Сам факт, что кто-то любит её, казался невероятным. Ингрид давно уже смирилась со своей незначительностью – она неплохой человек, но вряд ли кому-то интересна. Пользы от неё никакой (разве что по работе), денег она не скопила, да и в сексуальном плане – так себе. Сексуальность – большая редкость, а с возрастом тем более.

Возможно, поэтому неожиданная связь с Генри так оживила её. В сущности, три последних недели принципиально изменили её жизнь. Ингрид почувствовала себя любимой, вновь привлекательной и, что самое приятное (как ни странно), – она обнаружила в себе совершенно новый взгляд на саму себя же.

С такими мыслями Ингрид и вернулась из Танэгасима в Лондон 5 апреля в пятницу. В субботу они вновь встретились с Осликом – поужинали в Roof Gardens и впервые с 14 марта провели ночь у него в Ширнессе. Прекрасный дом с видом на море. Там же Ингрид познакомилась и с Софи.

Собака Софи, как ласково называл её Генри, была учтива, много смеялась и излучала внутренний свет. «Да и как не быть этому свету?» – размышляла Ингрид. История Ослика, о которой она узнала из его книги, была лучшей тому подоплёкой: трагический опыт дурдома, культ науки, критическое отношение к религии и наивная вера в любовь. Ослик и сам светился. Ясно, что он не ждал никакой справедливости от жизни (справедливость – удел леваков, весьма ограниченных и ничтожных со своим лукавым «братством»), но, тем не менее, светился. Светился, будто ёлка на Трафальгарской площади в период распродаж.

 

К ночи Собака засобиралась в свой клуб у верфи, и они остались одни. На улице не утихал ветер, отчётливо слышался шум волн, а поднявшись в комнату под крышей, Ингрид и вовсе очутилась посреди стихии: вполовину окна перед нею явилась во всём своём великолепии Moon. Огромная Луна, наполовину скрытая тенью – с кратерами и почти безжизненная: обитаемая станция (европейский проект «Аврора» плюс программа «Созвездие» NASA), мёртвая иранская обезьяна да китаец в китайском луноходе «Юйту», навсегда застрявшем у Моря Дождей.

Как быть с этой «стихией», Ингрид не знала, но и не очень-то надо. Космос привлекал её лишь «романтически» (чего стоил, к примеру, один вид Луны на чердаке у Ослика). Что же до практической ценности межпланетных полётов – Ренар испытывала скептицизм. Мёртвая иранская обезьяна как нельзя лучше олицетворяла «ценность» космических исследований: что толку исследовать другие планеты, не обустроив свою. Люди будто сговорились – отчаявшись решать собственные проблемы, они бежали прочь.

И ладно бы бежали. Нет – они с упорством выдавали свою слабость за силу. Они настаивали на своей «продвинутости», тратили на «исследования» – кто больше и прославляли свои страны. Страны же едва перебивались, а граждане и вовсе: мало того что они с трудом выживали (падение доходов, инфляция), даже их налоги шли на всякую дрянь.

 

«Дрянь так дрянь», – передразнила свои мысли Ингрид (думать о дурном противно) и опустила жалюзи. Луны как не бывало. Лишь море всё волновалось и билось о камни. Казалось, море распадалось. Оно взрывалось, а взорвавшись, разлеталось брызгами по всему миру. Мир тут же отряхивался (большая лохматая собака), и брызги летели обратно. Они с шумом падали вниз, производя тем самым вселенский кошмар.

Прерванные мысли, однако, ничуть не повредили делу. Перестав думать о миллиардных растратах соревнующихся правительств, Ингрид переключилась на секс (счастье здесь и сейчас). Генри принёс вина, два сверкающих бокала и жареных баклажанов с помидорами и авокадо. Они провели прекрасную ночь. Оргазм следовал за оргазмом. За окном шумел ветер. И что им улетать на Марс? Волны же – как бились о волнорез, так и бились о него до утра.

 

Наутро Ренар уехала в Лондон.

Там она встретилась с Энди, заверила у нотариуса кое-какие бумаги – на случай, если она останется на Марсе (как быть с квартирой, счетами и прочим), а вернувшись к себе на Victoria Street, засела за дневник.

«События последних дней, – записала она, – (01.04.–07.04.36)». И дальше: «Дни и вправду последние. Завтра мы отправляемся в Танэгасима, а в среду на Марс. Что любопытно – ещё день-два назад затея с Марсом казалась шуткой. Некоторой игрой (всегда можно отказаться, и всё такое). Теперь же мне нравится – и „затея“, и форма (форма легкомысленной игры), и сама неотвратимость полёта. Полёт – и не полёт вовсе: улетание.

