Книга: Три билета до Эдвенчер
Назад: Глава пятая Охота за муравьедом
Дальше: Глава седьмая Кое-что о крабоядных собаках и птицах-плотниках

Глава шестая
Соло капибары, или Отчего крокодилы не летают

 

Две недели, отведенные нами для экспедиции на Рупунуни, стремительно приближались к концу. В один прекрасный вечер, растянувшись в своих гамаках и подсчитывая на пальцах, мы с изумлением обнаружили, что до конца намеченного срока остается всего четыре дня.
Благодаря усилиям Мак-Турка и здешних аборигенов наша коллекция существенно пополнилась. Через несколько дней после эпопеи с поимкой муравьеда к нам прискакал все тот же Фрэнсис и вручил мешок, в котором что-то пищало и копошилось так, будто он был набит морскими свинками. Развязав мешок, мы увидели, что животных в нем было всего три, но каких! Это были молодые, здоровые, хотя и насмерть перепуганные капибары. Когда я писал о пираньях, то уже упоминал заодно об этих созданиях, но забыл выделить самое главное: капибары снискали себе славу самых крупных из ныне живущих грызунов. Чтобы не быть голословным, позволю себе сравнить их с каким-нибудь из сородичей поменьше — получится блестящее наглядное представление об их размере. Взрослая капибара достигает четырех футов в длину, ее рост — две фута, а вес может превышать и сотню фунтов. Сравните-ка такую громадину, скажем, с английской полевой мышью, которая вместе с хвостом достигает в длину каких-нибудь четырех дюймов, а весит едва одну шесту часть унции!
Итак, капибара — это огромный упитанный грызун с вытянутым телом, покрытый грубой лохматой шкурой, раскрашенной в различные оттенки бурого. Поскольку передние лапы у капибары длиннее задних, а могучий круп вовсе лишен хвоста, то как ни глянь на нее, всегда создается впечатление, что капибара собирается сесть. У нее большие стопы с широкими перепончатыми пальцами, а: короткие и тупые когти на передних лапах удивительно напоминают… миниатюрные копыта. При всей кажущейся громоздкости и неуклюжести у нее тем не менее весьма аристократический вид — широкая плоская голова и тупая, почти квадратная морда, исполненная снисходительно-высокомерного выражения, примерно как у задумавшегося льва. По суше капибара передвигается особым шаркающим шагом или же тяжеловесным, неуклюжим галопом, при этом переваливаясь с боку на бок. Зато плавает и ныряет с удивительной легкостью и мастерством. В общем — флегматичный, добродушный вегетарианец, хотя и лишенный ярких индивидуальных черт, коими могут похвастаться некоторые из его родичей, но зато обладающий тихим и дружелюбным нравом.
Правда, это ни в коей мере не относилось к трем экземплярам, принесенным Фрэнсисом. Вовсе даже наоборот — их точнее всего можно было бы назвать «из молодых, да ранних!». Росту-то всего ничего — один фут, да в длину по два фута, зато какие плотные, мускулистые! Пялясь на нас словно на стаю ягуаров, эта горстка отважных с дружным Я писком отбивалась и отбрыкивалась от нас так, что никакого сладу с ними не было. Хорошо еще, что они не пытались пустить в ход зубы — большие ярко-оранжевые резцы размером с лезвие перочинного ножа и столь же острые. Дай они волю зубам, мы бы остались без пальцев. Но вот после продолжительной борьбы мы извлекли-таки их из мешка — и стоим полукругом, как идиоты, с визжащими капибарами в руках, не зная, что и делать — в пылу борьбы мы как-то подзабыли, что у нас нет клеток. После длительных дебатов, с капибарами в обнимку, проблема была решена следующим образом: мы соорудили для них маленькие веревочные сбруйки вроде той, что мы сделали для муравьеда, привязали на длинных веревках к трем апельсиновым деревьям и отступили назад полюбоваться двоими талантами в области прикладного искусства. Капибары, почуяв свободу, но по-прежнему косясь на нас, кинулись друг к другу за защитой — и мигом опутали веревками и себя, и деревья. Битых четверть часа мы отвязывали их друг от друга, от деревьев и от собственных ног, а затем вновь привязали к стволам, но уже подальше друг от друга. И что же? На сей раз они с диким визгом принялись бегать вокруг деревьев, и вот уже веревки оказались намотанными на стволы, а зверюшки едва не задохнулись. Наконец проблема была решена так: мы привязали концы веревок к высоко расположенным веткам, так что у капибар оставалось достаточно простору для беготни и при этом исчезал риск запутаться и задохнуться.
— Держу пари, что они еще зададут нам жару, — скорбно изрек я, когда мы управились.
