличия.
Он не накрыл ладонью пальцы Хелен, как сделал бы Питт на его месте. Вместо этого он убрал свою руку из-под руки жены, обнял ее за плечи и на короткое мгновение крепко прижал к себе. Томас увидел, как лицо Хелен прояснилось, в нем промелькнуло слабое подобие радости. Питт же считал такой жест еще более холодным, чем соприкосновение рук, потому что людей разделяли одежды. Хотя кто знает, какие отношения складываются между людьми. Иногда то, что кажется проявлением близости, на самом деле скрывает пустоту одиночества, которая незаметна окружающим; в других случаях между двумя людьми, которые со стороны выглядят разобщенными, идущими каждый своей дорогой, может существовать удивительное взаимопонимание, и они молчат только потому, что у них нет надобности говорить. Часто бывает и так, что ссоры выполняют странную роль прикрытия для сердечности и искренней привязанности. Вполне возможно, что любовь между Джеймсом и Хелен Карфакс не так однобока, как ему кажется, что ей она не приносит боль и душевные муки, а ему — ненавистные ограничения.
Инспектор извинился и через обитую зеленым сукном дверь прошел на территорию слуг. Он представился дворецкому и сообщил, что получил разрешение мистера Карфакса переговорить с персоналом. Его встретили с холодным подозрением.
— Миссис Карфакс рассказала, что ее отец получил письмо угрожающего содержания, — добавил Томас. — Она искренне желает, чтобы я нашел его, чтобы почерпнуть из него как можно больше полезных сведений.
Настороженность тут же исчезла. Идея о том, что Джеймс Карфакс что-то разрешает или запрещает в этом доме, была настолько чуждой дворецкому, что он даже не отреагировал на нее. А вот при упоминании Хелен все изменилось.
— Если бы мы что-нибудь знали, то обязательно рассказали бы вам, — мрачно проговорил дворецкий. — Но если вы все же хотите опросить людей, я, конечно, позабочусь о том, чтобы их привели сюда и чтобы они наилучшим образом ответили на ваши вопросы.
— Спасибо. — Питт уже заготовил несколько вопросов. Он не рассчитывал на то, что ответы помогут ему продвинуться в расследовании, но надеялся, что они позволят ему лучше оценить расстановку сил в доме.
Кухарка принесла ему чаю, за что Томас был безмерно ей благодарен. Как выяснилось, штат был огромным. Этеридж содержал десять горничных, в том числе горничную второго этажа, горничную первого этажа, помощницу горничной, камеристку для Хелен, прачек, уборщицу, буфетчицу и судомоек. И, естественно, в доме имелась экономка. Еще было два лакея, высоких, шести футов ростом, ладных, отлично дополняющих друг друга, дворецкий, камердинер, коридорный и представители дворовой прислуги: два грума и кучер.
Питт видел, как они успокоились и стали более раскованными после того, как он рассказал несколько забавных историй из своего опыта и за компанию с ними выпил чаю с кексом, который кухарка приберегала для вечернего чаепития, но подала по такому случаю. Больше всего внимания инспектор уделял камеристке. Пользуясь своим более высоким, несмотря на молодость — ей было лет двадцать пять — двадцать шесть, — положением в иерархии слуг, она позволила себе пару раз добродушно пошутить. Но как только Питт поворачивал разговор на Хелен и Джеймса, у нее тут же напрягались плечи, подбородок едва заметно выдавался вперед, а в глазах появлялась настороженность. Она знала, какие муки испытывает женщина, которая любит сильнее, чем любят ее, и не собиралась рассказывать об этом другим слугам и тем более назойливому полицейскому. А Томасу нужно было добиться от нее как раз этого.
Доев последний кусочек кекса, он поблагодарил всех, пожелал всего хорошего, вышел на двор и направился в конюшню, где кучер чистил упряжь. Питт спросил у него, не замечал ли он, чтобы кто-то проявлял необычный интерес к поездкам Этериджа. Он не ожидал узнать нечто новое, но хотел выяснить, куда и как часто ездил Джеймс Карфакс.
Близился вечер, когда Томас покинул дом Этериджа. Он взял кэб, который повез его на другой берег реки, к Сент-Джеймс-сквер, к знаменитому джентльменскому клубу «Будл», членом которого, как утверждал кучер, состоял Джеймс Карфакс. Кучер оказался очень осторожным и называл только те места, куда было совершенно естественно ездить любому молодому человеку: этот клуб, различные учреждения, театры, частые для этого социального круга балы и ужины. Летом, по его словам, были скачки, регаты, садовые приемы — такие мероприятия обязательно посещают те члены светского общества, у кого достаточно высокое положение, чтобы получить приглашение, и хватает денег, чтобы его принять.