Энди говорит, что я влюбилась. Она и сама переживает нечто подобное: ей легко и приятно (словно перестала врать, но и её теперь не обманешь). Энди ни на минуту не расстаётся с Паскалем. Он тоже счастлив, и хоть оба знают, что „улетание“ вскоре закончится – они явно приобрели нечто очень важное, что останется навсегда и сделает каждого из них лучше».

 

В этом месте зазвонил телефон, и Ингрид отвлеклась. Звонил Ослик. «Дарвин Аллигатор» в виде колье из платины (подарок Генри) вдруг «ожил», разливаясь приятным теплом по всему телу. А вообще, эти его «гаджеты» – нечто! К ним привыкаешь уже с первой минуты и дальше ощущаешь как неотъемлемую часть ума. При этом вы не чувствуете само устройство (как инородное тело), зато осознаёте себя немного другим (и кажется, что лучше).

Генри звонил увидеть её и прикоснуться.

– Ты не против? – спросил он.

Нет, она не против. Ингрид и сама хотела увидеть его (и потрогать). Тактильный образ невероятно возбуждает, что, кстати, неудивительно: секс во многом как раз и возможен благодаря осязанию.

Примерно с полчаса они «трогали» друг друга.

Затем обсудили новости BBC (Земля готовилась к приёму Апофиса) и в конце (уже в который раз), переслушав «Can’t Stop the Killer» Emery, расстались. Остались лишь лёгкие колебания электрического поля. Некоторое время «поле» ещё колебалось, после чего всё стихло. Стрелки часов в прихожей перевалили за полночь.

 

«Похоже, я вправду не в себе», – продолжила Ингрид свои записи. Она подробно изложила события последней недели и сделала вполне логичный вывод, что действительно влюблена. А чем ещё объяснить её симптомы («весь этот Марс», по её же собственным словам)?

Впрочем, объяснение (ещё одно объяснение) всё же было – «Дарвин Аллигатор». Ингрид не исключала этот вариант, и вот почему. По статистике (закрытые данные, о них рассказал ей Ослик) больше половины пользователей «Аллигаторов» в первые недели испытывали влюблённость. Иначе говоря, мир казался им необычайно красивым. Эффект напоминал одно из проявлений ПТС (посттравматический синдром при отравлении зарином), на который ссылался Генри в своём «Парадоксе добродетели». После воздействия зарина, правда, «красота» вскоре сменялась психическим расстройством (коту не позавидуешь). «Аллигатор» же действовал мягко и лишь вынуждал больше думать.

«Думать надо больше», – припомнила Ингрид преподавателя физики в колледже. Он буквально настаивал на этом и, как видно, был прав. Наглядным доказательством его правоты являлась в том числе и Россия. Ведь ясно же – будь тамошние люди более рассудительны, вряд ли они допустили бы столь унизительное обращение с собой. Подумать только (!) – им не помог даже «Аллигатор» (замечательное устройство – и любовь стимулирует, и мысль).

 

Подумав ещё с минуту (как и советовал её физик), Ингрид улыбнулась и, подведя черту, сделала небольшой постскриптум. Последняя запись касалась будущего её дневников, «художественных» тетрадей (собственные рисунки, фотографии, композиции) и личной переписки. «Творческое завещание» в некотором роде.

Тут так – или всё уничтожить, или отнести в банк (Lloyds TSB, к примеру, офис напротив), или довериться близкому человеку. Уничтожать ей не хотелось (интуитивно она уже покидала Марс и возвращалась на Землю). Держать в банке – тоже (веяло манией – помнится, «Лаура» Набокова тридцать лет пролежала в банковской ячейке, а романа как не было, так и не случилось). Что же до близкого человека – Ингрид терялась: близких людей у неё по существу и не было. Энди не в счёт – она улетает, Ослик тоже. Как ни странно, оставалась Собака Софи. Таня Лунгу из неведомого ей дурдома. Луиза Виктория Берген (в соответствии с её британским паспортом) – прямое следствие Генри Ослика и ещё один его образ.

Так что постскриптум касался именно Софи.

«Нашедшего этот дневник (и прилагаемые материалы), – писала Ингрид, – прошу передать Луизе Виктории Берген по адресу: Ширнесс, Колледж-стрит, 112». Дальше она обратилась уже непосредственно к Софи. Ренар, однако ж, ни о чём не просила её, а лишь заметила, что «убийцу не остановишь», явно ссылаясь на композицию Emery.

 

Ссылка на Emery между тем не случайна.

Группу и до сих пор относят к так называемому «christian rock» (на том лишь основании, что музыканты – христиане, а их композиции – с религиозным как бы подтекстом). На деле же идеи Emery – вполне светские, а её музыка со временем становилась все более «hard» (и всё более «core», что вряд ли одобрил бы Папа Римский, не говоря уже о «парабалане» Кирилле). Словом, в отношении Emery существует некоторая путаница.

