Глава вторая
НАВЕТРЕННАЯ ДОРОГА
Но вы еще не знаете всей повести о ридлеях. То, что осталось досказать, составляет, пожалуй, наиболее загадочную ее часть.
Это случилось сравнительно недавно и спустя много времени после того, как я решил, что знаю по меньшей мере величину загадки. И произошло это в юго–восточном уголке Карибского моря, того самого моря, в котором, как я пытался вас уверить, ридлеи не обитают.
Я находился на острове Тринидад, в его диком северо–восточном крае, где кончается наветренная дорога и лес подступает вплотную к скалистой кромке берега, а огромные волны гнут спины и прыгают перед щербатыми отвесами из аспидного сланца. Здесь ничто не отделяет вас от окружающего мира, тут только стремительный ветер да тусклые, неясно обрисовывающиеся на востоке очертания острова Тобаго.
Я жил в Матло, где поселился в построенном на скале высоко над морем правительственном доме для приезжих. Однажды после полудня я отдыхал в гамаке, подвешенном в тени веранды. Все утро я лазал по крутым тропинкам, пробирался в чаше леса, ловил лягушек и змей и безуспешно пытался снимать цветные фотографии в сумерках. царивших под кронами деревьев мора. И теперь наслаждался покоем, который превращает в безмятежного владыку любого человека, в том числе и университетского профессора, когда он располагается в гамаке на обдуваемой пассатом веранде, а перед ним находится лимон и фарфоровая чашка, наполненная ромом. В этот миг я никому и ничему не завидовал. Я просто лежал в гамаке, позволяя ветру покачивать его, и глядел в морскую даль.
Море и небо, обрамленные краем крыши и перилами веранды, напоминали недодержанный цветной фотоснимок — так неестественно контрастными казались все краски Далекая голубая тень острова Тобаго увенчивалась куполом жемчужных туч, а легкий приятный ветерок гнал над морем разрозненные, похожие на клочья хлопка, облака, плывшие в беспредельной синеве неба. Они плыли безостановочно, отбрасывая на поверхность моря одиночные тени, которые строились в марширующие вслед за облаками шеренги.
Вдали, среди белых гребней волн и теней облаков, плавали рыбачьи лодки из Матло. Их было десятка два — этих маленьких, похожих на веточки челноков с несообразно большими треугольными парусами, сшитыми из мешковины и надувшимися с наветренной стороны не меньше, чем спинакер на парусной гонке. Прямо под скалами, так далеко, что их почти не было видно, маленькие суденышки, словно сорвавшись с натянутой тетивы, взлетали и скользили по огромным волнам, сновали во всех направлениях, скрещивали свои пути и ныряли навстречу стремительному ветру.
Кроме марширующих теней облаков, на поверхности моря виднелись черные пятна, каждое размером в пол–акра. Они не приближались, а держались за рифами и двигались вдоль берега, по направлению к резко очерченному мысу. Я взглянул на небо, чтобы узнать, когда же нарушится строй облаков и можно будет рассмотреть эти пятна. но тут обнаружил кричащих чаек, рыщущих птиц–фрегатов, темные борозды и взлетающие клочья пены в тех местах, где кингфиши рвали на части края пятен и где какие-то более крупные существа нападали на кингфишей.
Я понял, что двигающееся вдоль берега пятно было косяком хамсы, и туда, где рыба держалась стойко, не уходила в глубину и не металась в отчаянии во все стороны, отовсюду устремлялись белокрылые рыбачьи лодки. Они волокли за собой переметы с наживкой в надежде, что кингфиши, корифены или макрели предпочтут хамсе наживку из чистейшего рыбьего брюшка. И все это время огромные волны неукротимо наносили берегу удар за ударом, перепрыгивали через рифы и воздвигали из воды башни, дробившиеся у береговой полосы.
В кухоньке, находившейся за моей спиной, рослая женшина–ашантийка трудилась над шестифунтовой макрелью. Это была моя макрель! Она была разрезана надвое, передняя часть томилась в горшке среди помидоров с палеи величиной и накрошенного чеснока. Другая половина брызгала растительным маслом на угли мангрового дерева, над которых она жарилась. Вдобавок в бирмингемском противне запекалась половина плода хлебного дерева, и я чувствовал себя в ладу со всем миром. Тяжесть забот о морских черепахах я переложил на плечи мужа моей хозяйки, который собирал для меня сведения о местных охотниках за черепахами. Трое мальчишек по моему заданию ловили за плату всяких животных: ящериц по три пенса и змей по полтора пенса за штуку.
Внизу, под верандой, на поросшем травой скате холма паслись на привязи коза и осел. Чтобы достать висевшие высоко над головой ветки агавы, козе приходилось становиться на задние ноги. Осел был миниатюрным седоватым вест–индским созданием, преисполненным скрытой моши и длинноухого спокойствия. Это было странное маленькое животное. Время от времени, приходя в особое расположение духа, он издавал самый невероятный из звериных криков — ликую, отвратительную ослиную песню, которая всегда напоминала знакомые мне по довоенным годам туманные мексиканские зори.