— Почему ты так думаешь? — спросил Боб. — Похоже, ты не очень-то радуешься им. Ты что, не любишь их?
— Пропади они пропадом со всем семейством! — ответил я. — Не любишь… Это не то слово! Черт бы их взял!
А произошло это вот как. Мы со Смитом жили в пансионе на задворках Джорджтауна, подыскивая место для базового лагеря. Хозяйка пансиона оказалась столь любезной, что разрешила нам держать в своем палисаднике любых животных, которых мы будем приобретать, ну мы и поймали ее на слове. Бедняжка, наверное, и представить себе не могла, как мы злоупотребим ее гостеприимством и добротою, и лишь когда в ее крохотном садике проходу не стало от мартышек и прочей живности (а место для базового лагеря так еще и не было найдено) она, мягко говоря, занервничала. И то сказать, мы и сами чувствовали, что садик несколько перенаселен, а каково было остальным постояльцам! Ведь никогда не знаешь, когда у тебя под ногой Раздастся чей-то отчаянный визг или когда за штанину дернет не в меру любопытная мартышка. Появление же капибары переполнило чашу всеобщего терпения.
В один прекрасный вечер, ближе к ночи, к нам пожаловал некий господин с преогромным грызуном на веревке. Несмотря на внушительные размеры, капибара была еще подростком и к тому же совершенно ручной; пока мы вели торг с ее владельцем, она смирнехонько сидела с царственно-безучастным выражением на морде. Торги, однако, затягивались: от владельца не ускользнуло, как загорелись наши глаза при первом же взгляде на животное, но в конце концов оно стало нашим. Под жилище ему подобрал большой ящик вроде гроба, затянутый проволочной сеткой, по нашему мнению достаточно прочной, чтобы выдержать все покушения на побег. Мы щедро одарили его всяческими фруктами и вкуснейшими травами, каковые он принял с царственным снисхождением, и поздравили друг друга с приобретением столь милого создания. Затаив дыхание, мы любовались тем, как животное изволит вкушать поднесенные дары, потом с нежностью просунули ему сквозь проволоку еще несколько плодов манго и отправились на боковую. Мы некоторое время еще полежали в темноте, обсуждая новое, чудесное пополнение, и постепенно стали засыпать. Что эта ночка нам готовит, никто и представить себе не мог.
Около полуночи меня разбудили неведомые звуки, доносившиеся из садика под окном. Создавалось впечатление, будто кто-то играл на варгане под странный аккомпанемент ударника, невпопад колошматившего по консервной банке. Я лежал, прислушиваясь и гадая, что бы это могло быть, вдруг меня осенило: капибара! С криком «Капибара удирает!» я выскочил из постели и бросился в сад, прямо как и был, босой и в ночной пижаме. Вслед за мной бежал мой заспанный компаньон. Когда мы спустились в сад, все было тихо-мирно. Капибара сидела, сохраняя привычную надменность осанки, но отчего-то повесила нос. Мы затеяли долгий спор, кто был источником шума — капибара или кто-то другой. Я горячо убеждал Смита, что это была не кто иной, как капибара; мой компаньон держался противоположного мнения.
— Да посмотри ты, какая лапочка! — говорил он. — Как она тихо сидит, невинное создание!
— Чувствует, что нашкодила, потому и корчит из себя лапочку, — возражал я.
Сияла ночь, луной был полон сад, а капибара не спускала с нас спокойных глаз. Звуки «музыки» более не раздавались, и мы тихонько побрели назад, продолжая ожесточенно спорить, хотя и шепотом. Но только мы улеглись, звук раздался снова, да еще громче прежнего. Я вскочил с постели и выглянул в окно… Я так и знал! В лучах луны проволочная сетка дрожала, будто струны…
Ну что я говорил? — с триумфом сказал я.
Так что ж она творит? — спросил Смит.
— Бог ее знает, только лучше спуститься и прекратить эти штучки. Иначе она перебудит весь дом.
Мы на цыпочках спустились вниз по лестнице и, укрывшись за большим кустарником, устремили свои взоры на клетку. Капибара восседала перед проволочной сеткой; вид у нее был исполнен благородства. Время от времени она наклонялась вперед и, подцепив своими огромными кривыми зубами проволоку, натягивала ее и отпускала, так что вся сетка принималась громко вибрировать, точно струны арфы. Капибара слушала, пока звук не умолкал в ночи, а затем, приподняв свой невозможный круп, принималась гулко громыхать задними ногами по жестяной банке. Видимо, это она так аплодировала самой себе.
— Как ты считаешь, — это она хочет удрать? — спросил Смит.
— Нет, это она так развлекается.
Капибара исполнила еще одну музыкальную пьесу.
— С этим надо кончать, не то она весь дом на уши поставит!
