Глава двадцать третья
КУНИЦА

Когда и как родилась в нашем лесу первая песня? Какое чувство привело человека к желанию вдруг запеть?.. Тоска, глубокая, безысходная тоска, о которой надо рассказать другим? Или радость, когда хочется запрокинуть голову к небу и запеть в ответ улыбающемуся солнцу?.. А может, не только тоска, не только радость в отдельности, а сразу вся гамма чувств, переполнивших человека, однажды попросила выхода… Пожалуй, первая песня, спетая в охотничьей избушке, так и была рождена и радостью удачи, и неожиданной грустью по оставленному дому, когда к этому дому лежала долгая таежная тропа по глубоким сугробам…

«С тобой можно зимовать — ты хорошо поешь…» Это была оценка человеку, который уходил с тобой на зимнюю работу в тайгу. Аркадий Кушаков пел хорошо. Может быть, где-нибудь там, где существуют другие оценки качества голоса, мастерства исполнения, Аркадий и побоялся бы спеть, но здесь, в тайге, все было по–другому, здесь просто надо было уметь вовремя вспомнить хорошие слова и не очень громко произнести их вслух.

Какие песни мы пели в ту зиму, когда встретились с Аркадием под одной крышей? Мы вспоминали хорошие песни военных лет, песни про темную ночь, про землянку, про товарища, который дал закурить другому, вспоминали и поздние песни про синий троллейбус, про бабье лето, про снег, про Канаду и, конечно, про звезду рыбака…

О звезде охотника песен, к сожалению, не было, но эта звезда, наверное, должна была светить человеку, у которого звезды были нередко единственным собеседником в долгие зимние ночи…

Собиралась ли появиться вчера наша звезда — не знаю. Я знаю другое — вчера вечером в печи «не стрелило» полено. Если из печки в ночь перед охотой с треском не вылетит уголь, то выстрела по кунице может и не быть. Правда, куницу часто берут в дупле живой, но живая куница, принесенная домой, — это все равно что удачный выстрел.

Вчера вечером печка не обещала нам удачи. Сегодня утром, еще перед голубыми тенями на снегу, мы топим ее наскоро, но жарко. Жар струями течет по стенам, облизывает окно, а со стекла все ниже и ниже спускается лед, оставшийся с ночи.

Жар в избе нужен перед охотой не меньше, чем котелок с супом и густой чай. Жар должен напарить помещение, выстелить его теплыми половицами и ждать нас, чтобы встретить и обрадовать теплом дома. К ночи мы должны вернуться. Мы идем только на день по небольшому кругу — круг замыкается на нашем жилье. Но как он замкнется: пусто или с выстрелом — об этом заранее может рассказать только печь. А когда быть дома: засветло или отемняем — это могла знать лишь звезда… Но ночью не было никаких звезд.

Вчера с вечера повис мелкий сухой снежок. Он медленно опускался вниз на старые следы, и под лапы сегодняшней куницы легла к утру новая рыхлая дорожка… Ночью мы выходили в мороз, видели пустое небо, радовались сухой пороше и очень хотели, чтобы к утру все-таки появилось солнце…

Солнце встретило нас уже в лесу. До солнца мы перемешали корочки рыхлого коричневого льда не на одном болоте, прошагали добрых два часа к реке Индоманке, остудили ноги, не встретили ни одного куньего следа и ни разу не курили.

Курить на ходу на морозе плохо, но стоять нельзя: уйдут ноги, уйдут в холод. Ноги в резиновых сапогах. Резиновые сапоги зимой в тридцать градусов мороза, но без них нельзя: под снегом болота. Снег в этом году лег на мокрую землю, не пустил к топям мороз, и теперь болота будут жить весь промысел и закроют путь человеку в валенках. На лыжах тоже нельзя: лыжам не развернуться в завалах, не перекатить через бурелом. И остаются только резиновые сапоги.

