Тем временем, пока в небе над Шереметьево кружились перья Маркуса и ошмётки Горюшкина-Кунца, страны демократии («Запад» – в терминологии Ослика) принимали «инопланетян». Они слетались по велению сердца, от безысходности и по соглашению об обмене заключёнными.

В сентябре 24-го в Ширнесс прилетела и Лобачёва. Наташа Лобачёва – главный редактор издательства «Тарас Бульба», осуждённая за измену родине и отсидевшая без малого шесть лет в колонии № 8 под Благовещенском. Благодаря усилиям Генри Ослика и его друзьям из британской разведки Лобачёва избежала пожизненного заключения и успешно эмигрировала в Англию. Ослик и плакал и смеялся (кого он там ещё не спас?), а жизнь между тем шла своим чередом.

 

Распадался Евросоюз, воссоздавался Восточный блок, Россия, как и прежде, качала нефть. Парламент РФ вновь переименовали в «Верховный Совет» (по аналогии с СССР), а к власти пришёл так называемый «Народный фронт» (НФР). «Россия, порядок, ёб твою мать!» – если по существу. «Фронт имени Фарабундо Марти», – иронизировал Ослик, хотя ни смех, ни ирония уже не спасали. Главным «фарабундо» у русских стал, как и ожидалось, Иосиф Сталин, а живой легендой (по аналогии с сальвадорским Карлосом Маурисио Фунесом Картахеной) – Владимир Путин («За Путина на Нью-Йорк!»).

Что действительно шло на пользу Генри – статус беженца, влюблённость (влюблённость в Ингрид), работа и книги. Впрочем, с книгами – как посмотреть. В принципе, на пользу шли любые, кроме, условно говоря, «русского стенда» в Ганновере. Ничего путного на этом «стенде» уже не было. Бóльшая часть русских писателей взялись за рецепты (кулинарные рецепты) и биографии современников. Особой популярностью пользовались биографии всё тех же артистов, спортсменов и лидеров НФР. Скажем так, Валерию Новодворскую и Виктора Шендеровича в Ганновере не давали. «Приёмные родители» Ослика считались экстремистами, их разыскивал Интерпол, а Генри то и дело писал в ООН, но всё без толку.

Зато в избытке печатали Пушкина, Достоевского и Гоголя с Прохановым. Их наследие вполне вписывалось в образ современной России, прославляя национальную самобытность и Иисуса Христа. Язычество, ислам, индуизм и иже с ними считались поверьем (весьма сомнительным и опасным поверьем), а идолы, Аллах и Будда – нежелательными (и крайне вредными) для русского самосознания. Запретные персонажи утрачивали своё влияние, уходили в подполье и бежали прочь.

Корабли инопланетян (подобно «философским пароходам» столетней давности) покидали родную землю. Прочь от пошлости (и «автора текста это совершенно не удивляло», как тонко подметила Валерия Новодворская в своих «Поэтах и царях»). Прочь от Пушкина, Достоевского и Гоголя с Прохановым. Прочь от русского панибратства, РПЦ, ФСБ и НФР.

 

Итак, с наступлением осени Генри Ослик, Собака Софи и Наташа Лобачёва вновь соединились (преодолев русский плен и издевательства). Им удалось вырваться, долететь и обрести наконец долгожданный покой. «Как же достали эти цари с поэтами!» – ругался Ослик, не скрывая презрения к догмам и мечтая выспаться.

Выспаться – и за работу! Именно осенью Ослик испытывал особое воодушевление и потребность в труде. Именно осенью – с дождями и шумом ветра – к нему приходили наиболее стоящие и конструктивные мысли.

Так случилось и в этот раз. С началом листопада он с головой ушёл в себя, едва успевая записывать идеи и лишь наспех обдумывая их. Анализ придёт чуть позже. Он привык уже к этому ритму – ближе к Рождеству Ослик возьмётся за детализацию, к марту сформулирует более-менее внятный проект, летом закончит с ним, и всё заново. В этом «заново» теперь, по сути, и была его цель. Подобно тому, как иллюзия способствует вдохновению, страсть к повторению создавала Ослику по меньшей мере внутренний комфорт.