— И как тут быть?
— Уберем ударные, — практично сказал Смит.
— Да, но щипковые-то останутся!
— А если еще и завесить решетку?
Итак, мы убрали жестянку и завесили решетку мешками, чтобы лунный свет не служил для капибары источником музыкального вдохновения. Какое там! Думали, хоть на этот раз уснем, так она опять завела свою шарманку!
— Ну что нам с этим делать! — в отчаянии спросил Смит.
— Давайте ляжем и сделаем вид, будто ничего не слышим, — предложил я.
Мы улеглись. «Музыка» не смолкала. Где-то в доме хлопнула дверь, в коридоре послышался шорох шагов. К нам постучали.
— Я вас слушаю, — отозвался я.
— Ми-истер Даррелл, — пропищал голос из коридора. — Похоже, кто-то из ваших зверушек пытается удрать! Шум в саду невозможный!
— Правда? — удивленным тоном спросил я, стараясь перекрыть шум. — Премного благодарен за вашу любезность, что предупредили. Сейчас спустимся и поглядим, в чем дело.
— Ради Бога! Наведите порядок, а то от грохота невозможно спать!
— Да, вот теперь слышу. Прошу извинения за беспокойство, — вежливо ответил я.
Шаги удалились, и мы со Смитом молча переглянулись. Я вылез из постели и подошел к окну.
— Тс-с-с! — прошипел я.
Капибара продолжала исполнять свою сольную партию.
— Знаешь что, — вдруг сказал Смит, — отнесем-ка ее в музей! Ночной сторож там присмотрит за ней до утра.
Ничего лучшего просто не могло прийти в голову. Кстати, мы были явно не одиноки в своем желании отдохнуть от общества не в меру шумного соседа: пока мы одевались, к нам пришли еще двое постояльцев и осторожненько намекнули, что, мол, кто-то из наших питомцев готовится дать деру. Спустившись в сад, мы накрыли ящик еще несколькими мешками и понесли по дороге. Недовольная тем, что ее потревожили, капибара принялась бегать взад-вперед по клетке, отчего та раскачивалась, словно качели. До ворот музея было всего каких-нибудь полмили, но ноша была столь тяжела, что мы трижды останавливались передохнуть, и трижды капибара угощала нас концертом, наигрывая успокаивающие мелодии. Наконец мы завернули за последний поворот и уже увидели ворота музея, как перед нами словно из-под земли вырос полисмен.
Мы остановились, и он остановился. Мы с подозрением уставились на него, и он — на нас. С чего бы это двум джентльменам шляться по улицам, когда все доброе ложится и все недоброе встает? Ему, вероятно, показался занятным наш вид: растрепанные волосы, затравленный взгляд, торчащие из-под верхней одежды пижамы… Постойте, да вы, я вижу, несете гроб! Ну, я, кажется, подоспел вовремя!.. В это время из «гроба» донесся жуткий храп, словно последний вздох жертвы… У стража порядка глаза вылезли из орбит: не иначе как это выходцы с того света тащат к себе в склеп какого-то несчастного!.. Как бы самому не пропасть… Набравшись мужества, блюститель закона прокашлялся и неуверенно произнес:
— Д-добрый вечер. Ч-чем могу быть полезен?
Теперь в мои задачи входило: внятно и доходчиво растолковать полисмену, кто такая капибара, почему она в робу и зачем ее в час ночи нести в музей. Задача оказалась не из легких. Я бросил безнадежный взгляд на Смита, он в ответ бросил столь же безнадежный взгляд на меня. Собрав волю в кулак, я чарующе улыбнулся стражу порядка.
— Добрый вечер, констебль. Мы несем капибару в музей, — сказал я и тут же сообразил, сколь неубедительно звучит такое объяснение. Полисмен был того же мнения:
— Простите, что вы несете, сэр?
— Капибару.
— А что это такое?
— Вид грызунов, — сказал Смит, почему-то считавший, что все должны хоть что-нибудь смыслить в зоологии.
— Это такое животное, — поспешно объяснил я.
— Ах, животное! — сказал полисмен с деланным интересом. — Так, значит, говорите, животное! Позвольте-ка взглянуть на него, сэр!
Мы поставили клетку на землю и развернули многочисленные мешки. Полисмен посветил внутрь карманным фонариком.
— Вот это да! — вскрикнул он с удивлением, на сей раз искренним. — Так это водяная крыса?
— Точно так, — с облегчением подтвердил я. — Мы несем ее в музей. Понимаете, мы держали ее во дворике гостиницы, но она так шумит, что невозможно спать.