Сапоги без каблуков. Каблуки срезаны сразу после магазина. Каблуки мешают — их может ухватить сук, ствол упавшего дерева, они могут не пустить бежать на лай собаки и даже опрокинуть… Нога выходит из болота блестящей и черной от воды. Но блеск только на первом шаге. Второй, третий шаг — и нога тяжелеет от ледяного лаптя. Болото стынет на сапоге, одевает его свинцом, и, чтобы идти дальше, надо нет–нет да и околачивать прикладом мерзлую корку с резины…

Хочется курить. За спиной мешок, лямки стянуты на груди веревкой, чтобы не тряслись, не мешали за плечами сухари, котелок. Сухари и котелок на случай, если ночь остановит в лесу. На случай в мешке и меховая безрукавка. На тебе свитер и ватник. Варежки в карманах — на ходу жарко, парно, как в бане. Расстегнут ворот, оттянут с горла свитер. Мороз через рукава и ворот поплескивает под одежду; когда идешь — приятно и легко, а когда стоишь — вспоминаешь о варежках. Стоишь недолго — слушаешь собак…

О кунице обычно знаешь еще с лета по рябчикам и глухарям. Куница давит этих птиц, и там, где поселился зверек, выводки порежены, побиты хищником. Летом узнаешь о кунице и по помету, и по лаю собаки. Собака в лесу всегда с тобой и всегда скажет, что куница уже есть за Красовым озером или за Кимболотом… К осени, укладывая подальше летнюю снасть, так, между прочим хорошо и верно вспомнишь, что зверек есть у Сокольего болота, есть и за Лучным озером — и в каждом месте своя оседлая куница. А с первой сухой от мороза тропой уже знаешь, куда идти…

Сегодня мы ушли к реке Индоманке. Река впереди. Снежок лежит чисто и ровно, уже с половины ночи он приготовился оставить на себе след куньих лапок, но следа пока нет… Мы ищем по окраинам болот, по дуплистым осинникам, по ельникам, где в утреннюю рань не преминет побывать куница. И вот лай собаки. Лает Налетка, редко и сбивчиво. Дозорка пока молчит…

На собак в этом году не повезло. Не повезло сначала Аркадию — ослепла Пальма. Пальма честно несла свою охотничью службу и, наверное не рассчитав силы, вдруг сдала. Пальмы нет. Остался Налетка. Налетка хорошо шел за лосем, но к кунице относился холодней — и никак не походил на ту Пальму, которая шла за всем. Для куницы Аркадий взял к Налетке Моряка. Моряк честно принялся за работу, но испугался первой же крови. Моряк подвел, а вскоре подвел и Налетка. Пес оглох… Сезон уже кочевал по области, а собак не было. Правда, надежда у охотника еще теплилась, жила еще и потому, что у ног все смелей и смелей крутился новый молодой кобель — Орешка… Может, подрастет, подтянется хоть к декабрю, подучится у Налетки. А вдруг и пойдет за куницей… Но «вдруг» пришло с другой стороны — в лес заявилась чума, страшная, жестокая, не щадившая ни собак, ни планы, ни работу охотника. Орешка погиб. Чума добралась и ко мне — я тоже остался без собаки. И теперь впереди нас изредка подавал голос глухой пес…

Куница! Мягкие, легкие следы — две сведенные вмятинки–канавки легли у пенька, обошли его, осыпали с упавшего ствола ледяную крошку и добрались до завала. Потом вынырнули обратно и пошли к кустам… Куница жировала, искала пищу. Собака нашла след, узнала запах, обошла осину, куда поднялся зверек, и залаяла… Все позади. Позади дорога по болотам, желание сесть и покурить, снег по пояс, по грудь, сугробы на голову, на плечи с еловых лап… И только лай собаки…

Куница узнала собак и уходила по вершинам елей… Кот, самец! Это успел заметить по следу, по размеру лапок — развод канавок на снегу у кота шире, размашистей… Кот уходил дальше. Собаки держались за ним.