Темнело, когда Питт в «Будле» разыскал швейцара и с помощью лести и завуалированных угроз вытянул из него, что мистер Джеймс Карфакс действительно регулярно посещает заведение, что у него много друзей среди членов, что они часто засиживаются допоздна за картами и что — да, по его мнению, они выпивали чуть больше, чем полагается джентльмену. Нет, он не всегда уезжал в своем экипаже, иногда отпускал его и уезжал на автомобиле кого-нибудь из своих друзей. Ехал ли он после клуба домой? Ну, молодой господин не имел обыкновения говорить, куда едет, — это было не в его духе.
Мистер Карфакс обычно проигрывал или выигрывал в карты? Швейцар этого не знал, но был уверен, что мистер Карфакс всегда отдавал долги. Иначе он не оставался бы членом клуба, ведь верно?
Питт согласился с этим и вынужден был удовлетвориться полученными сведениями, хотя в его сознании тревожных мыслей появлялось все больше и ничто из того, что он узнал, не рассеивало их.
Было еще кое-что, что Томас успевал сделать, прежде чем возвращаться домой. Он взял еще один кэб и от Сент-Джеймс поехал по Бэкингем-Пэлэс-роуд, а дальше свернул на юг, к набережной Челси, к расположенному недалеко от моста Альберта дому Барклая Гамильтона. Не было смысла расспрашивать деловых или неделовых знакомых Джеймса Карфакса о том, что хотел узнать инспектор. А вот Барклай Гамильтон недавно потерял своего отца, который умер такой же чудовищной смертью, как отец Хелен Карфакс. На него можно было бы надавить, задать ему прямой вопрос, и он, возможно, смог бы ответить на него без страха перед общественным осуждением, без опасения предать тех, кто доверяет ему.
Хозяин не скрывал своего удивления, но принял Питта вполне корректно. У инспектора появилась возможность взглянуть на Барклая Гамильтона в обычной обстановке, когда шок от постигшего его несчастья прошел, — и он увидел в нем человека, наделенного спокойным шармом. Резкость манер, которая наблюдалась в молодом человеке при первой встрече, исчезла, и, приглашая Питта в гостиную, Барклай позволил себе проявить максимально допустимую правилами приличия долю любопытства.
Комната была большой и изобиловала мебелью, однако с первого взгляда было ясно, что все убранство нацелено на комфорт хозяина, а не на то, чтобы произвести на кого-то впечатление. Кресла были старыми, красно-синий турецкий ковер протерся в центре, а по краям рисунок оставался таким же ярким и четким, как на витраже. Картины, в основном акварели, были недорогими и написаны, возможно, любителями, но мягкость красок и настроение, отличавшее почти все работы, говорили о том, что их выбрали скорее за их своеобразную прелесть, чем за ценность в денежном эквиваленте. Книги в шкафу со стеклянными дверцами были расставлены по темам, а вовсе не для того, чтобы радовать глаз.
— Я не разрешаю своей экономке прикасаться здесь ни к чему, кроме пыли, — сказал Гамильтон, со сдержанной улыбкой проследив за взглядом Питта. — Она жалуется, но слушается. Она ужасно недовольна тем, что я категорически против того, чтобы украшать салфеточками спинки кресел и расставлять на столе фотографии. Я разрешил ей поставить только одну, мамину, вот и хватит. У меня нет желания чувствовать, как на меня таращится целая галерея.
Питт улыбнулся в ответ. Это была истинно мужская комната, и она напомнила Томасу о его собственных холостяцких днях, хотя его жилище состояло всего из одной комнаты, далекой от элегантности, присущей Челси. В его душе нашел отклик именно царивший здесь мужской дух; все свидетельствовало о том, что у комнаты единственный хозяин, что все построено по единому вкусу человека, вольного приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, швырять вещи там, где ему нравится, без оглядки на кого-либо.
То было хорошее время в жизни Питта, время, необходимое человеку для того, чтобы из мальчика превратиться в мужчину; однако он оглядывался назад без всякой тоски, без желания вернуть его. Теперь дом для него был там, где Шарлотта, где на стенах висят ее любимые картины, которые ему так не нравятся, где разбросано ее вышивание, где на столе лежат оставленные ею книги, где слышится стук каблучков ее домашних туфель, где из кухни доносится ее голос, где горит свет, где тепло, где все пронизано ею, такой знакомой и такой волнующей, такой желанной до боли, и, что самое главное, где она делится с ним своими горестями и радостями, рассказывает о забавном или непозволительном, где она дает волю своему любопытству, интересуясь его работой, и волнуется, как бы с ним чего не случилось.
Гамильтон смотрел на Питта, и в его широко открытых глазах читалась озадаченность. Однако в его тонких чертах сквозила и некая грусть, как будто он увидел, как все его мечты разбились в прах, и теперь он вынужден все восстанавливать, преодолевая еще не утихшую боль потери.
— Инспектор Питт, что я могу вам рассказать такое, что вы еще не знаете?
— Вы читали о смерти Вивиана Этериджа?
— Конечно. Думаю, в городе нет ни одного человека, кто не читал бы об этом.
— Вы знакомы — лично или понаслышке — с его зятем, мистером Джеймсом Карфаксом?