Неожиданно на веранде послышались шаги: это вернулся мой разведчик и сообщил, что люди, лучше всех знающие толк в черепахах, живут в деревне, в девяти милях западнее по побережью. Я поблагодарил и сказал, что наутро отправлюсь к ним. Он стал объяснять, какой тропой надо идти, но тут я увидел на столе половину моей макрели, и нашей беседе наступил конец.
Ранним утром следующего дня, оставив в конце дороги свою маленькую английскую автомашину, я отправился дальше по каменистой тропе. Продвигался я очень медленно — мне нигде не приходилось видеть таких чудесных пейзажей, как на северном берегу Тринидада, между Матло и бухтой Маракас. Тропа тянулась через оголенные ветром кустарники высотой по пояс человеку, шла вдоль возвышающегося, как башня, мыса, вилась по ущельям мимо высоких и гладких, как стена, выступов джунглей, затем падала книзу и проходила вдоль берега, поросшего пальмами, и наконец привела меня к невидимой издали бухточке. Я невольно залюбовался голубой заводью бухты, в теплую, кристальную воду которой вливался поток свежей, принесенной с гор ледяной воды. Здесь жили маленькие лягушки и крабы, и молодь барракуды бросалась на вертящихся юлой жуков.
Это был неторопливый переход. В конце концов я добрался до поселка, состоявшего из нескольких лачуг. Передо мной возникли крошечные, обожженные солнцем хижины с высокими, островерхими крышами, как у домиков Диснея. Они располагались вдоль склона горы, среди пальм и хлебных деревьев. Внизу виднелась небольшая глубокая и узкая, как фиорд, бухта, заканчивавшаяся среди гранитных выступов песчаным полукругом. Я увидел с десяток лодок, находившихся в различной степени готовности к выходу в море. На одни еще только ставили треугольные паруса, другие же с лохмотьями вместо кливера держались подальше от берега, так как ветер продувал бухту насквозь, третьи скользили между высокими скалами, а одна лодка просто качалась на волнах залива. С тропинки, проходившей высоко над берегом, мне был виден лежавший на песке челнок. Три человека собирались сдвинуть его в воду.
Наклонившись над обрывом, я прокричал людям приветствие. Вероятно, я показался им необыкновенным существом, вдруг появившимся на тропинке: белый, измазанный глиной, обвешанный сумками. Но здешние жители преисполнены доброжелательности и умения соблюдать приличия. Эти свойства они черпают из моря точно так же, как бедняки приобретают их от земли. Какой-то миг они безмолвно глядели на меня, а затем старый человек, стоявший по колено в воде, сказал:
― Добрый день, сэр!
― Здесь кто-нибудь промышляет черепах? — спросил я.
Люди снова взглянули на меня, а потом стоявший вводе человек переспросил:
― Что вы сказали, сэр?
― Вы ловите здесь черепах?
― Черепах? Иногда мы их ловим, сэр…
― Хорошо. Тогда скажите, сколько пород черепах вы ловите?
Я всегда так спрашивал: без всяких обиняков. И на протяжении доброй тысячи миль ничего не слышал о ридлеях.
Все трое начали о чем-то говорить между собой, но так тихо, что за шумом прибоя я не мог разобрать слов. Они пытались сосчитать на пальцах, но, видимо, никак не могли прийти к соглашению. В конце концов те двое, что раньше не обращали на меня внимания, посмотрели наверх и сказали что-то громко, но непонятно.
― Что вы сказали? — крикнул я.
Один из них уставился на меня, потом пожал плечами, ухмыльнулся и принял очень важный вид. Я так и не понял почему.
― Он сказал насчет черепах, сэр… — пояснил старик.
― На каком языке он говорил? — спросил я.
― На местном… — ответил он.
― На каком местном?
Тут началось бормотание, обмен мнениями вполголоса. Затем старик снова посмотрел на меня.
― На французском, сэр. Он говорил по–французски…
Неожиданно оба рыбака схватили старика за плечи и начали с жаром отчитывать. Затем все трое успокоились, посмотрели на меня, и тот, что стоял в воде, снова заговорил.
― По–карибски, сэр. Они говорят по–карибски. Мы называем этот язык местным.
Тут я призадумался.
― Хорошо! А как насчет черепах? Вы обещали мне сказать, какие здесь ловятся. Решили вы что-нибудь?
Мы ловим пять различных черепах, сэр.
― Превосходно… — начал я, но тут меня словно камнем ударило, и я крикнул: — Пять! Вы сказали, пять?!
На этот раз старик посмотрел на меня с недоумением. И остальные тоже. Я понял, что веду себя неприлично. Чтобы сгладить впечатление, я начал отхаркиваться, плевать и вести себя очень непринужденно.