Той же осенью (осенью 24-го) Генри окончательно убедился, что не может без Ингрид. «Хотя бы видеть», – мечтал он, и время от времени это удавалось. Ослик нуждался в ней («I need you», как писал он когда-то Додж в День всех влюблённых), и это влечение становилось неотъемлемой частью его жизни. Влечение увлекало, а повторение, казалось, и было единственной возможностью удержать хотя бы иллюзию равновесия. Добавим к этому долгожданное возвращение Лобачёвой. Вот вам и картина скромного счастья в отдельно взятой человеческой судьбе.

 

В августе он закрыл текущие контракты, включая контракт по андроиду с Belgium Computers. Закрыл и удивился. А что удивляться? Время как распродажа. Тотальная распродажа в магазине «О’кей», после чего этот «О’кей» будет закрыт и – до свидания.

«До свидания, Генри», – написала ему Додж, прознав, что он влюблён и что идёт на Fall Out Boy в следующие выходные. Fall Out Boy давали последний концерт, и подобно тому как Ослик закрывал свои контракты, музыканты закрывали свои. Может и Эльвира хотела того же, как знать? Взять тех же крокодилов. Когда они ищут подругу, то издают специальные звуки. Сигналы идут на многие километры. Подруга приплывает, а когда ей надоедает, уплывает прочь.

Не зря это сравнение. Как мы уже знаем, даже с виду Ослик походил теперь на крокодила, а кому охота связываться с рептилией. На многие километры Эля слышала сигналы, идущие от Ослика, но колебалась. И вот на ж тебе – «до свидания». Тем не менее они встретятся, и не раз. Было бы странным не поиграть на чувствах друг друга, имея столь продолжительную связь.

«До свидания, Додж», – ответил Генри и пририсовал в конце смайлик, прекрасно понимая, что это игра, а никакая не обида и тем более не страх. Бояться им нечего. Их отношения – не контракт, и никогда им не были. В отличие от отношений с государством, регламентированных конституцией (в своём роде – социальный контракт), отношения любовников чисты, как лазурная даль.

 

При мысли о конституции Ослик вздрогнул.

Какая, к дьяволу, конституция! Конституция в РФ (как и в любой другой авторитарной стране) была лишь формальностью. Тут что с Муму у Тургенева в интерпретации Валерии Новодворской. «На Нюрнбергском процессе, – пишет она (всё там же, в „Поэтах и царях“), – осудили бы всех: Барыню – за приказ, Герасима – за исполнение преступного приказа. Да и вся дворня готова была исполнить барскую волю». (Нет, не зря он выбрал Валерию Ильиничну своей мамой.) «Так что с такими господами и с таким народом, – Осликова „мама“ глядела в самую суть, – Муму всё равно было не жить».

Ослик не хотел быть Муму. «Лучше уж крокодилом», – думал он. За прошедшие годы Генри не раз переосмысливал свою модель («безумную model of crocodile», как заметил Nature) и давно уже вышел за рамки обычной робототехники. Особенно в последнее время он всё больше отходил от программ и «железа», предпочитая сознание, образы и архитектуру мысли. Архитектуру свободомыслия, если хотите.

 

От «железа» (hardware) он отказался практически сразу с публикацией «Эволюционирующих машин». Зачем «железо», когда есть поле? Пусть не сейчас, чуть позже, не сомневался Генри, поле вытеснит тело. Осязаемое – не обязательно фактурное. Иными словами, он заглядывал в будущее и выносил за скобки, условно говоря, Ньютона (на радость Максу Планку), предпочитая механистическому подходу релятивистский.