— Немного. Не близко. А что? Неужели вы думаете, что он как-то связан с анархистами? — На его губах опять промелькнула улыбка — абсурдность такого предположения скорее позабавила, чем возмутила его.
— А вы не считаете это вероятным?
— Не считаю.
— Почему? — Томас попытался придать своему голосу скептические нотки, как бы намекая на то, что именно в этом направлении и идет расследование.
— Если честно, он не способен страстно увлечься чем-то столь глубоким и сохранить верность делу.
— Столь глубоким? — Питту стало любопытно. Он не ожидал услышать такую причину: не нравственные препоны, а эмоциональная ограниченность. Эта характеристика говорила о Гамильтоне больше, чем, возможно, о самом Джеймсе Карфаксе. — Вы не допускаете, что он считает это мерзким, неэтичным? Предательским по отношению к своему классу?
Гамильтон слегка покраснел, но глаза не опустил и продолжал прямо смотреть на Питта.
— Я очень удивился бы, если бы он рассматривал этот вопрос под таким углом. По сути, я сомневаюсь, что он когда-либо задумывался о политике, если только с той точки зрения, чтобы система оставалась такой, какая она есть, и обеспечивала ему желаемый образ жизни.
— Какой именно?
Гамильтон едва заметно пожал плечами.
— Насколько мне известно, кутить с друзьями, немножко поигрывать, посещать скачки и модные приемы, театры, обеды, балы — а изредка выкраивать себе ночь с проституткой, — возможно, раз или два сходить на собачьи или кулачные бои, если выяснить, где они проводятся.
— Вы невысокого мнения о нем, — бесстрастно произнес Питт.
Гамильтон пренебрежительно поморщился.
— Думаю, он не хуже многих других. Но я не могу поверить в то, что он хорошо замаскировавшийся пылкий анархист. Честное слово, инспектор, нет такой маскировки, которая могла бы долго это скрывать.
— Он выигрывает в азартных играх?
— В целом нет, если судить по тем сплетням, что я слышал.
— Однако он платит долги. У него есть значительные личные средства?
— Сомневаюсь в этом. Его семья небогата, хотя его мать унаследовала какой-то почтенный титул. Он удачно женился, как вам известно. Хелен Этеридж была чрезвычайно богатой наследницей — теперь, я полагаю, виды на наследство стали реальностью. Думаю, она оплачивает его долги, любые, какие бы то ни было. Его проигрыши невелики, насколько мне известно.
— Вы член «Будл»?
— Я? Нет, мои интересы лежат в несколько иной плоскости. Но у меня есть знакомые, которые состоят там. Общество очень маленькое, инспектор. И мой отец жил в миле от Пэрис-роуд.
— Но вы уже много лет не живете в доме отца.
Вся веселость и раскованность Гамильтона улетучились в одно мгновение, как будто кто-то открыл дверь и впустил в комнату зиму.
— Да. — Его голос прозвучал напряженно, сдавленно, словно в горле стоял ком. — После смерти моей матери отец снова женился. Я к тому времени уже считался взрослым, поэтому то, что я переехал от него в собственный дом, было естественным и соответствовало правилам приличия. Но это никак не связано с Джеймсом Карфаксом. Я упомянул об этом только для того, чтобы показать вам, что в обществе все друг о друге всё знают, если эти люди вращаются в одних и тех же кругах.
Питт уже сожалел о том, что непроизвольно причинил ему боль. Ему нравился Барклай, и он не ставил себе целью разбередить старую рану, которая едва ли имела отношение к смерти либо Локвуда Гамильтона, либо Этериджа.
— Конечно, — согласился он извиняющимся тоном. Чем меньше бередишь рану, тем быстрее она затягивается. — Вы упомянули других женщин в качестве гипотезы, вытекающей из стиля его поведения, или вам об этом что-то известно?
Гамильтон облегченно вздохнул.
— Нет, инспектор. Сожалею, но мои предположения основывались исключительно на его репутации. Вполне возможно, что я несправедлив к нему. Мне не нравится этот человек, поэтому, прошу вас, делайте скидку на это, когда оцениваете мои слова.
— Вы были знакомы с супругой Карфакса до того, как она вышла за него?
— О да.
— Мистер Гамильтон, вам нравилась Хелен Этеридж? — Питт задал вопрос напрямик, без каких-либо обиняков.
— Да, — так же прямо ответил Барклай. — Но не в романтическом плане, как вы понимаете. Она всегда казалась мне очень юной. В ней было нечто детское, она напоминала мечтательную девочку. — Он грустно улыбнулся. — Которая впервые сделала себе взрослую прическу и надела длинное платье.
Питт представил миссис Карфакс, ранимую, полную граничащей с обожанием любви к мужу, и мысленно согласился.