― Отлично! Пять, значит… — сказал я. — Какие же эти пять пород? Во многих местах ловят только четыре. Какие вы ловите?
― Четырех-то мы часто видим. Мы ловим биссу… Знаете такую, сэр?
― Биссу, знаю. А вы ловите кожистую?
― Это какая же?
― Такая большая, черная, с хребтом. Самая здоровенная. Лут…
― Да, сэр, луг… только мы называем ее черепаха Ориноко.
― Правильно! Затем вы ловите зеленых.
― Ваша правда, сэр.
― Затем логгерхедов.
― Да, логгерхедов. Но мы ловим их только в глубоких водах.
Тут я перевел дыхание. В услышанном не было ничего загадочного; тайна должна была раскрыться сейчас.
― Хорошо, — сказал я. — Ну а еще какая? Как называется еще одна порода?
― Батали, сэр.
Остальные закивали головами, а губы их сложились так, будто они произносят слово «батали».
― Батали? — переспросил я. — Что это за батали?
― Я такой не знаю. Как она выглядит?
И тут он мне все объяснил:
― Маленькая черепаха, сэр, серого цвета. У нее круглый панцирь и большая, как у логгерхеда, голова. Батали появляется здесь не всегда, только когда паводок на Ориноко слабый, а течение с моря сильное. Это дурная черепаха, сэр. Она царапается, и кусается, и не желает лежать на спине.
― Поняли ли вы, что говорил мне этот человек?!
А он продолжал:
― Здешний народ называет ее «разрыв–сердце» черепаха, так как у нее разрывается сердце, когда она попадает на палубу. Батали — плохая черепаха, она не выносит перевозки. Мы не можем довезти ее до дому. Да и ловим мы их мало: три–четыре за весь сезон, и только при сильном морском течении.
Те же самые слова были произнесены восемнадцать лет назад в тысяче миль отсюда. Этот стоявший в воде человек доказывал, что ридлеи водятся у берегов Тринидада! Может быть, он кое в чем и ошибался или морочил мне голову выдуманными, не соответствующими его познаниям подробностями, но он доказывал, что ридлеи появляются на здешних берегах так же, как, скажем, на побережье Англии.
Как же попали ридлеи на остров Тринидад?
Так как в Карибском море нет ридлей, да и нет отклоняющегося к югу течения, батали на Тринидаде могли появиться только из Атлантики. Морское течение, о котором упоминал старик, частично образуется из Северного пассатного течения, переходящего затем в Гольфстрим, а частично из Южного пассатного течения, являющегося продолжением Бенгальского течения, которое идет от берегов Юго–Западной Африки. Ридлеи могут попросту застрять в водах Гольфстрима, когда это течение несколько отклоняется к югу Европы, плыть до Азорских островов — последнего места, до которого мы можем проследить их путь. А затем вместе с течением, движущимся на запад, в направлении Бразилии, они вновь пересекают океан и доплывают до Тринидада.
Но, может быть, тринидадские черепахи вообще не принадлежат к ридлеям Гольфстрима, а являются породой, которая обитает вдоль западных берегов тропической Африки? Для этой африканской группы ридлей характерны шесть или семь больший чешуй с каждой стороны панциря, в отличие от пяти чешуй у черепах Мексиканского залива. Было бы очень просто установить, что представляют собой тринидадские батали, если бы я мог увидеть хотя бы одну–единственную.
Вот те размышления, которым я предался на каменистой тропе, как только ко мне вернулось самообладание.
― Скажите, не могли бы вы показать какой-нибудь старый панцирь этой самой батали, — сказал я. — Может быть, он где-нибудь валяется. Или ее череп.
У старика, стоявшего в воде, появилось виноватое выражение.
― Мы их не привозим, сэр… — сказал он.
― Может быть, их легко поймать, когда они выходят откладывать яйца? — спросил я.
На его лице снова мелькнуло выражение вины, и я знал почему.
― Эта черепаха не откладывает яиц, сэр! — сказал он. — Мы никогда не видели ее на берегу.
Что прикажете в таком случае делать? Допрашивать с применением пыток? Обращаться с пламенными речами к изумленной группе рыбаков? Вместе с хищными птицами рыться в гниющих отбросах? Обещать награду, как за помощь при стихийных бедствиях? Богохульствовать и ждать?
Так мне и не довелось своими руками нащупать доказательства.
Возвращаясь домой, я оставил в этих краях не только обязательство уплатить значительную премию за поимку батали, но и множество друзей среди жителей скалистого побережья и местных рыбаков. Но так ничего и не выяснил с «разрыв–сердце» черепахой!
Если здесь водятся батали и если они являются ридлеями, то, вероятнее всего, их приносят сюда африканские воды. В этих водах, очевидно, имеются молекулы флоридского происхождения, совершившие огромный круговорот. И где-то там, в неизвестном месте, находится родина батали — этих «разрыв–сердце» черепах, приплывающих к скалам, стоящим по ту сторону Матло, туда, где кончается наветренная дорога.