Точно так же Ослик не колебался и с программами (software), допустив (и вполне справедливо), что «переводчик» полю ни к чему. Алгоритмы – да (алгоритмы – основа познания), но программы… Программы всегда напрягали Генри. Суть программного обеспечения, считал он, – чистая трансляция (перевод с человеческого на машинный). Дань «словесности», и к тому же – предмет зазнайства.

Миллионы программистов по всему миру задирали носы, считая себя интеллектуалами (и поди ж объясни им, что это чушь). Половина бюджета компьютерной отрасли уходила программистам. Как правило, слабо образованные, без должного воспитания, зато себе на уме, программисты терроризировали и отрасль, и весь мир. Они вели междоусобные войны, занимались хакерством, вымогали, а то и вовсе выдавали себя за правозащитников, воруя секреты спецслужб и делая их «предметом гласности».

Так что и с программами Ослик покончил. Разнообразные виды поля (особенно в сочетании) давали отличный эффект – и в техническом плане, и с точки зрения бизнеса: минимум затрат, максимум прибыли. Технология поля основывалась на нейронной природе сознания, поэтому и «транслировать» там нечего.

Пользователь сам конфигурировал машину, но не машину Тьюринга, а адекватный себе образ – осязаемый, с высочайшей производительностью и суверенный в плане мышления. Скажем так: Валерия Новодворская получала виртуальную Новодворскую, программист – достойного себе хитреца, а члены Народного фронта – тотальную распродажу в магазине «О’кей» (с последующей его ликвидацией).

 

Ослик же сосредоточился на сути.

Будучи реалистом (реалистом-крокодилом), он хотел не ложного, а в максимальной степени правдивого восприятия действительности. Иначе говоря, он полагал, что виртуальный образ мог бы быть не просто отражением прототипа, но и куда более честным его отражением. В сущности, Генри задумался о некоторой рекурсивной архитектуре сознания в рамках новой его концепции.

Рекурсивная архитектура в его представлении могла бы стать настоящим прорывом в эволюции человека. Подобно Олдосу в туалете «Иллюзиона» пользователи гаджетов, основанных на концепции поля, хотя бы задумаются. Воссоздавая образ (включив «компьютер»), помимо традиционных игр и «общения», юзеры увидели бы свою пусть и не истинную, но хотя бы близкую к истинной, сущность, а там, глядишь, и поумнели бы. Смешно сказать – на дворе XXI век, но лишь мизерная часть населения РФ (от силы 5–6 % по данным европейских институтов) более-менее разделяло либеральные взгляды, и то с оговорками.

Именно на эти либеральные ценности Ослик и делал ставку. Никаких фильтров и пропаганды. Всё предельно честно: умирающий динозавр в поле зрения крокодила. Бескрайнее поле, уходящее вдаль. «Русское поле» Яна Френкеля на стихи Инны Гофф. Поле не паханное, поросшее сурепкой и полынью.

Ослик так и чуял эту полынь – запах из детства.

Далёкого детства, когда он на лето приезжал к бабушке в деревню под Харьковом и блуждал полями, зачитываясь Дюма и Бальзаком. Так что неудивительно – одна из первых его статей, посвящённых так называемым «полевым гаджетам», так и называлась: «Русское поле: перспективы, цели, задачи». Работа датирована июнем 2021 года и как и большинство его публикаций была краткой, аргументированной и предельно чёткой: «русское поле полю не помеха».

Знал бы он, как ошибался, но об этом позже.

 

Помеха, не помеха – в целом же идеи Ослика были положительно восприняты и в научном сообществе, и в «народе», что называется. Даже программисты как-то не возмутились, полагая, вероятно, что найдут себе применение и в русском, и в чистом, и в каком бы то ни было другом поле. Подобно футболистам и нацистам, короче, они не сомневались, что пригодятся везде и всюду.