— К сожалению, все рано или поздно взрослеют, — с добродушной усмешкой добавил Гамильтон. — Возможно, с женщинами это происходит реже. — Он прикусил губу, как будто пожалел о сказанном и хотел забрать слова обратно. — Как бы то ни было, с некоторыми. Боюсь, инспектор, я мало чем смогу вам помочь. Мне безразличен Джеймс Карфакс, но я готов поклясться, что он никак не связан с анархистами или с другими тайными политическими группами и что он не маньяк Он именно то, чем кажется: эгоистичный молодой человек, который от скуки пьет чуть больше разумного и любит покрасоваться, но не имеет достаточно финансовых средств, чтобы, не используя деньги жены, поддерживать такой же уровень жизни, как у его друзей, и это раздражает его, однако не настолько, чтобы он отказался от этого.
— А если его супруга перестанет снабжать его деньгами? — спросил Питт.
— Не перестанет. Во всяком случае, я сомневаюсь, что перестанет, — поправился Гамильтон, — если только он не перейдет границы и не совершит нечто, что причинит ей слишком сильную боль. Но я не думаю, что он глуп до такой степени.
— Да, я тоже так не думаю. Спасибо, мистер Гамильтон. Я высоко ценю вашу искренность. Вполне возможно, вы тем самым избавили меня от необходимости тратить время на поиски ответов на столь деликатные вопросы.
Томас встал. Час был поздним, за окном сильно похолодало, ему очень хотелось домой. Завтра наступит очень скоро, а он практически ничего не достиг.
Барклай Гамильтон тоже встал. Он оказался выше, чем предполагал Томас, и более худым. Вид у него был смущенный.
— Прошу прощения, инспектор Питт. Я не имел права на такую откровенность. Конец дня, и я очень устал. Я повел себя неосмотрительно и дурно отозвался о Карфаксе. Мне не следовало бы высказывать свои мысли.
Инспектор широко улыбнулся.
— Вы же предупредили меня, что этот человек вам не нравится.
Барклай просиял и вдруг стал похож на того, каким он был восемнадцать лет назад, когда Аметист Ройс вышла замуж за его отца.
— Надеюсь, мы снова увидимся с вами, инспектор, но при более благоприятных обстоятельствах. — Вместо того чтобы звать слугу, Гамильтон протянул Питту руку, и они обменялись рукопожатием, как друзья, а не как дворянин и детектив.
Томас покинул дом, но не стал брать кэб, чтобы ехать домой, а некоторое время неторопливо шел вдоль набережной. Ночной воздух был наполнен влагой, с реки поднимался туман. Издалека, из Пула, доносились звуки туманных горнов, приглушенные расстоянием и сыростью.
Мог ли Джеймс Карфакс убить своего тестя, чтобы ускорить получение наследства своей женой? Или, что еще более безобразно и тягостно, могла ли Хелен в стремлении удержать мужа убить собственного отца ради денег, которые были нужны ей, чтобы обеспечить Джеймса так высоко ценимыми им материальными благами? Чтобы сохранить его внимание и тем самым обеспечить себе возможность и дальше делать вид, будто между ними существует любовь? Едва ли женщина могла сделать это сама, но она могла нанять кого-то. Это объяснило бы и убийство сэра Локвуда Гамильтона: наемный убийца по ошибке принял его за Этериджа. А вот человек, который был с ним близко знаком, никогда не обознался бы, тем более в таком довольно освещенном месте, как Вестминстерский мост.
Завтра предстоит выяснить, что за картину продала Хелен и за какую сумму. Узнать, что стало с вырученными деньгами, будет нелегко, но сделать это надо.
Уже дома, отдыхая после долгого дня, Томас то и дело вспоминал отмеченное страданием нежное лицо Хелен и видел страх в ее глазах. На следующее утро он встал рано и под дождем отправился на доклад к Мике Драммонду.
Тем же утром Шарлотта получила первое письмо от Эмили, с парижским штемпелем. Она несколько минут разглядывала его, не открывая. Одна ее часть спешила убедиться в том, что с Эмили все в порядке и она счастлива, другая же мучилась жгучей завистью к сестре, которая веселилась, радовалась приключениям и наслаждалась новой любовью.
Шарлотта прислонила конверт к чайнику и, глядя на него, съела два тоста с конфитюром, который она научилась отлично готовить — это было ее высшим достижением в кулинарии. Наконец она не выдержала.
Письмо было датировано апрелем восемьдесят восьмого года и отправлено из Парижа. Вот что было написано там:
Дражайшая моя Шарлотта!
Даже не знаю, с чего начать, так хочется рассказать тебе обо всем. Плавание было ужасным! Ледяной ветер, на море шторм! Но когда мы добрались до суши, все изменилось. Пока мы в почтовой карете ехали в Париж, я вспоминала все то, что читала о приключениях мушкетеров и Людовике Шестнадцатом — или тогда был Семнадцатый, а? Эта изумительная идея принадлежит Джеку, и я увидела то, что раньше рисовала только в своем воображении: фермы, где продаются сыры, замечательные леса, маленькие старые деревушки, где ссорятся фермерские жены. Все это было ужасно романтично. А еще я представляла, что чувствовали дворяне во времена революции — ведь они, должно быть, ехали той же дорогой, спеша добраться до пакетботов, которым предстояло переправить их в Англию!
