Третьего сентября 2034 года Генри Ослик – русский эмигрант и профессор Ширнесского университета получил письмо от Лиз Рэйчел из патентного бюро в Лондоне. Уже долгое время Лиз занималась изобретениями Ослика, а в этот раз неожиданно сменила тему и попыталась доказать (весьма аргументированно, заметим) рациональность сиюминутного счастья. По её мнению счастье не может быть запланированным, но уже сама попытка заглянуть в будущее может принести радость.

Лиза ссылалась на исторический опыт и даже привела одну мысль из фильма «Голодные игры», поставленного по одноимённому роману Сьюзен Коллинз (The Hunter games, реж. Гэри Росс, в гл. ролях Дженнифер Лоуренс, Джош Хатчерсон, США, 2012). Вот что она писала: «Немного надежды будет двигать нас вперёд, поможет работать, поможет играть свою роль в системе. Она будет двигать нас, когда мы голодны, и толкать нас вперёд, когда страх или отчаяние угрожают овладеть нами. Есть, правда, некоторый риск. Немного надежды – хорошо, слишком много надежды – опасно». И дальше: «Лучше всего жить сегодня и сейчас, Генри. К тому же „сегодня и сейчас“ – подспудно и есть наше будущее. Ожидание будущего», – добавила Рэйчел.

 

Итак, ожидание красоты – и есть красота.

До Большого взрыва не было времени, не было ожидания, не было замысла, не было Бога и вообще ничего. Не отсюда ли и преимущественная ценность «статического» искусства (живопись, архитектура, лепка, к примеру – как в случае с Собакой Софи, и т. д.)?

Может, и отсюда. Ведь динамика отнимает время. Драгоценное время для размышлений. Независимое развитие сюжета (спектакль, кинофильм, цирк и пр.) отдаляет анализ, снижает концентрацию на деталях, а при завершении действия зритель и вовсе часто не помнит, о чём «кино». В лучшем случае он испытывает эмоциональный стресс. Вместо анализа зритель переживает, и зачастую даже не может определить главную идею. Никто толком уже не знает – что произошло и произошло ли.

Взять те же «Игры» («Голодные игры»). Одного этого фильма уже было бы достаточно, чтобы возненавидеть насилие, прозреть (к чему всё идёт) и покончить наконец с диктатурой. «Игры» имели прекрасный прокат по всему миру, включая страны с диктаторскими режимами – от РФ до Уганды. Но нет – не дошло. Или зритель отупел, или действительно – слишком много динамики в киноискусстве. Человек искренне сочувствует героям или восторгается ими, но на этом и всё. Ему бы роман почитать, да кто ж будет читать Сьюзен Коллинз (это на Западе у неё миллионные тиражи, но не здесь)? Те, кто читает Сьюзен Коллинз «здесь» – уже давно на Сахарова, Болотной или Майдане (ждут остальных, а их всё нет).

Неспособность понять суть событий становится привычкой. После просмотра тысячи фильмов, спектаклей и цирковых представлений среднестатистический обыватель не желает ничего понимать и отдаётся на волю эмоции. «Если я так чувствую – значит так и есть», – думает он.

Вот вам и два способа восприятия мира: одни думают, другие чувствуют («статическое» и «динамическое» искусство). Но не стоит драматизировать. Обе модели, по крайней мере, не лишены человеческого. И те, и другие сочувствуют Гипатии, убитой христианами, Аристотелю, застреленному римским солдатом, а кое-кто сопереживает и современным узникам совести – от Иосифа Бродского до академика Васильева.

И те, кто читает Коллинз, и приверженцы «цирка» в конечном итоге – обыкновенные люди. Они, безусловно, хотят счастья (пусть бы и сиюминутного), а значит, не безнадёжны. Образно выражаясь, все они видят слабое свечение Большого взрыва.

«Уже неплохо», – заключает Лиз Рэйчел.

 

Как выяснилось, Рэйчел писала Генри не просто так, а под впечатлением его последних патентов касательно «виртуального перемещения во времени», да и вообще под впечатлением его работы последних лет.

«Слабое свечение Большого взрыва как встречный свет», – будто вторил Лиз Ослик. Он словно разглядывал снимки галактик, изготовленных космическим телескопом «Джеймс Уэбб», и размышлял о сиюминутном счастье.