Налетка мог видеть и вынюхивать. Когда кот останавливался, когда не было ветерка, не падал омет с ветвей, Налетка не мог знать куницу. Но рядом был Дозорка. Молодой, сильный, он мог слышать и теперь должен был подменить старика при «молчании» куницы. Большего он не умел — он еще только–только проходил школу, первый раз по–настоящему попав в лес…

Собаки шли за куницей. Шли все дальше и дальше. Куда? На север, на юг?.. Это потом, когда куница станет добычей. Потом из кармана появится компас, и его стрелка при свете спички покажет направление на север… Но это потом. А пока мы уходим за собаками, зная из прошлого, что куница все равно или отыщет дупло, где затаится, ляжет, или получится ее обойти на ходу и остановить выстрелом при прыжке с дерева на дерево. Только бы успеть к ночи! Если куница уйдет в темноту, то сон — у костра, а назавтра почти все сначала.

Лай собак гас в еловых ветвях, тонул под снегом, порой не доходил совсем. Но ты знаешь, чувствуешь, где должны быть собаки, где кот, небольшой быстрый зверек, поднявший чем свет двух охотников, ушедших в лес надолго от детей, жен, уюта и тепла семейного дома… А зачем? За деньгами?.. Восемнадцать рублей пятьдесят копеек охотник получит за куницу, если шкурка пройдет первым сортом…¹ А сколько куниц бегает по окрайкам болот, спит в дуплах и ждет тебя, заготовительные организации, пушные аукционы и изящных женщин, созданных для куньих воротников? Сколько куньих воротников принесут два охотника за четыре месяца жизни в тайге, в морозе и нередко без крыши над головой?.. Кружка чаю, ложка в ухе из сухой рыбы, миска сухарей, уставшие ноги, спины, снежная мгла, когда десяток дней не уйдешь в лес, когда нет охоты, когда по ночам выходишь в мороз, выходишь после каждой папиросы и ищешь свою звезду, и даже не звезду, а только просвет на небе, клочок луны, чтобы по нему угадать: будет или не будет завтра день промысла? Или снова, снова и снова ждать вечер, ночь и, может быть, луну на чистом небе… Сколько же останется тогда в лесу рабочих дней от четырех месяцев, отведенных на промысел?.. А сбитые ноги пса? А твои ноги, уставшие месить болота и снег? А случайный недуг? А зверек, перехитривший тебя и собак? Сколько же твоих куниц бегает по тайге?

Да, восемнадцать пятьдесят нужны. Нужны детям, жене, матери, что проводили, помнят, встретят и проводят снова. Проводили первый раз через свою волю, через упрек: «Топором больше бы натюкал». А почему не натюкать топором, почему не остался дома, а вдруг в лес? И только ли за деньгами?

Куница шла по высокому еловому острову, собаки верно держались сзади. Мы обошли собак и ждем впереди.

¹ Цена шкурки куницы в 1965 году (сейчас цены возросли).

Курки взведены — вот–вот выстрел. И тогда все, тогда домой с удачей…

Первым исчез голос Налетки, за ним погас звон Дозора. Завтрашний воротник свернул в сторону, не дошел до ружейных стволов, свалился с бугра в глубокую низину, довел собак к следующему острову и оставил их в буреломе. Собаки обошли завал, закружились под елями, ища омет — пленочки коры, иней, оброненные вниз лапками зверька. Нашли нужный запах, снова подали голоса и снова ушли от нас. В этот раз зверек не показался, схитрил или ошиблись мы…

Последний частый лай ожил уже к заходу солнца. Осина торчала седой колонной, высокая и мертвая, без сучьев. Внизу сидели псы. Налетка сидел осторожно и внимательно, а Дозорка вертелся и лез на дуплистый ствол.

Перед осиной зверек спустился на снег, прыжок, другой — и куница ушла в дупло. Она могла войти в любое отверстие — их три. Все выходы на одну сторону — это легче, видней. Нижнее дупло пустое и самостоятельное. До двух других не дотянуться. Рубить осину.