В Париже Джек все организовал. Наша гостиница маленькая и забавная, окна выходят на мощенную булыжником площадь. Листья на деревьях только начинают раскрываться, и по вечерам у гостиницы какой-то дядечка небольшого роста играет на аккордеоне. Мы сидим снаружи, на солнышке, за столиком с клетчатой скатертью, и пьем вино. Признаю, еще немного прохладно, но разве я могу отказаться! Джек купил мне шелковую шаль, и когда она у меня на плечах, я чувствую себя самой настоящей француженкой, очень элегантной.
Мы прошли пешком много миль, и у меня болят ноги, но погода стояла изумительная, светило солнце и дул свежий ветерок; и я наслаждалась каждой минутой. Париж так красив! Куда бы я ни пошла, я ощущаю трепет примысли, что по тем же улицам ходил некто знаменитый или интересный, великий художник с особенным и необузданным видением, или пламенный революционер, или такой романтик, как Сидни Картон, который искупил все свои грехи безграничной любовью.
И, естественно, мы побывали в театре. Я почти ничего не поняла, но прочувствовала атмосферу, и это главное, — а еще, Шарлотта, музыка! По дороге домой мне ужасно хотелось петь и танцевать, только меня арестовали бы за нарушение спокойствия! Все это так замечательно, потому что Джек получает не меньшее удовольствие, чем я. Он великолепный собеседник, а еще он очень нежен и заботлив во всех отношениях. Я замечала, как другие женщины бросают на него пылкие взгляды, причем довольно завистливые!
Здесь носят изумительные платья, но, боюсь, у нас они мгновенно выйдут из моды. Представь, что придется полжизни провести у портнихи, все время переделывая их, чтобы затмить свою соседку!
Завтра утром мы уезжаем на юг, и я даже не рискую надеяться, что путешествие будет таким же великолепным. Неужели Венеция действительно такой удивительный город, как мне кажется? Жаль, что я мало знаю ее историю. Придется поискать книги и прочитать кое-что. Моя голова просто забита романами и, думаю, далекими от жизни представлениями.
Надеюсь, ты и дети в порядке, а Томасу не приходится слишком много работать. У него интересное дело? Жду, не дождусь, когда вернусь и услышу от тебя все новости. Прошу тебя, береги себя и не ввязывайся ни во что рискованное! Нет, конечно, проявляй любопытство, но только мысленно. Хотя меня с тобой рядом нет, сердцем и душой я с тобой, и мы скоро увидимся.
Люблю тебя, Эмили
Шарлотта с улыбкой на губах и слезами в глазах отложила листки. Она не допускала в свое сознание ни единой темной мысли в отношении сестры и искренне желала ей безграничного счастья, и сейчас с ликованием ощущала, как душу заполняет радость от того, что Эмили поет и танцует на улицах Парижа, тем более после тяжело пережитой ею смерти Джорджа.
Однако ее сердце продолжал грызть маленький червячок то ли обиды, то ли неудовлетворенности. Шарлотта чувствовала себя выброшенной на обочину жизни. Вот она сидит в полном одиночестве на кухне своего маленького домика, стоящего на самой обычной окраине Лондона, и ей, вероятно, предстоит провести в этих стенах остаток своей жизни. А Питт всегда будет работать допоздна, причем за меньшие деньги, чем Эмили тратит за день.
Хотя дело не в деньгах, деньги не приносят счастья, да и праздность тоже! Дело в возможности веселиться и развлекаться, ездить по красивым местам и порхать от любви. Вся прелесть такого состояния души в том, что нежность еще не превратилась в привычку и продолжает вселять сладостный трепет; что каждый день полон замечательных открытий, когда все становится в новинку и приобретает высочайшую ценность. А еще в радости от сознания того, что ты — центр чьей-то вселенной.
Все это полнейшая глупость. Шарлотта никогда не променяла бы Питта на Джека Рэдли или кого-то еще. А еще она никогда не поменялась бы с Эмили… ну, если только на минуточку…
Шарлотта услышала в коридоре шаги Грейси. Судя по громкому топоту, девушка еще не отошла от ссоры с торговцем рыбой. Она терпеть не могла торговцев, которые задирали нос.
— Знаю, — сказала Шарлотта, как только Грейси появилась в дверном проеме и прежде, чем та успела выразить всю глубину своего негодования. — Он наглец!
Грейси поняла, что не найдет сочувствия, и тут же сменила тактику. Ей уже исполнилось целых шестнадцать лет, и она была умудренным жизнью человеком.
— Над каким делом сейчас работает мистер Питт, мэм?
— Над политическим.
— О. Какая жалость! Не переживайте — авось в следующий раз повезет! — И Грейси принялась чистить камин, чтобы разжечь огонь.
От Мики Драммонда Питт узнал, что тот побывал в палате общин и переговорил с некоторыми из коллег Этериджа.