Склонность человека к «сиюминутности» в его понимании была естественной (чем-то вроде рефлекса), и Ослик вскоре придумал ей ироничное объяснение. «Как известно, – рассуждал он, – Вселенная состоит из элементарных частиц. Движение элементарных частиц носит случайный характер, их поведение непредсказуемо. Вот и выходит – счастье здесь и сейчас. В следующий момент картина изменится, и уже, как знать – будешь ли ты когда-нибудь счастлив? Наблюдение за элементарными частицами, таким образом – единственно разумный способ жизни».

Генри то и дело возвращался к письму Лиз и, памятуя о бесконечных бедах человечества, задавался всё тем же вопросом: как сделать «сиюминутность» (счастливую сиюминутность) перманентной? Непростой вопрос. Хотя, был один способ.

Не ахти какой, но способ был, и заключался он в следующем: если долго наблюдать за движением элементарных частиц, рано или поздно обнаружится вероятностный закон их движения. Поняв гистограмму (разочаровавшись), человек прекращает всякую борьбу, но зато время от времени переживает совпадения. Как правило, совпадают ход его мысли и реальные события. Эти совпадения весьма редки, но также и приносят необыкновенную радость. В отличие от мимолётного счастья такая радость длится гораздо дольше и почти всегда перекрывает интервал упадка.

 

Вот и сегодня, закрывшись в своём кабинете в Ширнессе и поставив старые записи Emery (группа из США, Южная Каролина), Ослик испытал радость совпадения. Прислушавшись к композиции «Can’t Stop the Killer» («Убийцу не остановишь»), Генри вдруг ясно представил архитектуру своего «навигатора во времени». Недостающая часть общего замысла словно явилась к нему из музыки.

Ослик не знал, кого и благодарить: то ли Emery и случай, то ли Лиз Рэйчел (с её письмом о сиюминутном счастье), то ли Ингрид Ренар, любовь к которой обостряла его чувства (и разум?). «В будущем, – надеялся Генри, – метафизика совпадения забудется, но свет (встречный свет радости) – как был, так и останется вполне доходчивым уроком в воображаемой „школе искусств“». Ослик намеренно покажет этот «свет» своим «абонентам», и те, несомненно, чуть поумнеют, притянувшись к разумному, а если повезёт, то и к прекрасному.

Глядя на ужасы будущего (воодушевился Ослик), сиюминутное счастье и в самом деле может стать перманентным.

 

В представлении Исаака Ньютона притяжение тел обуславливалось принципиальным различием их масс: существенно более тяжёлый предмет притягивает несоизмеримо малый. Объяснить природу притяжения он не смог и поэтому ограничился Божественным Началом. Теория касалась, в том числе, безвоздушного пространства. Вселенский Космос да Иисус Христос, короче – на этом учёный и остановился. Массив ограничений в то время был ровно таким, чтобы не сгореть на костре. Так что претензий к Ньютону нет и быть не может (гравитацией управляет Бог – идеальный случай перманентности счастья).

Генри не зря вспомнил Ньютона. Ведь, в сущности, исследования Ослика как раз и имели своей целью исключить условного «Иисуса Христа» (самозванцев, дебоширов и негодяев) из «пенитенциарной» системы человеческой мысли. Иначе говоря, он не собирался оглядываться на «костёр» и не хотел, чтобы оглядывались другие.

 

Примерно в тот же день (где-нибудь в первых числах сентября 34-го) похожие мысли посетили и Джони Фарагута – в прошлом «экстремиста» и чудом бежавшего из тюрьмы прямиком в Кирибати (Республика Кирибати, Микронезия). Он устроился у окна в своём доме на острове Бикенибеу, наслаждаясь видом и время от времени поглядывая на Вику Россохину. Вика спала и во сне улыбалась. Как и прежде, она волновала его и вдохновляла, подстёгивая на безумства (безумные рассказы, живопись и изобретения).

Сегодня он завершал работу над проектом «Последнего свидания» («Последний счастливый сон», реализован в виде браслета на запястье) и к вечеру надеялся подготовить документацию для тестирования. Как мы уже знаем, этот «браслет» позволял видеть сны «на заказ» вплоть до последнего сна перед смертью. Жаль, но немалая часть так называемых «интеллектуалов» и до сих пор считает проект лишь разновидностью эвтаназии – весьма приятной, но также и сомнительной с точки зрения морали.