Ослик работал не покладая рук. Он много читал, ездил по свету и, образно выражаясь, наблюдал, как «вымирают динозавры». Режимы падали один за другим. Вслед за Африкой пошёл Ближний Восток, за ним латиноамериканские «постояльцы», Улан-Батор, Ханой и Пхеньян. Впрочем, пошли, да без толку – на смену одним «динозаврам» приходили другие, такие же вялые и неизлечимо больные. Вялые в том смысле, что были неспособны ни свободно мыслить, ни разрешать конфликтов (неизбежных конфликтов в любом сообществе), ни смотреть в будущее. Запреты и насилие – вот единственные доступные их пониманию методы.

«Эффект „запущенной эволюции“», – размышлял Ослик, но процесс таки шёл. Механизм работал – люди боялись и набирались ума. Набирались неспешно (умнеешь всегда чуть медленнее, чем тупеешь). Им запрещали, их насиловали, но ужас подстёгивал. Не зря говорят: режимы съедают сами себя. Вероятно, так и есть. «Вопрос времени», – заметила как-то Собака Софи, начитавшись Евгении Альбац (Bureaucrats and Russian Transition: Politics of Accommodation) и с тревогой поглядывая на Восток.

 

К лету двадцать третьего Софи окончила Кембридж, увлеклась историей искусства и написала книгу с «оптимистичным» названием «In Hospital There Is Not So Bad» («В больнице не так уж и плохо»).

В больнице, о которой шла речь, и в самом деле было неплохо: неплохо кормили, неплохо лечили, да и вообще справлялись неплохо. Плохо было тем, кто выздоравливал. Вскоре их выписывали, а дальше начиналось самое интересное. Больница размером с Китай располагалась в море посреди бескрайней пустоши, и тем, кто выписывался, ничего другого не оставалось кроме как плыть. Люди кидались в воду, плыли, но вскоре возвращались назад – измождённые и вновь больные.

Книгой заинтересовался Клод Вулдридж и вскоре издал её в своём Wooldridge and Anemones (издательство «Вулдридж и анемоны»).

Насчёт «Анемонов». Создавая издательство для запрещённых авторов из Восточного блока, Клод колебался и регулярно встречался с Осликом, чтобы понять, что к чему. Политика издательства, бухгалтерия, возможность бизнеса и даже название (морские анемоны, или актинии, лат. actiniaria – отряд морских стрекающих из класса коралловых полипов) вызывали множество вопросов, а где вопросы, там сомнения и «работа ума» по выражению Сократа.

Анемоны – прекрасный материал для исследования антропологии выживания. Вряд ли они видели, как умирают динозавры, но тем интереснее их генезис. Подобно русским после коммунистического переворота в 1917-м, анемоны развивались преимущественно автономно, мало что зная о жизни на поверхности океана (да ничего не зная!), и тем не менее выживали.

Издательство с интересом следило за русскими «анемонами» и охотно публиковало любых мало-мальски интересных писателей из РФ и её сателлитов. Население этих стран если и не бедствовало материально, то уж точно подвергалось нравственному насилию. Людей откровенно обманывали, а за малейший протест отправляли в Сибирь.

 

Начитавшись про эту Сибирь (от декабристов до современных гомосексуалистов, отсылаемых туда же), Софи дополнила тему личным опытом дурдома (дурдом на Мосфильмовской) и спустя год закончила второй роман. Он вышел в тех же «Анемонах» под названием «Siberia For Ever» («Сибирь навсегда») и принёс известность теперь не только Софи, но и Клоду Вулдриджу.

«Клод Вулдридж – издатель и борец», – писала «Гардиан». Как и ожидалось, после освобождения Лобачёвой Вулдридж немедленно назначил её главным редактором и, прямо скажем, не прогадал. Наташа придала новый импульс не только «Анемонам», но и самому Клоду Вулдриджу. Не прошло и месяца – он влюбился в неё, да так, что крышу снесло. «Крышу снесло, – признался Клод Ослику, – как быть?» – «Любить, – ответил Ослик, – а там, глядишь, что и получится».