— Ничего, что хоть как-то помогло бы нам, — сказал шеф, качая головой.
Он не стал упоминать о давлении со стороны комиссара полиции и даже самого министерства внутренних дел, но Питт и так об этом догадывался. Пока давление несильное — времени прошло мало, — но в душах высокопоставленных чинов уже поселился страх, тревога, что их заподозрят в несоответствии общественным требованиям, что придется отвечать на вопросы. Пока эта тревога затаенная, они делают вид, будто все держат под контролем. Однако некоторые уже опасаются, что их обвинят в некомпетентности, что они лишатся статуса и даже должности, и уже сейчас приступают к поискам виноватых.
— Политические враги у него были? — спросил Томас.
— Противники. — Драммонд пожал плечами. — Но он не был достаточно амбициозен, чтобы нажить себе врагов, или несговорчив, чтобы разбудить в ком-то ярость. И ему хватало личного дохода, чтобы не быть жадным до денег и не брать взятки.
— Ирландский вопрос?
— Против гомруля, но три года назад таких было триста сорок два человека, а в восемьдесят шестом — еще больше. Кстати, Гамильтон-то был за гомруль. Да и по другим вопросам Этеридж придерживался умеренных взглядов, гуманных, но без радикализма. По реформе уголовного права, по реформе законодательства в части помощи неимущим, по фабричному законодательству — изменения должны проводиться постепенно, ничто не должно дестабилизировать общество или промышленность. Ничем не примечательная личность.
Питт вздохнул.
— Чем дольше я смотрю на это, тем сильнее ощущение, что тут замешаны личные мотивы, а бедняга Гамильтон был просто ошибкой.
— Кто? — Драммонд хмуро посмотрел на него. — Зять, ради денег? Немного истеричная натура. Он бы и так их получил — правда, со временем. Ведь у Этериджа не было планов лишить дочь наследства, а? И жена вроде бы не собирается уходить от Карфакса? Да это было бы социальным самоубийством!
— Нет. — Перед внутренним взором Томаса опять возникло обеспокоенное, печальное лицо Хелен Карфакс. — Нет, как раз наоборот, она безумно любит его, это видно. И, вероятно, дает ему деньги, когда бы он ни попросил. Кажется, именно этим она его и привлекает.
— Ох. — Драммонд устало откинулся на спинку кресла. — В общем, работайте в том же направлении. А что, если главной жертвой был Гамильтон, а Этериджа использовали, чтобы скрыть главный мотив? Но я согласен, это притянуто за уши — больше риска, чем пользы. И вряд ли среди родственников или знакомых Гамильтона найдется человек с подходящим мотивом. Кстати, что насчет картины, которую продала Хелен Карфакс? Сколько она стоила?
— Еще не знаю. Я как раз сегодня собирался заняться этим. От нескольких фунтов до целого состояния.
— Я поручу это Барриджу. А вы возвращайтесь к Карфаксам. Не знаю, что вы там найдете, но все же постарайтесь. Проверьте, не завязались ли у Джеймса Карфакса серьезные отношения с какой-нибудь женщиной. Проверьте, насколько велики его долги и не давят ли на него кредиторы. А вдруг он больше не мог тянуть?
— Да, сэр. Я вернусь к обеду, чтобы узнать, что Барридж выяснил насчет картины.
Драммонд открыл было рот, чтобы возразить, но передумал и ничего не сказал, просто проводил подчиненного взглядом до двери.
Когда Питт в половине второго — не к обеду, а после него — вернулся в участок, его ждала новость, и она не имела никакого отношения к картине. Посыльный принес от Хелен Карфакс записку, в которой говорилось, что она вспомнила точный характер угроз, полученных ее отцом, и если инспектор пожелает заехать на Пэрис-роуд, она все расскажет ему при личной встрече.
Томас был удивлен. Он считал историю с письмом выдумкой, порожденной стремлением Хелен убедить и его, и себя в том, что источник жестокости и ненависти, окружавших убийство, находится далеко за пределами ее семьи или дома, что он таится в темноте переулков, по которым никогда не ступала ее нога, — в трущобах на востоке, в доках, в пивных и вообще там, где обитают обиженные жизнью. Он не ожидал, что она снова заговорит об этом письме; допускал только слабую, неопределенную возможность. И все же она послала за ним…
Инспектор вышел из участка, взял кэб и поехал на юг, на Пэрис-роуд.
Хелен встретила его молча; она то опускала глаза долу, то поднимала их на Питта, вглядываясь в его лицо, то сжимала, то разжимала руки. Женщина была вся напряжена и никак не могла справиться с ручкой двери, когда пригласила инспектора пройти в малую гостиную. Наконец Хелен заговорила о людях, которые, как она считала, могли перерезать ее отцу горло и привязать его к фонарному столбу как символ, как злую сатиру на закон и порядок.