Что же до «убийцы» (Can’t Stop the Killer), упомянутом в послании к Софи, – данную ссылку следует рассматривать скорей как приветствие единомышленников: естественный ход событий неотвратим. Убийцу, образно говоря, не остановишь.

Интересно, что сама композиция более чем приземлённая – о семейных ценностях, о равнодушии и отчаянии: «Ты словно кого-то ждешь, кто напомнит тебе обо всём, что ты должен сделать. Но он не приходит, ты этого не делаешь, и как следствие – ты не можешь остановить убийцу».

 

Ингрид не спалось. Она закрыла дневник, просмотрела свои рисунки (довольно смешные – рожицы всякие) и взглянула на письма, полученные от некогда близких людей (как тогда казалось, а теперь – хоть плачь). С полсотни конвертов тихо покоились на дне коробки из-под обуви – свидетельство треволнений и неоправданных надежд.

Эти её письма (да и вообще, ментальность случайной связи) напоминали буккроссинг: ты «отпускаешь» книгу, а её никто не читает. Люди не привыкли читать. Они не приучены думать (нет, Ослик прав), зато с лёгкостью врут: как правило у них «нет времени». Что касается писем – «адресаты» редко ссылались на «время» и по большей части просто не понимали её. Не понимая, они, тем не менее, делали вид, что понимают, компрометируя таким образом саму их связь. Иными словами, и письма, и буккроссинг обыкновенно заканчивались для Ингрид вежливым враньём.

Содержимое коробки из-под обуви наглядно подтверждало и другую догадку Ренар: что бы там ни талдычила так называемая «элита» (известные писатели, артисты, блогеры) о грядущей «гуманизации» общества – просвета нет.

«Ты видишь просвет?» – спрашивала себя Ингрид. Нет, никакого просвета она не видела. Всё слишком запущено – и в окружающем мире, и у неё в голове. Не зря на Танэгасима (в минувший четверг) пошёл дождь, а Вика Россохина всё напевала песенку про «Щедрика-Петрика». В сущности, этот «Петрик» и был последней радостью усталого человека.

 

С этих позиций (и, в общем, именно с этих, а не с позиций, скажем, космической отрасли) предстоящий полёт на Марс («улетание») представлялся Ингрид не таким уж и странным.

Ближе к двум ночи она убралась в квартире, сложила в коробку с письмами свои тетради и вышла на улицу. Светила Луна. В небе проплывали безмолвные тучи. Во дворе по-прежнему стояла машина со спущенным колесом – проржавевшая, усыпанная листьями и никем не востребованная. Разве что Ослик с Ингрид время от времени встречались здесь и подолгу болтали о том о сём. В сломанной машине спокойно. Она никуда не едет. Да и вы никуда не торопитесь.

Тут интересный момент. Будучи из разных миров (она – из свободной Европы, он – из диктаторской Азии), Ингрид и Ослик, тем не менее, сошлись, и обоими двигала невыносимость жизни. «Ничего смешного», по словам Воннегута, и всё же тут было и о чём подумать, и чему улыбнуться.

«Невыносимость» в представлении тёти Маши, к примеру («ослица» и её сынок-даун из эссе Лобачёвой) никоим образом не соответствует «невыносимости» в представлении, скажем, Бориса Березовского, понятия не имевшего о «жизни под мостом».

При этом и тётя Маша, и Борис Березовский, несомненно, мучились от этой самой «невыносимости»: и «ослица», и опальный олигарх чувствовали себя униженными. Да что там Березовский, добрая половина европейцев (истинных европейцев – умных и эффективно организованных), будучи зависимыми от русских энергоносителей, переживали то же. Русские в данном контексте выглядели настоящими террористами. Стоит такому появиться в метро – всё метро становится на уши.

 

Покрутившись у машины (со спущенным колесом и листьями на капоте), Ингрид заглянула внутрь – никого. Разве что мысленный образ Генри сидел себе за рулём и курил американские little cigars, уставившись в пространство.

Нет так нет (а так хотелось к кому-нибудь прислониться). Ренар затянула потуже шарфик и направилась к Victoria Station. Из головы не выходил «террорист в метро».

Как и следовало ожидать, метро уже закрылось. Улицы были пустынны. У остановки автобуса ошивался бомж, а повсюду, к чему ни присмотрись, сияли предупреждающие надписи: «STOP», «ВХОД ЗАПРЕЩЁН», а то и «ОПАСНОСТЬ».

Вот и думай – прислоняться или нет.