Что до морали – Джони рассматривал свой проект несколько под другим углом. «Экстремист» не отказывался от морали, но и не делал из неё культа. «Последний сон», по его замыслу, был как раз не смертью, а началом новой (и более счастливой, чем прежде) жизни.

«Жизнь после смерти, но без религии», – как однажды заметила Vi (Вика Россохина – Джонин счастливый сон, опять же). Если исходить из Ньютона, Вика в сравнении с Фарагутом обладала существенно большей массой, они летели в необъятном космосе, и Джони притягивался к ней – самопроизвольно и безо всякого Иисуса Христа. «Массив ограничений» у Джони был существенно выше инквизиции, а человек (в отличие от религиозных представлений о человеке – как о «рабе божьем») был для него наивысшей ценностью.

 

Таким образом, в связи с изобретениями Ослика и Фарагута можно было констатировать ещё одно совпадение. По сути, примерно в одно и то же время и независимо друг от друга они изобрели (каждый – свой, правда) механизм выживания. Ослик усовершенствовал DARVIN Crocodile, снабдив его «навигатором во времени» (возможность поумнеть, заглянув в будущее), а Джони, будучи разочарованным реальностью, предложил счастливое её продолжение в последнем сне.

Как видим, их подходы к выживанию принципиально отличались. Ослик явно был в большей степени оптимист. Впрочем, и у оптимизма есть пределы.

Новая модель его гаджета с дополнительной функцией перемещения во времени получила название DARVIN Alligator и поступила в продажу как раз в канун Рождества – 24 декабря 2034 года. К февралю 35-го наметился устойчивый рост продаж, но как ни странно, продажи Ослика не радовали. В нём как будто что-то сломалось. Судя по состоянию, это был уже знакомый ему «эффект выполненной работы».

Тут так: пока ты увлечён – ты полон оптимизма и каждая минута твоей жизни имеет особую ценность. Когда же всё кончено – остаётся ждать. Здесь-то и возникают сомнения: не ошибся ли ты, и что дальше? «Не может быть, чтоб не ошибся», – отвечал себе Ослик, и в целом был прав – ведь не такой уж он и умный. Люди и поумней его переживали упадок – сделав научное открытие, записав пластинку, или пусть бы даже закончив мести улицу (у кинотеатра «Иллюзион» – здравствуйте, Олдос).

«Эффект выполненной работы» довольно известен. Не зря, к примеру, Мишель Уэльбек считал главной трудностью писателя умение ждать.

Так и случилось – отчасти от скуки, отчасти от невозможности больше ждать Ослик вернулся к своей старой идее о написании книги. «Роман – не роман, хотя бы подумаю спокойно (а переосмыслить было что)», – решил он и в марте засел за рукопись.

 

Однако ж, текст не давался. И тогда, перепробовав с десяток сюжетов (в основном надуманных и неискренних), Ослик наткнулся в сети университета на курсы своих лекций и электронную папку с записями. Лекции касались преимущественно искусственного интеллекта, плюс немного политики, аллюзий и цитат: от Аристотеля до Шендеровича с Новодворской. Что же до папки с записями – в сущности, это был прекрасный компромат для российских спецслужб: дневники с подробностями интимной жизни, короткие эссе (в изобилии), обличающие путинский режим, художественные рассказы, живопись и личная переписка за последние двадцать лет.

«На самом деле материал – так себе, размышлял Генри, – зато содержит реальные события и персонажи (лишь бы не начать выдумывать и не скатиться к автофикшн). Не надо ничего изобретать, а лишь придать изложению необходимую форму и сделать текст максимально понятным».

Понятным? Тут он задумался. А какое слово ещё подобрать, чтобы показать, в какой степени массовый читатель ориентирован на серьёзное чтение (и при этом не обидеть его)? В последнее время то и дело возникали дискуссии как раз на тему «понятности»: опускать ли литературу до уровня обезьяны или нет?