— Осмелюсь предположить, мистер Питт, что вы, будучи полицейским, знаете об этом, — сказала она, но посмотрела не на инспектора, а на солнечное пятно на ковре перед ней. — Три года назад одна женщина по имени Хелен Тейлор пыталась стать кандидатом в депутаты парламента. Женщина! — Ее голос зазвучал резче, как будто под внешним спокойствием назревала истерика. — Это, естественно, вызвало бурную реакцию. Она была чрезвычайно необычным человеком — назвать ее эксцентричной язык не поворачивается, уж больно снисходительно это прозвучало бы. Она носила брюки! Доктор Панкхерст — вы, возможно, слышали о нем — стал появляться с ней на публике. Это было верхом неприличия, и миссис Панкхерст, что вполне естественно, возражала, и он, как я понимаю, прекратил это делать. Миссис Панкхерст одна из тех, кто ратует за избирательное право для женщин.
— Да, миссис Карфакс, я слышал, что существовало такое движение. В шестьдесят седьмом году Джон Стюарт Милль написал яркий трактат о предоставлении женщинам права участвовать в голосовании. А Мэри Уолстонкрафт в тысяча семьсот девяносто втором году написала о политическом и гражданском равенстве женщин.
— Да-да, наверное. Это тот вопрос, который меня совершенно не интересует. Но некоторые женщины очень горячо отстаивают это право. Поведение мисс Тейлор — пример их… их пренебрежения правилами, принятыми в обществе.
Питт всеми силами старался сохранить на лице заинтересованное выражение.
— Действительно, это выглядит как минимум неблагоразумно, — сказал он.
— Неблагоразумно? — На мгновение глаза Хелен расширились, а руки замерли.
— Это на корню погубило те результаты, которых они хотели достичь, — пояснил инспектор.
— А как могло быть иначе? Ни один здравомыслящий человек даже помыслить не может о том, что они преуспеют!
— Так кто, по вашему мнению, угрожал вашему отцу, миссис Карфакс?
— Женщина, одна из тех, кто хочет дать себе подобным право голоса. Он возражал против этого, знаете ли.
— Нет, не знаю. Но наверняка он придерживался того же мнения, что и большинство в парламенте и по всей стране. Подавляющее большинство.
— Конечно, мистер Питт. — Хелен аж дрожала — настолько велико было владевшее ею нервное напряжение. Она сильно побледнела, и ее голос понизился до шепота. — Мистер Питт, я не говорю, что они в здравом рассудке. Действия человека, который пошел на такое… на то, что сделали с моим отцом и сэром Локвудом Гамильтоном, невозможно объяснить здравомыслием.
— Да, миссис Карфакс. Сожалею, что потревожил вас. — Томас извинялся за то, что оказался свидетелем ее страданий, а не за то, что попросил ее обосновать свое предположение. Если Хелен этого не понимает, не важно, главное, что она знает, что он сочувствует ей.
— Я ценю вашу… вашу тактичность, мистер Питт. Непозволительно, чтобы я и дальше занимала ваше время. Спасибо, что так быстро откликнулись.
После своего ухода инспектор пребывал в глубокой задумчивости. Возможно ли, чтобы какая-то женщина, борющаяся за справедливость в избирательном праве, перерезала горло двум депутатам парламента только потому, что те принадлежали к подавляющему большинству, которое считает ее идеи несвоевременными и даже нелепыми? Все это выглядело полнейшим безумием. Однако Хелен Карфакс отметила, что подобные действия мог совершить только тот, у кого голова работает по-другому, не так, как у других, и что в данном случае повод не имеет значения.
Томас поймал себя на том, что в своих размышлениях то и дело возвращается к Джеймсу Карфаксу, чьи мотивы понять было гораздо проще. Ему захотелось как можно больше узнать о нем, выяснить, есть ли что-нибудь под внешней оболочкой капризного и ограниченного молодого человека, каким его описывал Барклай Гамильтон, или возмущенного, мечущего громы и молнии мужа, каким видел его сам Питт.
Примерно в половине пятого Томас подал свою визитную карточку горничной в кенсингтонской резиденции леди Мэри Карфакс и спросил, не соблаговолит ли госпожа уделить ему полчаса ее драгоценного времени в связи с недавним жестоким убийством Вивиана Этериджа, Д. П.
Горничная вернулась с сообщением, что инспектор может подождать в передней и что госпожа примет его, когда сочтет нужным.
Леди Мэри решила «помариновать» его три четверти часа на тот случай, если он вдруг подумает, будто ей больше нечем заняться. Когда же любопытство одержало над ней верх, она перешла в малую гостиную, расположилась в ярко-розовом кресле со стеганой обивкой и велела горничной привести к ней гостя. На стенах висела парочка приятных пейзажей, а также множество фотографий и семейных портретов. Как минимум на дюжине из них отображался путь Джеймса Карфакса от младенца до вдумчивого, застенчивого молодого человека, обнимавшего мать за плечи.