Как бы в подтверждение этих слов капибара сыграла веселенькую мелодию — мол, начинаем представление, всем на удивление, выйдет мертвец из гроба, пожалуйста, смотрите в оба! Полисмен был настолько очарован, что даже помог нам нести клетку последние оставшиеся ярды до ворот музея, а там уже все вместе стали звать ночного сторожа. Но наши призывы остались гласом вопиющего в пустыне, и вскоре стало ясно, что никто музей не сторожит. Между тем сольный концерт капибары пошел по нарастающей, и мы, собравшись вокруг клетки и силясь перекричать музыку, принялись дискутировать, как нам быть. Выход подсказал полисмен.
— А не оттащить ли вам ее на бойню? — предложил он. — Да нет, я не в том смысле! Там есть ночной сторож, я знаю точно.
Сказано — сделано. Он показал нам дорогу, и мы, подхватив жутко раскачивающийся ящик, тронулись в путь. Но самое интересное, что дорога от музея к бойне пролегала мимо нашего пансиона. Что ж, раз такое дело, можно остановиться отдохнуть.
— А может, оставим ее здесь, а сами прозондируем почву? — сказал я. — К чему таскать ее в такую даль, вдруг ее там не примут?
Оставив капибару в саду пансиона, мы отправились по пустынным улицам. Раз или два сбившись с пути, мы нашли-таки бойню. К нашей радости, в одном из верхних окон горел свет.
— Ау-у! — крикнул я. — Сто-орож! А-у!
Ответа нет.
Я попробовал снова.
Ни звука.
— Дрыхнет, что ли? — сказал Смит, скорчив кислую: мину.
Подобрав крохотный камушек, я кинул его в окно и снова позвал сторожа. После длительной паузы окно все же растворилось. Оттуда высунулась голова негра преклонных годов.
— Эй, сторож! — жизнерадостным голосом начал я. — Простите, что потревожил вас! Не могли бы вы присмотреть за нашей капибарой? Только одну ночь!
Негр тупо уставился на нас.
— Не могли бы вы присмотреть за нашей… как ее…
— Так, стало быть, за вашей водяной крысой? — в который раз повторил негр, со страхом всматриваясь, нет ли у нас пены на губах. — Если я правильно понял, за вашей водяной крысой?
— В том-то и дело! — проворчал в ответ Смит. — Не могли бы вы приютить ее на ночь?
Пытаясь сдержать приступ истерического смеха, я подтверждающе кивнул. Негр еще долго взирал на нас, повторяя как молитву: «Водяная крыса, водяная крыса», и наконец перегнулся через подоконник.
— Сейчас спущусь, — сказал он и исчез. Вскоре массивная передняя дверь отворилась, и в проеме показалась его голова.
— Так где же ваша водяная крыса? — спросил он.
— Знаете, такая досада, мы ее дома забыли, — выдавил я понимая, каким идиотом выгляжу в глазах убеленного сединами негра. — Но мы сейчас ее принесем, если вы согласны присмотреть за ней. Ладно?
— За водяной крысой-то? — сказал негр, явно зачарованный этим названием. — А что это за зверь?
— Такой грызун, — выпалил Смит, прежде чем я смог его остановить.
— Стало быть, такой грызун? — переспросил старик.
— Так вам не трудно будет приютить его на ночь?
— Приютить? Грызу на-то? — сказал сторож. — Так ведь здесь вам не приют, здесь бойня! Это для коров. Грызунам здесь не положено!
Титаническим усилием воли побеждая в себе смех, я объяснил, что хоть капибара и грызун, но не перегрызет же она всех коров — они как бы сами ее не съели! После долгих препирательств старик негр нехотя согласился приютить крысу на ночь, и мы снова пустились в долгий путь к пансиону. Меня всю дорогу разбирал дикий хохот, зато мой и без того вечно угрюмый спутник, которому эта история окончательно расстроила нервы, не желал видеть в ней ничего хорошего. Наконец, едва волоча ноги, мы доковыляли до пансиона.
Залитый лучами сад дышал покоем. Капибара лежала в углу клетки и почивала сном праведника. Так она и продрыхла всю ночь в своем гробу как убитая, а выспавшись всласть, поутру проснулась свеженькая словно огурчик; мы же, зевая и с мешками под глазами, принялись за наши повседневные заботы.
Теперь понятно, почему я с таким предубеждением отнесся к трем капибарам-детенышам, которых привез Фрэнсис? Впрочем, перебесившись, они на следующий же день свыклись с обстановкой и принялись в огромных количествах уписывать овощи и фрукты, попискивая друг на Друга.