Позиция издателей (а с ними агентов и продавцов) была недвусмысленной: конечно опускать (это увеличивает прибыль). Писатели же (особенно в недоразвитых странах) грызлись и отстаивали каждый своё. Успешные презирали неудачников, а те в свою очередь либо нападали на успешных, либо чурались и тех, и других. «Что ж у них за коллеги такие? – рассуждали неудачники из тех, кто поприличнее: – Совсем с ума сошли. Пишет себе человек, и пишет. Ведь сразу же видно – кто честен, а кто лишь кормит „обезьян“, заискивая с властью» (или с цензурой – если уж мы об этом).

Ослик не хотел ни с кем заискивать, да и писателем он себя не считал. Иначе говоря, он был слишком скромен для удачливого писателя и прекрасно понимал, к чему всё идёт: слово становится товаром.

За словом последует образ (образ – продукт искусства), а там и любовь с ненавистью. Он вдруг припомнил оккупацию Украины (русские тогда «постарались») и недавние теракты в США – чем не искусство? Яркие и профессионально поставленные теракты хорошо продавались, вызывали бурю эмоций и становились предметом оживлённой дискуссии – как среди «обезьян», так и среди образованной интеллигенции. Подобно книжным детективам и любовным романам теракты имели бешеную популярность, а их авторы становились героями.

«На хуй таких героев», – заключил Ослик, и уже к августу 35-го закончил книгу – заведомо непопулярную и понятную лишь немногим единомышленникам.

Как тут не вспомнить его «злосчастную» диссертацию? В 2012-м её тоже поняли лишь наиболее близкие люди. Хотя, нет, – Генри стал забываться, – кое-кто понял и со стороны. ФСБ, к примеру (мужчина с выправкой коня и портфелем в ВАК), а литературный агент (довольно известная тётя из Союза писателей) даже похвалила его и дала несколько советов. Агент отметила «вполне сложившийся стиль», но посоветовала смягчить краски (а то ведь и экземпляра не продашь). По её словам, Россия в «диссертации» была показана как-то уж совсем в чёрном цвете. «Какая есть» (улыбнулся Ослик).

Его тогдашнюю работу поняли и в «Эксмо», и в «Фолио», и в ОГИ (правда, стеснительно промолчали). Поняли и в «Корпусе» (но сослались на занятость). Поняли даже в секретариате «Большой книги», отдав предпочтение депутату-фигуристке из правящей партии (депутат ещё в СССР каталась). Одна радость – небольшое издательство «Захаров». «Захаров» хоть и отказались от публикации его «труда», зато извинились («Извините, но нет») и пожелали успехов в будущем.

 

Как раз о будущем Ослик и писал теперь.

По сюжету, учёный-эмигрант из России разработал гаджет, стимулирующий работу ума и таким образом призванный ускорить падение авторитарных режимов. Заметим (и Ослик настаивал на этом), гаджет «не навязывал» никаких идей, а лишь «пробуждал» критическое мышление. «Чувство собственного достоинства» – мечтал изобретатель и всё надеялся на будущее.

Мобильное устройство, надо сказать, понравилось людям и пользовалось всё большим спросом, хотя эффект если и был, то крайне слабый. Пользователи гаджета хоть и становились более вдумчивыми и рассудительными, приобретённое ими критическое мышление («гражданское самосознание» – по выражению некоторых блогеров) приводило лишь к новым трудностям. Обострялись отношения с властью, а власть, будучи коварной и беспринципной, использовала техническое новшество в своих интересах.

 

«Ваши интересы, Генри, и интересы наших читателей не совпадают» (как же точно, блядь!), – ответили ему в одном из московских издательств на предложение о сотрудничестве. Главный редактор наотрез отказался заниматься его книгой и даже пригрозил судом, заподозрив писателя в экстремизме.

«А кто у них не экстремист?» – вопрошала Софи. Собака Софи и по себе давно знала, что к чему («у этих русских»). Она с радостью прочла рукопись, тут же узнала главных персонажей и предложила не изменять имён. «Оставь, как в жизни», – попросила Софи, и Ослик оставил. Никто, тем более, не возражал. Наташа Лобачёва, таким образом, осталась Наташей Лобачёвой, Лена Гольц – Леной Гольц (впоследствии – Смит), Эльвира Додж – Эльвирой Додж (после эмиграции – Томоко Нодзаки), Марк Лунгу – Марком Лунгу («Марронье», хотя спросить тут было некого) и так далее.