Свой невысокий рост леди Мэри Карфакс компенсировала царственной осанкой. Она сидела в кресле с абсолютно прямой спиной и, естественно, не поднялась, когда в комнату вошел Питт. Ее вьющиеся от природы седые волосы были уложены в высокую прическу. В молодости она, вероятно, слыла красавицей, с возрастом черты ее лица не утратили изящества, а кожа — гладкости, однако за прошедшие годы во взгляде ее серо-голубых глаз прибавилось холодности, щеки и подбородок обвисли, а некогда очаровательный ротик превратился в тонкую линию, и плотно сжатые губы говорили о внутренней безучастности, о безжалостности, которая, как показалось Питту, доминировала в ее характере.
Она даже не удосужилась кивнуть и лишь сухо процедила предложение присесть.
— Благодарю вас, леди Мэри, — сказал Питт, усаживаясь напротив нее.
— Итак, что я могу для вас сделать? Я имею определенное представление о политической ситуации, но сомневаюсь, что смогу сообщить вам нечто полезное об анархистах, или революционерах, или оппозиционерах.
— Ваша невестка, миссис Джеймс Карфакс, считает, что ее отцу угрожала женщина, которая борется за то, чтобы женщинам было предоставлено право голосовать во время парламентских выборов.
Одна из сурово сведенных бровей слегка изогнулась.
— Боже мой! Я, конечно, знала, что все эти феминистки — наглые создания, лишенные человеческих чувств и утонченности, которые присущи женщинам. Но, должна признаться, до настоящего момента мне и в голову не приходило, что они могут быть настолько безумны. Естественно, я настоятельно, с самого начала, советовала мистеру Этериджу не проявлять к ним жалости. Это противоестественно для женщины — стремиться к влиянию в общественных сферах. Природа не наделила нас бесцеремонностью, нам там не место.
Томас был крайне удивлен.
— То есть вы хотите сказать, что в какой-то период он благосклонно относился к тому, чтобы предоставить женщинам избирательное право?
На ее лице было написано отвращение.
— Я не уверена в том, что он зашел бы так далеко! Он действительно считал, что существует немало аргументов в пользу того, чтобы женщины, достигшие определенного возраста и обладающие определенным уровнем достатка — нет, не любая женщина! — могли голосовать на выборах в местные советы и в отдельных случаях иметь право опеки над своими детьми, если они живут раздельно с мужьями.
— Определенный уровень достатка? А как насчет остальных, более бедных женщин?
— Да вы шутите, мистер… как, вы сказали, ваша фамилия?
— Питт, мэм. Нет, я просто интересуюсь, каковы были взгляды мистера Этериджа.
— Они были несвоевременны, мистер Питт. У женщин нет образования, они не разбираются в политике или в государственных делах, они не знают законов и почти ничего не понимают в финансах, кроме тех, что находятся в рамках ведения домашнего хозяйства. Вы можете представить, какого сорта людей они избрали бы в парламент, если бы имели право голосовать? Спустя какое-то время оказалось бы, что нами правит романист или актер! Разве кто-то может воспринимать подобные идеи всерьез? Если мы проявим глупость и слабость в домашних вопросах, это станет началом конца империи, и от этого пострадает весь христианский мир! Кто может желать такого? Естественно, никто.
— А если у женщин появится право голосовать, то так и случится, да, леди Мэри?
— В обществе существует определенный порядок, мистер Питт. Мы ломаем его на свой страх и риск.
— Но мистер Этеридж не соглашался с этим мнением?
Она на мгновение углубилась в воспоминания, и на ее лице промелькнуло раздражение и возмущение той глупостью, которая потребовала ее руководящего вмешательства.
— Сначала нет, но потом он обнаружил, что позволил выйти из повиновения своей естественной симпатии к одной женщине, которая вела себя крайне безответственно и навлекла на себя семейные неприятности. Она обратилась к нему как к должностному лицу в парламенте, и через короткое время его суждения подпали под влияние ее экстремистских и довольно истеричных взглядов. Однако он, конечно, понимал, что само по себе предложение абсурдно — как-никак не похоже, чтобы оно отвечало пожеланиям большинства! Эту идею не поддерживает никто, кроме нескольких импульсивных женщин самого сомнительного типа.
— Таков был вывод мистера Этериджа?
— Естественно! — Ее губы тронула едва заметная улыбка. — Он был неглупым человеком, но подверженным сентиментальной жалости к тем, кто ее не заслуживал. И Флоренс Айвори точно ее не заслужила. Ее влияние оказалось недолговечным: очень скоро он осознал, что она во всех смыслах сомнительная личность.
— Флоренс Айвори?
— Чрезвычайно крикливое и неженственное создание. Если вы, мистер Питт, ищете политически настроенных убийц, я рекомендовала бы вам пристальнее взглянуть на нее и ее единомышленников. Кажется, она живет в том же районе, на том берегу реки, где-то поблизости от Вестминстерского моста. Во всяком случае, так мне говорил мистер Этеридж.
— Понимаю. Благодарю вас, леди Мэри.
— Это мой долг, — заявила она, вскинув голову. — Неприятный, но неизбежный. Доброго вам дня, мистер Питт.