В другой раз Фрэнсис явился к нам с еще более роскошным уловом: четырьмя броненосцами и пятью крупными бразильскими черепахами. Броненосцы были еще детенышами, каждый примерно в фут длиной, с тупыми рыльцами, похожими на поросячьи пятачки, и большими розовыми, как аронниковые лилии, ушами. Ну, уж с эти ми-то лапочками мы и горюшка не знали. Кормили мы их тем же винегретом, что и муравьеда, и они трескали, как поросята, громко чавкая и хрюкая. А какими очаровательными были наши черепахи! Красивые удлиненные панцири, головы и ноги в красных пятнышках, словно капельках сургуча! Черепашье семейство продолжало пополняться — вскоре после визита Фрэнсиса другой индеец принес нам семерых речных черепах, тех самых, яйца которых нам так понравились. Самую большую из них кто из нас в одиночку поднять не смог. А вдвоем — в самый раз. Правда, эти черепахи отнюдь не оказались кроткими созданиями — эти злюки каждую секунду норовил цапнуть тебя зубами, а самой крупной ничего не стойле откусить тебе палец. Слава Богу, осторожности нам не занимать.
Короче, в результате нашей бурной деятельности сад Мак-Турка стал все более напоминать жилище некоего гигантского паука, устроившего огромную ловчую сеть из шнуров и веревок. Кого тут только не было — и капибары, и броненосцы, и черепахи, не говоря уже о муравьеде! Чем более возрастало мое семейство, тем больше беспокоило меня отсутствие клеток — ведь нечего было и думать о том, чтобы отправить самолетом в Джорджтаун такую ораву… Как это там пишут в «Правилах авиационных перевозок» — «без специальных контейнеров и клеток». По совету Мак-Турка я связался по радиотелефону со Смитом — мой милый, хороший, пришли мне побольше ящиков и клеток самолетом, который прилетит за нами! Смит обещал выслать все необходимое и, когда с этим разобрались, в свою очередь задал вопрос: не водятся ли на реке Рупунуни крупные кайманы? Только что поступил заказ из одного английского зоопарка: добыть экземпляр, и самый здоровущий, какой только можно. Я легкомысленно ответил, мол, кайманов тут гибель, один крупнее другого, лови Я хоть прямо под окнами нашего дома! На этой оптимистической ноте разговор и закончился.
Но, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж! Дав отбой, я тут же побежал советоваться с Мак-Турком: как нам раздобыть этакого крокодилище, да еще чтобы самого большого? Мак-Турк сказал: поймать каймана можно с помощью петли, а лучшей приманкой будет тухлая рыба — против такого деликатеса не устоит ни один!
Итак, мы, не откладывая на завтра, во второй половине того же дня отправились за рыбой для приманки кайманов. Добычей нашей стали хорошо известные нам пираньи — вот мы и сквитались с ними за то, что их сородичи некогда сорвали нам заплыв в шляпах! Для доведения приманки до нужной кондиции мы разложили ее на жарком солнышке, еще и оставили на ночь. На утро рыбины были совершенно тухлые, так что даже ко всему привыкший муравьед и тот начал раздраженно пофыркивать. Вечером мы с Бобом отправились проведать приманку.
— Ничего себе! Ты уверен, что у кайманов такой извращенный вкус? — спросил Боб, прикрывая нос платком.
— Мак-Турк сказал — ему-то я верю! — что они предпочитают рыбу именно в таком виде. Ну и что? Нам с тобой хочется свеженькой рыбешки, а этим, видите ли, с душком подавай. На вкус и цвет товарищей нет!
— Так что… Ты требуешь, чтобы я посидел возле этой приманки всю ночь, поджидаючи каймана?
— Именно так. Впрочем, в воде они не будут так вонять.
— Буду надеяться, — сказал Боб. — Ну а теперь, если ты больше ничего не хочешь мне поведать, пойдем-ка подышим свежим воздухом!
Когда стемнело, мы, почти не дыша, отнесли приманку к реке и соорудили ловушку. Для этого мы соединили три длинные лодки, привязав нос одной к корме другой, и, перепрыгивая с одной лодки на другую, оказались на значительном удалении от берега. С борта последней лодки свесили вонючую приманку, а к скамейке привязали прочную веревку с петлей на другом конце, а петлю подвесили над водой на рогульке. Теперь оставалось спокойно ждать.
Дышать становилось все труднее. Воздух все больше пропитывался запахом тухлой рыбы, а мы не могли даже заглушить его табачным дымом: курить было нельзя. Не прошло и двадцати минут, как мы стали задыхаться. На воде серебрились лунные лучи, стая москитов с радостным звоном набросились на нас, а запах тухлятины крепчал и крепчал, пропитывая собою весь ландшафт.
— Ничего, дружище, не впервой! Что-то подобное я испытал в Маргейте, когда был там на каникулах, — прошептал Боб.
— Да что ты, запах-то не такой уж сильный!