Что получится, он не знал и, похоже, не хотел знать. В ушах стоял звук метлы. Дворники мели улицу. Опавшие листья взлетали над тротуаром и, покружив секунду-другую, опускались назад. «Роль искусства – дополнять природу» – если верить Нотомб (Амели Нотомб, «Синяя борода»). Вот оно и дополняло. В связи с «листьями» у Ослика возникал образ: в Гильбертовом пространстве кружились миллиарды вибрирующих частиц. Частицы аккумулировали в себе опыт поколений и с дуновением ветра высвобождали его в виде энергии чувств, расчета и осязаемого поля. Дворник работал не покладая рук. Метла то взметалась, то опускалась вновь. В целом же образ напоминал импрессионистскую живопись. Искусство и впрямь дополняло природу.

 

Вероятно, этот образ и был прототипом первого полевого гаджета. Его фантазийная модель. Наивный, но вполне удавшийся опыт репликации цели в техническое задание. Задание едва ли под силу тогдашнему Генри, тем не менее положившее начало новому этапу его исследований, да и жизни в целом.

Вместе с тем Генри всё больше погружался в придуманную им же метафору с библейским осликом. Нравственная связь между этим осликом и Иисусом Христом озадачивала профессора. Казалось, и его фамилия, и он сам, и библейские персонажи как нельзя лучше отражали суть противостояния современности: рефлекторная слабость против осознанного насилия. Генри и смеялся, и, образно говоря, плакал.

«Почему бы и вправду, – размышлял учёный, – Иисусу Христу не пройтись пешком (в гости к Пилату)? А если уж и унизил животное, то почему бы не раскаяться? Признать ошибку никогда не поздно». Но здесь же и загвоздка: хитрецы не признают ошибок, а целью акции, судя по всему, было придать себе как можно более жалкий вид («добровольная нищета»). Немыслимо (Генри углублялся в метафору) – не здесь ли заключены истоки будущего коммунизма: сыграть на публику и унизить «дщерь»?

(Довольно расплывчатые и весьма невнятные размышления, но умный поймёт. Умный поймёт – хитрец заработает. Ослик давно уже понял, что невнятные мысли – прекрасный повод для спекуляций. Взять ту же Библию – торгуй, сколько хочешь. В отличие от Христа, однако, Ослик был обыкновенным осликом и уж конечно не мнил себя вождём пролетариата. Иными словами, о заработке не могло быть речи.)

 

Тут-то к нему и пришла мысль о романе: а не сочинить ли увлекательный роман? Не такой, конечно, увлекательный, как, к примеру, пророчество Захарии («Ликуй от радости, дщерь Сиона…» и т. д., Зах. 9:9), зато в меру честный. «Ослик Иисуса Христа», скажем. Постмодернистский роман о проблемах современности. Роман – и вымысел, и нет одновременно. Роман – сомнение, смех и боль. Роман – удовольствие, наконец.

Удовольствие? Вряд ли труд писателя можно считать удовольствием. Но пусть бы и так – мысль о романе как пришла, так и ушла. Вскоре Ослик и думать забыл о романе, переключившись на реальность.

 

Реальность же была такова: Лобачёва и Вулдридж планировали брак, Собака Софи планировала карьеру, Ослик планировал новую поездку в РФ. На этот раз поездка обещала быть привлекательной вдвойне: он рассчитывал и страху набраться (обычная его цель), и кое с кем повстречаться. Во-первых, с Додж (как ни крути, они притягивались друг к другу), а во-вторых, с «Виртуальным клоном» (ВК, в то время – одна из передовых IT-компаний на российском рынке).

Хотя, едва ли ВК делились с господами, приближёнными к Кремлю. Их капитал уже давно был рассредоточен по миру (преимущественно в оффшорах), а офис в Москве и недвижимость числились за героями блокбастеров из Голливуда. «Клон» торговал потерянной любовью (как правило к своей стране), воссоздавая виртуальные образы на заказ, и имел неплохую прибыль.