Топор сносит гниль, глыбу за глыбой. Дальше дерево прочней, топор ложится со звоном. Топор в руках у одного. Другой в стороне с ружьем — если выскочит и пойдет верхом, тогда стрелять, не ждать нового дупла — уже поздно, гонять некогда, надо брать, хотя после ружья и не чище шкурка. Собаки тоже ждут, ждут, изредка полаивая… Топор, топор, топор… Папироса в зубах. Папироса мокнет, тут же стынет и леденит губы. Еще, еще… Последняя минута — и конец. Все рады этой минуте, чтобы вдруг не потерять день. Дерево должно упасть чисто, на глухую сторону, отверстиями вверх. Дерево сейчас упадет — и тут же бежать к стволу, тут же закрыть шапкой, варежкой, чем-нибудь, только закрыть дупло. Их два, но нешироко друг от друга — хватит рук дотянуться.

Ствол рухнул, осел снег, но шапка и варежка уже успели. Собаки на стволе — визг, нетерпение… Курить. Мягко спущены курки ружья. И стоим без шапок, горячие… Снег и сутулый огонек спички.

Теперь проще… Дупло вскрывается узко — только- только для прута. Глубокая щель через мороз дышит прелью. Прут уходит туда и ищет. Ищет мягкий, живой комочек. Потом прут загоняет зверька в угол, и тут же щепка, прочней, шире прута, прижмет куницу и никуда не пустит. Дальше нож вскроет осину, вскроет осторожно из-под варежки, чтобы не выскочила, и рука тоже в варежке нащупает животное… Зверек стихнет в мешке, а вечером на правилке вытянется шкурка, снятая быстро и чисто, снятая с когтями лапок, с носиком и ушами… Уши нравится прижимать, чтобы не торчали. Этого не требуют, но нравится самому. Прижимаешь шнурком, полоской коры — и так сохнет… Но пока только щель, и скоро еще раз подтвердится твоя догадка: конечно, кот, самец, крупней, шире кошки. Но кота нет. Прут ищет глубже, дальше, беспокойней… Визжат собаки. Хочется отогнать, крикнуть на них. Нельзя — собаки разные. Налетка осторожный, обидится, не пойдет завтра, не будет настроения охотиться. Нельзя кричать, замахиваться, надо успокоить… Но где кот? Пока нет… Другое дупло! Подождать. Спокойней — можно нагорячить… И снова кота нет!

Уже вскрыты оба дупла, вскрыты широко, уже совсем знаешь, что нет, но шапка еще на стволе, еще закрывает отверстие… Шапка как последнее, что еще поддерживает твою веру в удачный день.

Наверное, вчера звезда охотника все-таки не взошла. Подвели собаки, подвел хитрый кот. Кот запал в дупло, осидел его, оставил после себя густой запах, но ушел, издали узнав собак, ушел верхом, не заглянув на снег. Собаки схватили запах только что оставленного дупла, загорячились, забыли поискать дальше и все потеряли. Потеряли не от плохой работы, не от неумения — наверное, у псов тоже бывает усталость к концу рабочего дня. Погорячились и мы, сразу поверив собакам, и, не видя на снегу выходного следа, не поискали омет с елок, не проверили псов и тоже, наверное, устали…

Звезды появились ярко, не оставив пока надежды на свежий снежок к утру. К завтрашнему утру старый снег вымерзнет, сожмется, станет гуще, льдистей и хуже удержит новый запах. Компас показывает направление на север. Карты с собой нет — карта в голове. Мы к югу от дома, от избушки. Знаем точно, что и немного к востоку. Помним, что шли на Индоманку, а Индоманка не на западе. Куница водила долго. Куда шли за ней? Зверек бежит больше прямо, реже кривит. Уходили за ним тоже на восток, больше на восток, чем к югу. И теперь выходить на север до дороги. Дорога будет как раз поперек нашего пути.