— Может быть, и не такой уж сильный, зато такой изысканный, — сказал Боб. — Представляю, во что превратятся к завтрашнему дню мои носовые мембраны!
Мы сидели, всматриваясь в противоположный берег, пока не ощутили жуткую резь в глазах; дошло даже до того, что в каждом всплеске воды нам начал мерещиться кайман. Через три часа кайман и в самом деле появился и даже дерзнул подплыть к нам на тридцать футов; но то ли мы пошевелились, то ли его спугнуло что-то еще, в только он, не польстившись на лакомую приманку, развернулся и показал нам хвост — только его и видели. Нашего терпения хватило на целую ночь, но, едва забрезжил рассвет, мы, измученные и искусанные (хорошо хоть мошкарой, а не крокодилами!) с позором ретировались, поминая всех рептилий на свете. Когда мы пришли, Мак-Турк уже заждался нас.
— Ну что, ребята? — спросил он.
— Да безнадега, хоть самим в петлю лезть! — уныло отвечал я.
— Я так и знал! Ну да ладно, попробую сделать все, что в моих силах, — сказал он и ушел к реке.
Некоторое время спустя мы отправились на берег посмотреть, что же такое он задумал. Увидев достижение инженерного ума, я так и просиял — в который раз убеждаешься в правоте поговорки, что все гениальное просто! Ловушку он соорудил так: вытащил из воды две длинные лодки и поставил так, что между ними осталась узкая щель. В этот проход он и опустил петлю, так что всякому существу, дерзнувшему польститься на приманку, пришлось бы просунуть в петлю голову. Тронув приманку, животное сбрасывало веревку, которая удерживала в согнутом положении молодое деревце. Последнее выпрямлялось и затягивало петлю. Ну, а конец веревки с петлей Мак-Турк привязал к суку дерева, стоявшею на вершине небольшого утеса над бухтой.
— Сработает, — сказал Мак-Турк, с законной гордостью осматривая творение своих рук. — Чует мое сердце, что не далее как нынче ночью! А впрочем, не будем сейчас загадывать, но если он вообще польстится на приманку, то не ранее как ночью.
На закате дня мы с Бобом спустились к ловушке и, наладив ее, отправились прошвырнуться по саванне проветрить легкие. По небосводу, словно выточенному из зеленой яшмы, разбежались, будто прожилки, бледно-розовые облака, а гряда гор на горизонте выглядела подобно череде черных выпуклых спин разом выпрыгнувших из воды дельфинов. Расстилавшаяся под нашими ногами высокая трава напоминала огромную, обитую зеленым бархатом музыкальную шкатулку — это перекликались между собой звонкоголосые кузнечики, а издали, из прибрежного камыша, им вторил хор больших лягушек. Из-под самых наших ног вспорхнула пара земляных сов; бесшумно махая крыльями, они отлетели шагов на тридцать и, опустившись на землю, принялись торжественно ходить кругами, вертя головами и настороженно глядя на нас. Мы улеглись на красную, словно от солнечного жара, землю и залюбовались красками заката. Солнце опустилось за черту горизонта — и яшмовое небо стало сизым, будто голубиные крылья, а затем внезапно нахлынула чернота и замерцала мириадами огромных дрожащих звезд — подставляй ладошки, и они посыплются целыми гроздьями!
Когда взошла луна и осветила нам дорожку, мы побрели домой. Решили так: отнесем-ка наши гамаки к реке да подвесим между деревьями, чтобы не пропустить момента, когда ловушка сработает. Так мы и сделали — нашли подходящие деревья, подвесили гамаки и, поскольку все было пока тихо-мирно, отправились назад. Сытно поужинав и накурившись всласть — еще бы, ведь мы настраивались на целую ночь без курева! — мы поплелись опять к реке. Тропка было залита лунным светом, дюжина летучих мышей вычерчивала у нас над головами в теплом воздухе самые невероятные геометрические фигуры. Только мы подошли к реке, как до наших ушей долетел странный плеск.
— Что это? — спросил я.
— А именно? — спросил Боб.
— Да где-то что-то хлопает!
— Ничего не слышу!
Мы молча продолжили свой путь.
— Да вот же, снова! Неужели не слышишь?
— Что-то слышу, — ответил Боб, — но не пойму что.
— Похоже, это то самое. В ловушку кто-то попался, — сказал я и рванул к реке.
Добежав до берега, я увидел, что веревка, привязанная к мощному суку, туго натянута. Я зажег фонарь и увидел, что веревка задергалась и ушла глубже под воду, а у подножия утеса раздался жуткий шум — фырканье, плеск и какие-то глухие удары. Приблизившись к краю утеса, я глянул вниз.