Идейный вдохновитель ВК – Джони Фарагут (писатель, изгой и «экстремист») давно сидел в тюрьме, дожидался перевода в Архангельск, и готовил побег. Компанией управлял некто Дмитрий Захаров («перспективный айтишник» – по мнению «Форбс», и «Митя Захаров, приёмщик брака» – по версии самого Джони, см. «The Shop of the Lost Love», 2019, Osprey Publishing Ltd). Продвижением «Клона» занималась Тайка Нефёдова (в прошлом пиар-менеджер информационного агентства «Римус»), а собственно технической стороной (инженерные решения, ноу-хау) – небезызвестная Вика Россохина. Некогда продавщица в магазине компьютерной техники и последняя Джонина любовь («Vi» – как он называл её).

Именно с Vi и связался Ослик, загуглив «Виртуальный клон» в Интернете. Сам напросился, можно сказать. Вика была не подарок – весьма насторожённая (ни дать ни взять – испуганный крокодил), она с неделю проверяла Осликовы данные (псих, политзаключённый, эмигрант, агент SIS), но всё ж таки согласилась на встречу.

Как позже заметит Ослик, «Россохина учуяла выгоду». Он намеревался предложить «Клону» свои идеи, не требуя ни прав, ни денег («ни забвения», смеялась Софи, давно раскусившая русских пройдох). Оставалось ждать. Офис «Виртуального клона» располагался на Мясницкой в «Доме трёх композиторов» (Лист, Чайковский, Дебюсси) – прямо под крышей. «Планетарий», оборудованный Джони Фарагутом для опытов с галактиками ещё до бегства из страны в начале десятых.

 

Эльвира Додж к тому времени практически переселилась в квартиру Ослика на Солянке. «Что толку, – написала она как-то Генри, – квартира пустует весь год, здесь хорошо, и в любом случае за домом требуется уход». Уход так уход – Ослик не возражал.

Да и что тут возразишь? И «дщерь», и, образно выражаясь, «Сион», как ни крути, требуют внимания к себе. Взять, к примеру, РФ. Россия («матушка»), безусловно, была исконной Осликовой землёй (хотя бы по рождению). И так же, как с квартирой («биосфера» на Солянке), за «матушкой», ясное дело, требовался уход. Рано или поздно его соотечественники придут в чувство (ждать – удел влюблённых), и что-то да изменится. Ослик не терял надежды. Ведь и Европа, если подумать, прошла не менее тяжёлый путь (от инквизиции – к правам человека). Правда, там был Нюрнберг, чего не скажешь про «матушку». Покаяние, как мыслилось Генри, и было главной трудностью его «Сиона». Что касается экономического кризиса (кризис в Европе и впрямь затянулся), то вряд ли это такой уж ужас. Лучше экономический кризис, не сомневался он, чем фашиствующая диктатура.

 

Диктатура? «Зоомагазин» – как иронично заметила Лобачёва, выйдя из тюрьмы памятной осенью двадцать четвёртого. Постепенно из этой фразы она сотворит замечательный персонаж (в образе диссидента), а сама фраза перерастёт в рассказ под названием «Зоомагазин „Бетховен“». Весьма самобытный рассказ, по мнению Генри, и уже далеко не о счастье для всех.

«На фиг такое счастье!» – согласилась Наташа, лишь только объявили посадку на самолёт из Благовещенска. В тот же день, блуждая с Осликом по Москве в ожидании рейса до Таллина, она без умолку болтала и озиралась (не исключая, вероятно, новый арест), пока не наткнулась на вывеску «Зоомагазин „Бетховен“».

Зоомагазин «Бетховен»

Идея рассказа проста: русские запутались в понятиях – они назвали зоомагазин именем великого композитора. Россия и сама как зоомагазин. По клеткам там сидят животные, время от времени их выпускают, а те и рады.