Большую помощь в подготовке рукописи оказали (спасибо им) Клод Вулдридж и Паскаль Годен. Клод, будучи профессиональным издателем (издательство «Вулдридж и анемоны», Лондон), взялся за корректуру, а Паскаль (инженер и популяризатор науки) занялся научными вопросами. Он то и дело уточнял принципы технического устройства гаджетов, проверял теорию и предлагал доступные формы изложения трудных понятий.

Рукопись с воодушевлением восприняли и коллеги Ослика из CVI, в особенности Джони Фарагут и Тайка Нефёдова. По мнению Джони, роману недоставало интриги, любовных сцен и счастливого конца. Насчёт «конца», правда, Джони поправился. «Счастливый конец – как-то слишком», – заметил он спустя время и вскоре согласился, что перебрал. Ни о каком счастье не может быть и речи, поскольку его или нет, или оно трагически условно (кому как нравится). Человеку для счастья, по словам Льва Толстого, нужно столько же счастья, сколько и несчастья. Так что – судите сами.

Что же до Тайки – она искренне порадовалась за Ослика и предложила помощь с рекламой. Любая помощь – на пользу, и Генри немедленно согласился.

Странно – с возрастом он всё больше радовался любой сопричастности к человеческой жизни. Да и не только к человеческой. К примеру, его удивляло (и Генри едва сдерживал чувства) – с какой добротой подчас люди поглаживают бездомную собаку или даже кормят её и разговаривают с нею. В такие моменты он и сам хотел стать собакой. Видно, так проявляла себя некоторая специфика Осликовой психики: его никто не прикармливал и никто не разговаривал с ним, разве что – требовали сигарет или денег.

 

И всё же, наибольший интерес к его рукописи проявила Наташа Лобачёва. Она как никто другой знала Ослика, любила его (безответно, правда, да делать нечего) и использовала каждую возможность, чтобы приблизиться к нему. Они часами обсуждали его работу, новые идеи и уж, конечно, книгу. Это был его первый опыт серьёзного романа, и Наташа (в прошлом – главный редактор «Тараса Бульбы» и довольно известная писательница сегодня), безусловно, могла помочь ему.

Помимо прочего, Наташе нравился и замысел книги (как поиск новаторских способов пробуждения критической мысли). Лобачёва ведь тоже настрадалась от русского режима, а в основе любого режима, как известно – всё та же дремучесть населения (власть делает то, что позволяют им люди). Люди? «Паства» – по выражению Ослика, находившего прочную связь между религией и диктатурой.

Хотя аллюзия «Генри Ослик – ослик из Евангелия», положенная в основу книги, как раз и настораживала Осликову подругу. Издатели вообще не терпят прямых сопоставлений, реальных имён, а тем более «сомнительных» выводов. «Здесь будет непросто», – предупреждала Ната, а Генри кивал и улыбался – Лобачёва была не только издателем и художником, но и в высшей степени приличным человеком, воспитанным на идеалах свободы. В её представлении свобода была самым аргументированным правом человека.

«И нечего кататься на ослице с осликом! – смеялась она. – Какой безумец всё же этот Иисус Христос (и паства его безумна)».

По меньшей мере, поступки «спасителя» (то он устраивает дебош в храме, то объявляет себя «царём», то вдруг «исцеляет» больных) явно указывает на некоторую его амбивалентность. Вот Лобачёва и решила разобраться. Даже не столько разобраться (шизофрения и без того достаточно изучена), сколько предположить варианты – как если бы Иисус (или вымышленный его образ) был другим. Может и мир был бы другим? И войн было бы поменьше (а большинство войн имеют как раз религиозную подоплёку), да и люди были бы разумней.

 

Спустя время она погрузилась в литературу, пересмотрела множество фильмов на тему Иисуса Христа и изучила вопрос с точки зрения социологии. Вопрос действительно был интересным, чрезвычайно объёмным и захватывающим. К маю 35-го Лобачёва составила черновик работы, а уже в июле предложила Ослику включить её в рукопись отдельной частью, что он и сделал. Так собственно и появилась четвёртая (и последняя) часть его книги под названием «Ослик Иисуса Христа (Общая теория счастья)».