В десяти футах под собой я увидел такую картину: лодки, поставленные коридором, широко разошлись, а в воде между ними лежал грандиознейший кайман из всех, каких только мне доводилось видеть. После предыдущих рывков он было успокоился, но едва на него упал луч фонарика, как все его гигантское тело вздрогнуло и согнулось в душ точно лук; огромная пасть открывалась и закрывалась, хлопая, будто дверь на ветру, а гигантский хвост ходил ходуном из стороны в сторону, вспенивая воду, словно пароходный винт, и глухо молотил о борта лодок. Вода бурлила, лодки раскачивались, огромная рептилия моталась, мотая хвостом, веревка натянулась как струна, a сук, к которому она была привязана, зловеще трещал. Приложив ладонь к стволу дерева, я почувствовал, как оно дрожит, выдерживая единоборство с кайманом. При виде такой картины меня мгновенно пронзила мысль, что зверь порвет веревку или сломает сук, и мы лишимся столь великолепного экземпляра. Поддавшись порыву, я сделал столь идиотский и опасный шаг, что сам теперь не понимаю, что меня толкнуло: я наклонился через край скал и, схватившись обеими руками за веревку, с силой потянул на себя. Кайман, почуяв натяжение, вновь замолотил хвостом и, в свою очередь, так рванул на себя веревку, что мое тело повисло в десяти футах над раскачивающимися лодками под углом сорок пять градусов, так что только мои носки касались края уступа. Еще чуть чуть — и я наверняка бултыхнулся бы в воду и уж точно оказался бы растерзан могучими зубами каймана или расплющен в лепешку одним ударом его невообразимого хвоста. На мое счастье, тут подскочил Боб и тоже схватился за веревку. Кайман бился и тянул на себя, мы с Бобом, едва удерживаясь на краю утеса, с не меньшим упорством тянули на себя, словно от этой игры в перетягивание каната зависела наша жизнь. Наверное, ни один утопающий так не цеплялся за соломинку, как мы за веревку. Улучив момент между рывками, Боб повернул ко мне голову:
— Так объясни наконец, что это мы с тобой делаем?
— Удерживаем веревку, — ответил я. — Вдруг порвется, и он уйдет?
Боб на секунду задумался.
— Так ведь дружными усилиями мы ее скорей порвем! — сказал он.
Как я не сообразил этого с самого начала! Только тут я понял, какими глупостями мы занимаемся.
Мы отпустили веревку и повалились на траву передохнуть. Успокоился и кайман. Мы решили, что самым лучшим шагом будет такой: обвязать зверя запасной веревкой на случай, если он таки порвет первую. Мы ринулись дом, разбудили Мак-Турка и, вооружившись веревками все вместе помчались назад.
Кайман по-прежнему тихо-мирно лежал между лодок; создавалось впечатление, будто борьба за свободу вконец изнурила его. Мак-Турк забрался в одну из лодок, отвлекая на себя внимание каймана, а я, спустившись с уступа, с величайшей осторожностью накинул ему на морду петлю и туго затянул ее. Теперь, когда челюсти были обезврежены, мы почувствовали себя в большей безопасности, осталось справиться только с его хвостом. Вторую петлю мы затянули у каймана на груди, а третью — вокруг основания его толстого хвоста. Пока мы затягивали эти путы, он дернулся раз-другой, но весьма нерешительно. Убедившись, что уж этих-то веревок ему не порвать и не скинуть, мы разбрелись по своим гамакам, подвешенным на ветках; но крепкий сон в ту ночь ни к кому из нас так и не пришел.
Самолет должен был прилететь в полдень, но до его прибытия нам еще оставалось переделать массу дел. Коллекцию животных, за исключением муравьеда, мы перевезли через саванну к взлетно-посадочной полосе на джипе и оставили под присмотром индейца. Покончив с этим, мы принялись за самую сложную операцию: нужно было как следует опутать каймана веревками и вытащить на берег, чтобы как можно быстрее доставить его на джипе к самолету.
Прежде всего следовало привязать к туловищу его короткие толстые лапы, и с этой задачей мы легко справились; зато следующая часть операции оказалась посложнее. Задача заключалась в том, чтобы подвести кайману под брюхо длинную доску и привязать его к ней. С этим пришлось повозиться, так как рептилия лежала на мелководье и ее туловище и хвост почти полностью ушли в грязь. Подвести под него доску оказалось возможным, только предварительно вытолкнув его на глубину. Но вот этот этап преодолен, переходим к следующему… Ох, и попотели мы, когда тащили крокодила! Мы всей дружной командой — Мак-Турк, Боб, восемь индейцев и ваш покорный слуга — провозились с этим целый час: берег был топкий и скользкий, так что то и дело кто-нибудь из нас падал, ну, а уж если вся наша сплоченная бригада разом оказывалась в грязи (бывало и такое!), то тело каймана ползало вниз на несколько драгоценных дюймов, отвоеванных от реки. Наконец — о радость! — нам удалось перевалить зверюгу через береговой откос и разложить зеленой травке: как-никак ему тоже отдых нужен. Ну а мы, мало того что промокли как мыши и с ног до головы были залеплены грязью, так еще с нас катился градом пот.