Главный герой повествования (некто Мацука Аврум – музыкант и правозащитник) сидит на лужайке у музея Сахарова и плачет. «Зоомагазин „Бетховен“ – вот вывеска, которая озадачила меня и привела в смятение», – записал он, наплакавшись, в свою тетрадку и полез за папиросами. Мацука будто ехал в автобусе, а автобус направлялся к звёздному скоплению Плеяд, притормаживая на светофоре, ускоряясь на прямых участках и останавливаясь по требованию. «Пассажиры требуют остановки – в этом всё дело, – заключил он. – Их головы перегружены бытом, они глупы и бедны (не поймёшь – чего больше)».

Надо же, какая связь (!) – Людвиг ван Бетховен и зоомагазин. «Впрочем, и пассажиров можно понять», – продолжает Наташа Лобачёва. Магазин располагался буквально в ста метрах (через дорогу) от того места, где Мацука признался как-то в любви к Марии Блум (неповторимая Мария Луиза Блум – самая прекрасная его связь). Признался и получил недвусмысленный отказ. «Простите, – сказала Блум, – ничего не имею против „К Элизе“, но фильм про собаку мне нравится больше».

Фильм про бульдога ей и вправду нравился больше, а любовь, как известно, слепа. Пьеса великого композитора, крокодил из зоомагазина и фильм про собаку в равной степени достойны любви (и нечего притворяться!) – любви возвышенной, преданной и всепоглощающей.

Автобус между тем летел по выделенной полосе, минуя кинотеатр «Орион», полицейский участок и офис «Единой России». Летел во всю прыть, лавируя среди мусора («Космический мусор, Мацука!» – Лобачёва будто спасала весь мир). Летел, невзирая на опасность и поднимая вокруг себя звёздную пыль убожества – тротуар едва убирался. Перед Мацукой открывался угрюмый пейзаж городской окраины, а сойдя у Янтарного проезда, он и вовсе приуныл. В голове то и дело лаяла собака из фильма «Бетховен», и музыкант терялся. «Тут так, – пишет Лобачёва, – с одной стороны, любовью можно оправдать любое безрассудство, а с другой – ну его к дьяволу! Любовь как критерий: кого полюбишь, такой ты и сам».

«Ты такой же, как и Блум», – корил себя Мацука.

Над лужайкой сгустились тучи и повеяло от реки. Покупая крокодила в свой террариум, Мария Луиза Блум словно покупала билет на Людвига ван Бетховена, а наблюдая за нею, Мацука получал раздвоение личности и, образно говоря, попадал в психиатрическую клинику. Врачи утешали его, да что толку. Переждав день-другой, он выходил на свободу, и всё повторялось сначала. Мацука тоже хотел «К Элизе» («К Луизе», играл словами Аврум), но всякий раз попадал в зоомагазин. Да и вообще, если подумать, Мацука ходил по кругу, но о том чтобы вырваться из него, не могло быть и речи.

Шло время. К вечеру музей закрылся, какая-то тётя проследовала мимо, а Мацука всё сидел себе на лужайке и размышлял. Тут-то и приключилась беда. Со стороны реки к нему вышли два милиционера. «Видно, патруль», – подумал Мацука, и не ошибся.

– Художник Аврум? – спросили милиционеры.

– Мацука Аврум, правозащитник и музыкант, – ответил Мацука.

– И что вы тут расселись?

– Жду концерта. В филармонии сегодня «К Элизе», слыхали про такую? – Мацука взглянул на патрульных. «Что может быть гаже (космический мусор)», – мелькнула мысль.

«По существу, последняя его мысль, – повествует Лобачёва и заодно прощается с нами. – Остаток жизни (а жить ему осталось не более часа), – пишет она, – Мацука проведёт за решёткой, где вскоре скончается от пыток, устроенных полицейскими („ради забавы“, по их же собственному признанию)».