И снова тайга, глухая, перезревшая, из века в век ложившаяся друг на друга. Болота. Ноги в воде. Ноги снова в ледяных лаптях, приклад снова обивает лед с сапога, но удары редкие — некогда, надо выходить, уже поздно. Снег валится на голову, на плечи, на мешок. Снег в ружейных стволах, снег по пояс. Под снегом упавшие деревья нет–нет да и захватывают ногу… Хруст льда под снегом… Быстрей, быстрей — внизу топь, проваливаться нельзя… Который час? А зачем? На часы не смотришь. Бьем дорогу — канаву в снегу. Впереди по очереди. Хочется остановиться, перевести дух, освободить грудь от жара и даже не курить… Наконец дорога. Где мы? До дома далеко, но теперь проще — ясно, сколько осталось…

Сегодня, наверное, был красивый день. Наверное, можно было прийти в шалаш под березой, прийти рано и ждать, когда в кружевах инея закачаются на ветвях густо–черные тетерева… Можно было бы увидеть красную палящую бровь петуха, два белых развода по его хвосту, можно было бы любоваться утром, голубыми тенями, огнем холодного солнца, горящими красками тайги, а потом выйти на озеро и стоять над глубиной в игре бриллиантов, выброшенных из ледяных трещин… Наверное, сегодня был яркий, красивый день… Сейчас от ушедшего дня остались лишь ели на берегу озера, и теперь над черной стеной уснувшей тайги высоко–высоко мерзнут звезды… Одна, вторая, третья… Много–много звезд, далеких, будто падающих вниз…

У дома давно жмутся псы. В дверь первым врывается мороз, врывается густо и широко, мороз хочет забраться всюду и сразу, но тает. Гремят мисками собаки. Собак надо кормить… Коптилка, сброшенные сапоги, дрова, суп, чай, папироса. Чай, и снова чай. И еще один вечер, уже ночь у печки перед огнем в надежде на завтрашний день, на выстрел полена и на звезду…

В домике только редкий постук кружек о доски стола и планы, планы на завтра, на послезавтра, на еще дальше. Планы не на звезду, а на продукты, на себя и на собак. За планами приходит и старая память, а с памятью прошлого встает откровение, мужское крепкое откровение без бранных слов, чистое, полумолчаливое откровение двух людей, взявших себе имя — охотники… Охотники теперь встретились, сошлись вместе, чтобы легче пройти в лес, чтобы удачней взять зверя и побыть у гаснущего огня и памяти о далеком доме…

Детям своим Аркадий не желает дороги в лес. Желает все: от топора до трактора, но не ружье… Жалко жену — она ждет, думает, переживает… Но… Где все то, что должно следовать за этим убедительным союзом?.. И только молчание. Нам ничего не надо объяснять друг другу — мы все давно объяснили себе… Куний воротник? Он мне не нужен… Деньги?

Да, только деньги были нужны тому выродку, который поднял топор на двух охотников, добро принявших его. Беда откровенных людей была лишь в том, что к концу сезона им удалось взять пятнадцать куниц… Куниц убийца забрал, а людей сжег в избушке вместе с собаками. Зверь пытался замести следы, забыв, что лес не умеет скрывать преступления… Двести семьдесят семь рублей пятьдесят копеек — вот, наверное, и ответ на вопрос, сколько куниц могут добыть два удачливых охотника за сезон промысла. У тех двух тоже была какая-то своя звезда…

Я не верю в звезды. А ты веришь, Аркадий?.. Аркадий молчит. Молчат спокойное лесное мужество и верность охотничьему слову… И снова чай. Уже совсем оттаяло окно, и за окном появились звезды, а вместе со звездами пришла и запелась вполголоса неплохая песня:

Я выхожу в ночь, под звезды, долго смотрю на них, слушаю молчание тайги и беспокойно пробую щекой еще тихие, но уже настойчивые толчки ветерка с запада… Неужели к утру загустеет небо, неужели ветер и снежная каша?.. И глухой день… Не надо ветра и снега. Мне надо завтра работать, надо идти в тайгу за куницей. В метель куница больше лежит, ходит коротко, снег тут же забивает следы, и зверек становится тайной, к которой в плохую погоду мы еще не подобрали ключи… Лучше звезды… Пусть звезды.