Рептилия оказалась длиною футов четырнадцать, ее голова по толщине не уступала моему туловищу; спина и шея покрыты крупными шишками и наростами, а блестящий чешуйчатый хвост, похожий на ствол дерева, играл тугими и твердыми, будто железо, мускулами и был увенчан высоким зубчатым гребнем, каждая из треугольных чешуй которого была с мою ладонь. Верхняя часть его тела была пепельно-серого цвета, только кое-где покрытая зелеными пятнами еще не отсохшего ила, а брюхо ярко-желтое. Его черные как смоль, окаймленные затейливой золотой филигранной сеткой глаза размером с грецкий орех смотрели немигающим свирепым взглядом. В общем, зверюга — лучшего не надо.
Мы оставили его в тенечке, а сами отправились на погрузку муравьеда. Как и следовало ожидать, он снова задал нам всем жару: шипел, фырчал, махал лапами, так что, когда машина, прыгая по кочкам, понеслась через саванну, мы всей гурьбой держали его, дабы он еще чего-нибудь не натворил. Его откровенное нежелание идти на сотрудничество с нами привело к сильной задержке: еще мы только выехали, а уже до наших ушей долетело комариное пение авиамоторов, а когда мы подкатили к взлетно-посадочной полосе, самолет садился. Я подбежал к нему и, к великой радости, увидел, что Смит прислал нам массу ящиков и клеток. Времени оставалось в обрез: надо было срочно распихивать животных по ящикам и клеткам и мчаться назад за кайманом.
— Значит, так: ты займешься капибарами, а я муравьедом, — сказал я Бобу.
Муравьед, никогда прежде не бывавший в клетке, взбунтовался и галопом поскакал вокруг нее, не давая себя поймать. Я тщетно пытался остановить его и запихать внутрь, но вскоре мы оба устали и остановились. Я в отчаянии огляделся по сторонам: кого бы позвать на помощь? Бобу было не до меня: он стал пленником капибар. Они страшно испугались самолета и принялись крутиться вокруг Боба, словно вокруг майского дерева, наматывая на беднягу все новые витки веревок, а бедный Боб кружил, пытаясь освободиться, так что ему самому бы кто помог. На мое счастье, тут мне на выручку подлетел Мак-Турк и мы дружными усилиями засадили муравьеда в клетку. Затем мы распутали Боба, рассадили по ящикам капибар и погрузили их в самолет со всей остальной частью коллекции. Когда со всем этим было покончено, ко мне подошел Мак-Турк мрачнее тучи.
— Каймана в самолет не пускают, — сказал он.
— Почему?! — спросил я, застыв от ужаса.
— Пилот говорит, что и без него тесно. Тут дело вот в чем — на следующей остановке они берут на борт груз говядины.
Я умолял, уговаривал и так и эдак — все напрасно! Вне себя от отчаяния я доказывал хозяину воздушной колымаги, что при кажущейся величине рептилия будет едва заметна в самолете и что я готов даже усесться на нее верхом, чтобы не занимать места — тщетны были все усилия! С упорством, достойным лучшего применения, пилот повторял одно и то же:
— Крокодилам нельзя! С крокодилами нельзя!
Мы бросились к Мак-Турку.
— Попробую отправить его следующим рейсом, — сказал он. — Вы пока договоритесь в Джорджтауне и дайте я мне знать.
Итак, с тяжелым сердцем я поднялся в самолет, оставляя в Каранамбо своего каймана-гаргантюа. «Сам ты говядина!» — про себя клял я пилота, испепеляя его взглядом.
…Мак-Турк помахал вслед самолету, с ревом набиравшему скорость над золотистой травой. Еще немного — и под нами распростерлись бескрайние просторы саванны. В иллюминатор мы увидели крохотную фигурку Мак-Турка, возвращавшегося к джипу; полоску деревьев вдоль мерцающей реки — то самое место, где мы поймали каймана. Вот самолет круто развернулся — и мы взяли курс на Джорджтаун. Далеко впереди, в седом тумане, начинался огромный лес, прорезанный лентами стремящихся к океану рек. А саванна — бескрайняя, безмолвная, раскрашенная солнечным светом в золотой, зеленый, серебристый и еще Бог знает какие цвета — осталась позади.
Назад: Глава пятая Охота за муравьедом
Дальше: Глава седьмая Кое-что о крабоядных собаках и птицах-плотниках